Вторник, №19 (38), февраль 2022

Перед глазами неслись какие-то каракули. Складывались в слова. БОЛЬШИНСТВОМ ГОЛОСОВ. Примерещится же. И в ушах длился зыбкий, тонко серебрящийся, наплывающий и отплывающий призвук. Складывающийся в те же слова. Большинством голосов.

Кошка мяукнула. Обернулась. Вспыхнули звёзды – зелёные, четырёхлучевые. Внутри, в животе, колыхнулось, потянуло, засосало. Почему-то в сторону кошки, какой-то внешней силой. Пошкандыбал, поковылял за ней. Куда она его заманила? В короб для труб? Раскинул руки в стороны. Стенок нет. Руки ни до чего не дотрагиваются.

Острым, цепенящим страхом свело горло. Напряжением всех сил протолкнул: «эй!»

Наверно, дома с собаками ищут. Снова пронеслась перед глазами морда, вывшая не по-человечески. «Уотхигивайн!» – просвистело в голове.

И тотчас впереди обозначились отблески. Словно там, вдали, свисала материя, состоявшая из розовых, желтоватых, зеленоватых пятен света. Колыхалась, как занавеска на лёгком летнем ветерке. В этой преисподней есть расстояния в целые километры? Под ногами и вокруг появились другие отсветы – крупитчатые, кристаллические. И в ушах отдался хруст.

– Н-не н-на… – обернулась кошка и сказала…

Кошка сказала? Отсветы пропали, стало совсем темно. И котяра, зараза такая, далеко убежала.

А это что? Столб. Белый. Насколько в этой могиле… Бррр! Холодрыга-то какая. Нет, не надо про могилу, накликаешь ещё. Покрыт… солью, что ль? Или инеем?

И не один. Вон ещё, ещё. Обдало таким калёным морозом, что пропало дыхание, закаменели ноги. Не оторвать! Уффф. Всё пропало, и руки-ноги шевелятся. Только болят, как будто от ледяной воды. Эта долбаная преисподняя полна спецэффектов. Воспринимает его мысли, и если они ей не нравятся – то током ударит, то заморозит, то воздух пропадёт. Даже считать разучился. Раз-два-три-четыре, а дальше никак. Или он совсем олень.

Голову пригнуло таким весом – чуть не упал. Схватился за макушку – нет, не схватился, рук не поднять! Зато потеплело. Кругом шелестит. Будто кто-то вокруг реет, тычется и бьётся в тело. Затопал ногами, чтобы отвадить невидимых тварей. Грохот разнёсся такой, что чуть не оглох. И еле смог распрямить шею. Да ну? Это, выходит, он побывал оленем?

Далеко впереди маячил светящийся силуэт кошки. Она не шла! Она сидела у выпуклой стенки. И оттуда доносился нормальный такой звук. Подрагивающий, погудывающий. Водопроводный. Как будто там течёт вода. И в выпуклое вделаны скобы.

А потолок-то высоко. Ещё скоба, ещё, ещё десяток, два, три десятка… Только что была выпуклая стенка, а теперь вогнутая. Со всех сторон. Труба. Колодец. Глубоченный. Сколько пролез уже, а всё ни крышки, ни лучика света – ведь не бывает герметичных крышек, хоть щёлка да будет. А когда выпуклое сменилось на вогнутое? Не заметил. И не лезть же назад.

Ещё скоба, другая, десяток, сотня. Ноги тряслись, пальцы скрючило, запястья ломило. Попытался опереться спиной на противоположную стену – далеко, зараза, длины рук не хватает. Просто висеть, отдыхая – ещё хуже. Пальцы начинает резать так, что вот-вот сами разожмутся, и полетишь в пропасть. Но ведь видна? Стенка видна, скобы видны? А где же свет, откуда он берётся? Сверху?

Вскинул голову – буммм! Ой…

Чуть не сверзился. Но ведь это значит, он долез! Приподнять… Головой никак. Ещё скобочку… Плечом… Никак. Согнулся – и лопатками. Тоже никак. Освободить одну руку. Юййй… Зараза, провалиться бы тебе! Пальцы-то как больно. Даже разгибать. Постучал костяшками кулака. Дынь-дынь-дынь. Тихое, долгое эхо ответило снизу, из колодца. Но очень уж тихое. Наверху явно никто не слышит…

Чем бы таким постучать, чтобы услышали? Стал шарить свободной рукой по карманам. Вторая рука сейчас разожмётся, наверно, пальцы уже до кости прорезало. Ещё секунду, ещё левый карман… Извернулся, как корюшка в сачке, – достал ножик! Уф. Дынь, дынь, дыннь! Вот это уже слышно!

Дынь, дынь, дыннь! Что ж никто не подходит-то? Сейчас он точно оборвётся. Колодец полон гула. Грохота. Башка отлетит от этого шума – и туда, в колодец, чтоб ещё громче. Шли они с кошкой так долго, что это может быть и в промзоне где-нибудь, или сейчас вообще ночь, и никто не подойдёт до морковкина заговенья. Дынь, дынь, дыннь! Нет, если не надеяться – так надо было сразу головой вниз. Снова подсунулся так, чтобы можно было упереться верхней частью спины. Загривком. Изо всей силы. Аж круги перед глазами. Нет! Не круги! Свет! Жёлтый, солнечный! Не удержал – пригнуло обратно. Ну, теперь понятно, сколько это весит – много, но должно получиться… Чуть вперёд! Ыыыть! Чёртова чугунина! Ни фига не придавишь, не прикончишь, др-рать т-тебя… Надвинуть! Ффф. Передохнуть – и снова. Ыыыть! И третий раз. Теперь должно получиться пролезть.

Растянуться на тёплой земле – ой…

Когда он открыл глаза – нет, не открыл, а еле разлепил, поднял веки с таким усилием, как ту проклятую крышку, – солнце уже садилось.

Как добрался до подъезда, сам не понял. Будто не ногами, а кровяным сердцем волокся по щебнистой земле. Кошка на лавочке у подъезда сидела. Встала, вспрыгнула на окно кухни, зацарапала по стеклу.

– Откр-р-рой, откр-р-рой, откр-р-рой!

И – куда-то в пропасть.

Потом был луч солнца. Он падал на занавеску квадратом. Квадрат – значит, дом. Встать кое-как удалось, хотя это было больно. Ноги плохо владели. Наступал как на подушку для булавок. Будто чудовищно их отсидел. С оборотной стороны ступни были синие, распухшие. И канализация не действовала. Вместо неё было ведро с крышкой. Съесть было тоже нечего, в холодильнике шаром покати, и даже чайник, то есть газ, не зажигался.

– Че-че-чевво чухаешься? Че-вво? Чу-дило! Чче-ши проччь, прроччь! – затрещало под окном, а потом донеслись другие звуки: – Ммоёу ммя-сто, моёу!

Выглянул в окно – да. Та самая кошка. Чёрно-белая, хвост колбаской, немигающая.

– Ты та самая?

– Н-ну.

Мама не понимала, как можно разговаривать с кошкой и где он был три дня, и что у него с ногами. И на лице морщинки, и вздыхала так растерянно… Однако тут заскреблось в замке. Отец вошёл в кухню и положил на стол початую, заплесневелую буханку хлеба. И сказал «кричите ура», и что у «Центрового» автобус вывозной видел.

Пришлось-таки рассказывать. С перебоями, застревая на полусловах, но изложил, что случилось. И как шёл за кошкой, и про канаву, и про зверей, и про подземелье. Выслушали, собрались и вышли вместе. Кошка сидит. Встала. Выгнула спину.

– М-моё-уу ннаивозм-м-можное… Мрр…

Подошла, обмахнула хвостом его ноги. Его выбрала из них троих, не маму, не отца! И пошли как заряженные туда, куда вела хвостатая вожатая.

Колодец. Похоже, канализация. Крышка рядом валяется. Полетел вниз. Бабах! Не пятками, не коленками, не спиной, а всем телом как-то, рёбрами, печёнками. Дух перехватило. Оййй… Но движение вниз прекратилось.

Он снова висел в пространстве. Кошка стояла на задних лапах и держала речь. И… ой, мама! Там же мама!

Ошибиться нельзя. Мама. Мама! Ой, что делать, что делать…

Вся опутана светящейся паутиной. Висит, как в гамаке, наискось. По паутине огоньки перепрыгивают. Сине-лиловые. Гамак тихо поворачивается. Вот мама спиной развернулась… А кошка показывает. На маму.

Рванулся. Вниз, туда, к маме. И как будто всем телом влепился во что-то твёрдое. Носом, лбом, губами, грудью. Дыхание пресеклось. Морду расквасил, наверно – горит вся. Где же то, во что… Допустим, оно прозрачное. Но, выходит, и почувствовать его нельзя? Только с размаху твёрдое, что ли? Тогда… тогда потихоньку… ну-ка, вперёд, вперёд… Никак.

Мамины глаза в сине-зелёных сполохах были страшные. Сумасшедшие. Никогда он не видел маму такой замученной.

Хвост рядом взмахнул, и раздалось:

– Пр-р-равду гав-говор-рю! Гр-раблями др-ралась! Др-рать! Др-рать!

– Цыц! – крикнул он.

Получилось. Отдалось во всех углах зала. Или подземелья.

К нему обратились глаза. Много пар – жёлтых, зелёных, красноватых. Прошелестело:

– Слушаем!.. Слушаем!.. Совещательный!..

– Это мама! – крикнул он. – Моя! Мама! – но голос не разнёсся, а тускло, еле слышно хрупнул, как сломавшаяся хворостина.

Молча продолжал рваться туда, вниз. Хотя где здесь низ и чем он отличается от верха? Опоры-то под ногами нет. Перебирал кроссовками – видел, как они бегут, даже – как шнурки болтаются, но с места не двигался. Рядом трепыхались крылья. Много. Сизых с белым снизу.

– Гр-р-р, гр-р-р, гр-р-рубая, гр-р-рубиянка… В р-р-руки швабр-р-ру…

Крылья били по лицу, он тоже бил, колотил, раздавал оплеухи. Испытывая извращённый смак от того, что под руками вещественное тело, гуща, а не виртуальщина, не бесплотное сияние. Что можно на удар ответить ударом, больно для противника. Внизу сверкнуло нестерпимо, резануло по глазам красно и солоно, он зажмурился. Но продолжал кричать:

– Отпустите! Отпустите! Мама!

Рёвом в ушах навалилось сверху. Он бился под невыносимой тяжестью, рёв переходил в рвущий хруст – точно ломались кости и трещала шкура. Не переставал извиваться. Вывернуться, выскочить, там же мама… Перед самыми ресницами вспыхнуло, опалило и погасло.

Когда снова смог дышать и видеть, вокруг ничего не было. Только очень далеко – всё та же кошка. И отец. Связанный, опутанный той же электрически мерцающей сетью.

«Кричать нельзя!» – пронзило будто лазером. Без слов. На слова надо время, а тут был удар света, скорость которого быстрее даже мысли. И бежать нельзя. Пробраться туда…

Где-то далеко – та же кошка. Словно на сцене… висит над головами толпы. Толпа под ней. Просто что-то чёрное. Светится-то точно одна она. А отец? Куда дела папу, ты, котяра?

Кажется, это он прокричал вслух. И кажется, даже сумел заорать громко, во весь голос. Потому что давануло по ушам. Там, внутри. И вдобавок передёрнуло всё тело, или пронзило чем-то, аж во рту закисло. Это уже было. Помнится, когда он думал или говорил здесь что-то, что не нравилось…

А кому не нравилось? Этой котяре? Она будет решать, нравится ей или не нравится он сам, мама, папа?

Перебор!

Опять скрючило, свело вязкой судорогой мышцы. И вдобавок заскребло в горле. Облизал губы и попытался ещё ускориться. Надо же как-то добраться до этой… остановил сам себя. Здесь, похоже, даже додумывать до конца – себе хуже делать.

Ой, что я, мелькнуло в голове. Себе хуже! А мама с отцом там связанные в сетке, как картошка какая-нибудь. Про них думать надо.

«Да! Про них!» – тут же словно кто со стороны ехидно заспорил. А сам пропадай – так, что ли? Много толку будет – пропасть если. Нет уж. Не наш метод, как Шурик из старой комедии говорил. И ваще, что за такая тупость – обязательно кому-то пропадать. Сколько стрелялок и аркад ни пробовал, там всегда находится выход, а то неинтересно.

Ноги работали, но отец не приближался. Толпа непонятно кого. Крылья, носы, усы. Рога, но не ветвистые, а дужками назад, и морда длинная, бородатая. Раздвоенные копыта. Всё плотнее воздух, уже не воздух, а какой-то студень. Стал грести руками и ногами, барахтаться. Сверху что-то валилось, прямо на голову и за шиворот, тёплое, липкое, вонючее – жуть! Ещё и на лицо потекло. Тьфу! Стошнило тут же, частично – на собственные коленки. Его толкали, пихали, наступали на ноги, на руки, на пальцы. Горло ел смрад, в ушах шумело. Сам себе боялся признаться, что в этом шуме есть слова.

– Его голос решил… Его голос… В первый ряд, в первый ряд…

Его тащило. Мутило, тошнило, но тащило. Там был… Глаза огромные, больше его роста, раскосые, треугольный нос, клыки сверкают сплошняком, массой. Огонь, но твёрдый. Становилось жарко. Тело скрючивало. Точно оно ссыхалось. Именно ссыхалось, потому что даже не потело. Вонь вокруг тоже высохла. Теперь пахло, как на горящей свалке. Кожу стянуло – вот-вот лопнет. И эта задубевшая, обожжённая, колом вставшая кожа сдавливала грудь, голову, мозги до тонкого железного звона. От малейшего движения, даже дыхнуть, становилось больнее. Горело и звенело всё. Горело во рту, в лёгких, в кишках.

И никого. Все исчезли.

Нет. Рядом был зверь с бородой и рогами – и борода горела. Дымным, вонючим оранжевым пламенем. Везде, куда ни посмотришь. Боком, наискось, кверху ногами – везде он. Он плюнул. Попал в физиономию. Плевок горел на щеке ещё злее. Левый глаз, в который попало немножко, уже не видел. Никогда ещё не было так больно, так невыносимо. Голоса, чтобы орать, блажить, хоть отчасти заглушая когтившую тело боль, уже не было – надсаживался беззвучным сипом. Непроницаемо-белёсо колыхалась пелена, на которой чудились буквы, написанные огнём, пузырящейся смолой буквы. Складывались во фразу: ЕГО ГОЛОС РЕШИЛ… И всё исчезло в воронке бессмысленного крика от бессмысленной боли.

Когда глаза снова стали видеть, то и видеть поначалу было нечего. Что-то серое, пестревшее мелкими блёстками. Понял: камень. Везде. Мелкие острые камни впивались в обожжённую спину, и лежать на них не было никакой возможности, а сняться – не было сил. Один обломок воткнулся в затылок и доставал до самых мозгов. Или мозги тоже стали каменные. Воздух перестал питать, насыщать, сделался пустым и бесполезным. Только драл горло и нутро. Сверху тоже был камень. Козырёк. И справа камень. Свет шёл слева, дробясь в грубо обитой поверхности искрами. Искры кололи глаза. Но, кажется, оба глаза видели.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.