Театральная баллада

– Ничего. Я тоже кое-что помню не из школьной программы.

– Ну что же, я вас слушаю.

– А вот я вас, представьте, слушать не желаю.

– Нет уж, доставьте удовольствие, Алла Викторовна. Выскажите мне, наконец, всё, что накопилось в вашей душеньке. А то мне, знаете, уже надоело, что на меня в этом кабинете смотрят как на китайского шпиона. Уж лучше всё начистоту.

Заведующая отделением поправила очки, хотя в этом не было никакой надобности.

– Вы уверены, что хотите это выслушать?

– Более чем.

– Ну, что же… – Алла Викторовна посмотрела Колосову прямо в глаза. – Вы сами этого хотели.

– Секундочку… – Он обернулся к Плесиной. – Марина Николаевна, мы не потревожим вас, если немножко с Аллой Викторовной здесь побеседуем? А то, знаете, в коридоре неудобно, вдруг у кого-то из больных окажется такой же хороший слух, как и у вас…

Плесина снова кашлянула в кулак и ещё глубже погрузилась в чтение.

– Так, так, Алла Викторовна, я весь ваш. Если что в выражениях не стесняйтесь, Марина Николаевна всё равно ничего не слышит.

– Я и не стесняюсь, – спокойно сказала заведующая отделением.

– Представьте, я в этом нисколечко и не сомневаюсь.

– Какая вас муха укусила, доктор Колосов? – сменила тон Алла Викторовна. – Вы были всегда спокойным, уравновешенным работником… я не понимаю причины вашей истерики.

– Вы много чего не понимаете, – парировал Алексей Иванович.

– Да уж. По отношению к вам это абсолютно верно.

Колосов нервно усмехнулся.

– Осуждать человека очень легко, – сказал он. – Понять намного труднее… У каждого из нас бывает в жизни такое время, когда мы встаём перед выбором и переживаем полосу проблем, которую за нас пережить не сможет никто… Никто! Зачем осложнять человеку жизнь своими упрёками, зачем мучить его своим плохо скрываемым отношением, когда у нас у каждого своя куча неурядиц, и дай бы бог разгрести её. Я прошу вас оставить меня в покое и иметь в виду, что я просто ваш подчинённый, повторяю – подчинённый, а не подсудимый, и вы мне не судья.

Подчёркнутое выражения хладнокровия и спокойствия исчезло с лица Аллы Викторовны. Она покраснела.

– Если уж на то пошло, – тихо, но твёрдо сказала она, – если уж говорить прямо и начистоту, Алексей Иванович, то я должна вам заметить, что вы стали хуже выглядеть.

– В каком смысле? – не понял Колосов.

– Во всех смыслах, дорогой Алексей Иванович, во всех. Когда вы жили с Наташей, вы были такой опрятный, аккуратный и ухоженный, на вас было приятно посмотреть. Но после того, как вы бросили её, вы опустились сами. Да, да, опустились. Посмотрите на себя. Вы даже не соизволили побриться сегодня утром – это неуважение и к больным, и к нам, вашим коллегам. Как бы вы к нам не относились, мы всё-таки женщины. Мне неприятно это говорить, но раз вы сами начали этот разговор… у вас, простите, несвежая рубашка. У меня очень тонкое обоняние и любую неопрятность в одежде я сразу чувствую. При Наташе вы себе никогда не позволяли ничего подобного. А после того, как вы сошлись с этой… Она за вами совершенно не следит. Ей всё равно, как вы ходите на работу – бритый или небритый, что подумают о вас коллеги, больные. Сама она одевается очень чистенько, подрубит халатик, затянется в талии и ходит, виляя своей… извините.

Колосов опустил глаза.

– Это не ваше дело, – хмуро сказал он.

– Нет, Алексей Иванович, это как раз моё дело. Наташа, моя племянница, очень достойная, порядочная женщина и, оскорбив её, вы тем самым нанесли оскорбление и мне. Так что хотите вы или не хотите, ваша жизнь, к сожалению, касается и меня тоже.

– Да. Именно, к сожалению.

– Пусть так. Но я должна вам сказать ещё кое-что.

– Лучше не надо.

– Нет, надо. И я скажу. Потому что, вероятно, вы один этого не знаете… У вашей Алёны до вас, Алексей Иванович, перебывала целая дивизия мужчин.

– Я знаю всё, что мне нужно знать, это моё личное дело, и вас это беспокоить никак не должно.

– И такую женщину, как Наташа, сменить на эту?!.. Дурак вы, Алексей. Дурак! Это я вам говорю как старший товарищ. Неужели вы не понимаете, что у вас с ней нет никакого будущего, не может быть никакой семьи! Что связывает таких непохожих людей?.. Тем более, что она намного младше вас… Знаете, Алексей, чего вам не хватает? Несмотря на ваш возраст, несмотря на то, что вы уже давно такой солидный дядя, вам сейчас очень не хватает хорошего отцовского ремня.

Колосов хотел что-то сказать, но внезапно обмяк и опустился на стул.

– Что с вами? – уже с участием спросила Алла Викторовна.

– Я пришёл сюда… я хотел сказать вам, – начал он, после некоторого молчания. – У меня в девятой палате есть один больной…

– И что?

– Его фамилия Тюжин… Он только вчера поступил… Может, вы его помните?..

– У меня таких Тюжиных полное отделение. Я не могу запомнить всех. Что дальше?

Колосову было трудно говорить.

– Так вот… Этот больной… в общем… В общем, я отказываюсь его лечить.

Алла Викторовна растерялась.

– Как?.. – спросила она.

– А вот так. Отказываюсь и всё.

– Что за шутки, Алексей Иванович?

– Это не шутки. Я его лечить не буду.

– В чём причина?

– И я не желаю объяснять никаких причин.

– А вот это придётся. У нас не частная лавочка, а государственное медицинское учреждение, и вы в нём служащий. И если вы отказываетесь выполнять свои профессиональные обязанности по отношению к тому или иному лицу, то этому должны быть веские основания… Этот больной ваш родственник?

– Нет.

– Вы его знаете?

– Нет, я не знаю его.

– В чём тогда причина?

– Ни в чём. Просто я не хочу его лечить и всё.

– Ну, знаете, Алексей Иванович, это уже детский сад. Ваше свободное отношение к собственной внешности я ещё могу понять и простить, но вы врач, вы доктор, и ваше хочу-не хочу, меня совершенно не интересует. Или объяснитесь, или сейчас же прекратите свои капризы. Я допускаю, что у вас сегодня тяжёлый день, но не нужно перекладывать свои проблемы на плечи других, разбирайтесь с ними сами.

Колосов опустил голову и застыл, задумавшись. Пальцы застучали по крышке стола. Заведующая отделением и второй пульмонолог, оторвавшаяся от чтения своих бумаг, внимательно смотрели на него. Длинные, нервные пальцы Алексея Ивановича выбивали дробь довольно долго. Наконец они замерли.

– Хорошо, – сказал Колосов и поднял голову. Лицо его было спокойным.

– Что хорошо? – не поняла Алла Викторовна.

– Я буду его лечить.

– Большое спасибо, Алексей Иванович. Ваш утренний кризис миновал?

– Да. Всё в порядке. Это мой больной, я имею перед ним обязанности, и я их выполню.

– А как же ваша неприязнь? Уже прошла?

– Никакой неприязни не было. Я пошутил. Это была просто шутка.

Смягчившееся лицо Аллы Викторовны вновь стало твёрже.

– Можно вас попросить об одном одолжении?

– Конечно.

– В следующий раз, когда вам опять захочется пошутить, сделайте это, пожалуйста, в другом месте. У вас проблемы с чувством юмора.

– Совершенно с вами согласен. У меня действительно проблемы и не только с чувством юмора… – Он помолчал, потом добавил: – А вообще-то это дело надо перекурить.

– Попробуйте, – сказала Алла Викторовна. – Надеюсь, это поможет.

Колосов встал и направился к выходу, но у самой двери остановился.

– Я прошу прощения, – сказал он примирительным тоном. – У вас, Алла Викторовна, и у вас, Марина Николаевна.

Плесина кивнула головой, не отрывая глаз от бумаг.

– Правда, прошу меня простить. Я что-то действительно… Я больше не буду.

– Принимается, Алексей Иванович, – сказала Алла Викторовна. – Вы тоже извините мою резкость. Может и не стоило…

– Принимается, – кисло улыбнулся Колосов и вышел.

В курилке на этот раз было несколько больных. Алексей Иванович щёлкнул зажигалкой и подошёл к окну. Ему не хотелось никого видеть…

* * *

Выписанный Лазарев собирал свои вещи. Его товарищ по палате, Иван Дмитриевич Тюжин сидел на кровати и молча наблюдал за ним.

– Уж как надоело здесь, – говорил Лазарев, складывая в полиэтиленовый пакетик мыльницу, тюбик зубной пасты, щётку и бритвенный станок. – Наконец-то домой. Слава богу. Хоть со старухой своей поругаюсь, а то тут от скуки околеешь. Нет, теперь буду беречься, не дай бог ещё раз сюда угодить. Уже не переживу всего этого… Чего хмурый такой?

– Ничего, – не сразу ответил Тюжин.

– О чём задумался?

– Так. Ни о чём.

– Держись. Завтра новенького к тебе положат, всё веселее будет. А то может ещё и сегодня. Тебя-то вообще чуть ли не ночью привезли… Ну, ты чего-то совсем молчуном… Что случилось-то?

Тюжин молча вздохнул.

– Да ничего не случилось, – тихо сказал он. – Всё в порядке.

– Доктор наш шибко кричал на медсестру. Видно, напортачила чего-то.

– Слушай, – вдруг сказал Тюжин, – как фамилия доктора?

– Нашего-то?

– Да. Нашего.

– Так это… как его… сейчас вспомню… Да Колосов. Колосов Алексей Иванович.

– Колосов Алексей Иванович, – повторил Тюжин. – Алексей Иванович Колосов… – и он опять задумался.

– Хороший врач. Вылечит, не переживай.

Лазарев втиснул в переполненную тугую сумку толстую пачку сложенных газет.

– На растопку возьму. В своём доме, сам знаешь, всё пригодится, всё в дело пойдёт. – Он недовольно посмотрел на серое плачущее небо за окном. – Ну, это что за ноябрь, мать честная? Дождь на улице. Как домой идти?.. Буду сидеть там, в коридоре, бабку свою дожидаться. Она должна плащ принести. А то, неровен час, опять подхватишь чего… На таксях придётся, однако.

Тюжин, казалось, не слушал его, обдумывая свои мысли.

– Хоть бы снег скорее выпал, что ли? – продолжал Лазарев. – В прошлые-то годы уже вовсю снег лежал да морозы гуляли, а сейчас чёрте-что… Поиспоганили всю природу, вот она и болеет: то зима никак наступить не может, то лето. Катаклизмы, матушку их…

Когда все вещи были собраны, он проверил ещё раз тумбочку, заглянул под кровать, приподнял матрац.

– Вроде всё, – сказал он. – Ну, сосед, давай!.. Буду сидеть там, на выходе, ждать выписку да бабу свою… Счастливо оставаться!

Он протянул Тюжину руку. Тот встал и пожал её.

– Бывай здоров, – сказал он.

– Ты тоже выздоравливай! – И довольный Лазарев в приподнятом настроении покинул девятую палату.

Тюжин проводил его взглядом, затем заложил руки за спину, подошёл к окну и стал смотреть на стекающие по стеклу струи холодного дождя…

* * *

Колосов докурил свою сигарету, промахнулся окурком в урну и зашагал по переходу в отделение. Поднялся на этаж. Не дойдя до ординаторской, остановился.

Из открытой двери процедурной доносилось звяканье пустых ампул, выбрасываемых в ведро, – медсестра Таня готовила уколы. Алексей Иванович, подумав, несмело направился туда.

Таня, увидев его, отвернулась. Колосов успел заметить на её щеках мокрые дорожки: она плакала. Ему стало неприятно и стыдно за себя.

– Таня, – сказал он, – Танечка, простите меня… Пожалуйста.

Медсестра хлюпнула носом и промолчала.

– Я сам не знаю, что на меня нашло, – виновато продолжал Колосов. – Никогда такого не было. Просто сумасшествие какое-то. Простите, Таня. Мне очень стыдно.

– Я ведь вам ничего не сделала. – Она промокнула глаза платочком. – Зачем вы меня так?..

Колосов покраснел, хотел ещё что-то сказать, но не нашёл нужных слов и, виновато вздохнув, вышел в коридор.

– Простите, – сказал он ещё раз в дверях.

Вместо того, чтобы повернуть в ординаторскую, доктор направился в другую сторону. Справа по коридору, через три двери, находилась девятая палата. Колосов замедлил шаг и остановился. Постоял так, размышляя, затем двинулся дальше. У девятой палаты опять остановился. Дверь была открыта, и Колосов осторожно заглянул внутрь. В палате находился один Тюжин. Он стоял спиной к доктору и смотрел в окно. Алексей Иванович некоторое время молча наблюдал за этим человеком.

Вдруг Тюжин вздрогнул и обернулся. Его взгляд встретился с взглядом Колосова. Врач опустил глаза.

– Э-э… – протянул он. – Я хотел у вас спросить… Ну, анализы вы сегодня утром сдали?

– Сдал, – ответил Тюжин.

– Все?

– Не знаю. Наверное, все.

Колосов прошёл в палату, больной присел на кровать.

– Сегодня нужно будет сделать рентген… это здесь, в нашем здании… далеко ходить не надо… на первом этаже… – Он помолчал. – Как себя чувствуете?

– Так себе.

– Понимаю. – Колосов подошёл ближе. – Очаг воспаления запущенный… Плохо, что раньше не обратились к врачу. Пенициллином здесь уже не возьмёшь. Я назначаю вам гентамицин. Укольчики будете получать два раза в день, через двенадцать часов… Вылечим, не беспокойтесь.

– Хорошо, – сказал Тюжин. – Я и не беспокоюсь.

– Аллергия у вас на что-нибудь есть?

– Только на возраст.

– Это как? – не понял Колосов.

– Да уже нажился.

– Ну… не нами нам отмерено… А так аллергии не наблюдалось? На какие-нибудь лекарственные препараты, антибиотики?..

– Вроде нет.

Врач замолчал. Он старался держать себя в руках, но чувствовалось, что он взволнован. Дрожащие пальцы выдавали его состояние. Через флегматичное спокойствие больного просматривалась та же странная нервозность. Молчание затянулось.

– Ну, ладно, – сказал, наконец, Колосов, когда неловкую паузу нужно было уже завершать. – Всего хорошего.

И он повернулся с намерением уйти.

Тюжин поднял голову.

– Алёша… – окликнул он, когда врач сделал уже несколько шагов к выходу.

Колосов остановился и замер.

– Алёша, это ты? – тихо спросил Тюжин.

Застывший Алексей Иванович молчал.

– Это ты… ты. Я узнал… Я узнал тебя, сынок.

Колосов вдруг обмяк, плечи его опустились, руки безвольно повисли – казалось, он внезапно постарел на много лет. Он медленно, неуклюже повернулся. Врач и больной долго смотрели в глаза друг другу.

– Да, это я, – наконец едва слышно произнёс Колосов.

Они опять молчали. Ни тот, ни другой не знали, что сказать, оба были в замешательстве.

– Вот и встретились.

– Да. Встретились.

– Как живёшь, сынок?

– Нормально.

– Хорошо, что нормально. – Тюжин помолчал. – Да-а… Я и не надеялся уже. А вот как распорядилась-то жизнь…

Колосов теперь сосредоточенно смотрел на носки своих ботинок.

– Мать-то как? – спросил Тюжин.

– Мама умерла три года назад.

– А-а… Я и не знал.

– Ты много чего не знаешь.

– Да, это верно… Это верно… Ну, садись, сынок, хоть поговорим.

Колосов помедлил, затем присел на краешек соседней кровати.

Они задумались оба – отец и сын. Им было, о чём подумать.

– Сколько же мы не виделись-то? – наконец спросил Тюжин.

– Долго, – ответил Колосов. – Очень долго.

– Я приходил на твой день рождения. Тебе тогда двенадцать исполнилось?..

– Да. Двенадцать.

– Сколько же прошло?

– Тридцать лет, – сказал Колосов. – Ровно тридцать лет.

– Как один день… – Тюжин покачал головой и снова повторил. – Как один день… А ты, значит, доктор?

– Да, врач. Окончил наш медицинский.

– Во как… Внуки-то у меня есть?

– Двое, – ответил Колосов. – Парни. Одиннадцать и четырнадцать лет.

– Одиннадцать… Это столько, сколько тебе было, когда мы с твоей матерью расстались.

– Я всё хорошо помню, – немного резко сказал Колосов. – Очень хорошо помню.

– Со своей-то живёшь?

Алексей Иванович промолчал. Тюжин внимательно посмотрел на него:

– Плохо.

– Да чего уж хорошего?.. Повторяю твою судьбу.

– Не надо повторять мою судьбу, – сказал Тюжин. – Живи своей.

– А ты как?

– Да вот так, как видишь. Шестьдесят семь уже натикало.

– Мне сорок два.

– Давно уже взрослый мужчина. А я – старик.

– Ну, ещё не совсем…

– Старик, старик, – усмехнулся Тюжин. – Механизм выработал положенный срок. Скоро с отчётом отправлюсь.

– Эх…

– Осуждаешь?

– Я сам давно отец: кое-что переоцениваю и понимаю … Нет, не осуждаю. У матери характер был, конечно, не сахар. Тебе было трудно с ней.

Тюжин задумался.

– Да, – сказал он, – трудно. Я не мог больше, Алёша. Даже ради тебя не мог. Потом встретил другую женщину и понял, что это последний шанс: или сейчас, или никогда. Надо было решаться. И я ушёл.

– Мама тебе так и не простила. – Колосов печально улыбнулся. – Говорят, что перед смертью прощают всё. А она – нет.

– Ну, что же… Жаль.

– Может быть, мама была и неправа. Она всю жизнь оставалась слишком категоричной.

– Вы жили вместе? – спросил Тюжин.

– Нет, – не сразу ответил Колосов. – Вернее, сначала вместе: мама в одной комнате, я с женой и ребёнком в другой. Тяжело жили, плохо. Мама была непримирима, ей всё не нравилось. Наташа много уступала… Наташа – это жена,… но это не помогало. У мамы генеральский характер, с ним не справишься и на него не угодишь. Да ты и сам знаешь… К старости стала совсем… Прожила одна, человека себе так и не нашла. Стала выпивать. И после первой рюмки… как кто-то вселялся в неё. Не хотела никого видеть, конфликтовала со всеми, кто был рядом. Не терпела никаких возражений ни от кого. Мы с Натальей после рождения второго сына снимали себе квартиру, жили отдельно. Я приходил к маме, но долго не мог с ней находиться. Мне кажется, она никого не любила.

– Не говори так, – сказал Тюжин. – Она любила тебя.

– Может быть, когда я был маленьким… Мама даже с внуками не находила общего языка. Они её постоянно раздражали, она кричала на них. И всё равно они тянулись к ней… Да-а… – прибавил он, помолчав, – если бы ты тогда не ушёл от нас, неизвестно, чем бы закончилась такая ваша жизнь с мамой.

– Я бы долго не протянул, сынок, – сказал Тюжин. – Меня бы надолго не хватило. По крайней мере, до сегодняшнего дня я бы точно не дожил.

– Хм… – усмехнулся Алексей Иванович, – слышала бы мама эти мои слова.

В палату вошла медсестра Таня. Вероятно, Колосова она рассчитывала увидеть здесь меньше всего, потому что очень этому удивилась.

– А я вас ищу, – неуверенно сказала она доктору.

Колосов поднялся.

– Танечка, больному нужно сделать пробу на переносимость гентамицина. Я сейчас распишу назначения.

– Больной, пройдите в процедурную. И на столике, в ящичке, в двадцать второй ячейке витамины. Вам нужно взять их. Двадцать вторая ячейка теперь ваша. Запомните её.

– Запомню. Спасибо.

Медсестра вышла.

– Ну что, сынок?.. – Тюжин поднялся.

– Давай я тебя сначала послушаю. Снимай свою рубашку…

Алексей Иванович очень внимательно прослушал каждый участок груди и спины этого самого необыкновенного за всю свою практику пациента…

* * *

В конце рабочего дня Колосов ещё раз заглянул к отцу. Спросив, не нуждается ли тот в чём и получив отрицательный ответ, он ушёл домой. До дома было довольно далеко, около часа хода пешком. Обычно он ездил на транспорте, но сегодня решил изменить своей многолетней привычке. Впрочем, если быть точным, то изменял он ей уже второй раз. Полгода назад Алексей Иванович также возвращался домой пешком в пустую квартиру в день, когда Наталья с сыновьями ушла от него. Он сознательно оттягивал тот момент, когда в одиночестве ступит на руины своей когда-то благополучной семейной жизни. Колосов тогда шёл и всю дорогу думал. А через несколько дней в его квартире поселилась Алёна.

Сегодня судьба удивила его по-другому.

Об отце он вспоминал очень редко, тот стал для него почти чужим человеком. Оскорблённая, брошенная мать сделала всё, чтобы оборвать последние нити, которые духовно могли ещё связывать сына и отца, пусть даже живущих отдельно. Чтобы окончательно вычеркнуть его из своей памяти и памяти ребёнка, она убедила сына сменить ненавистную фамилию Тюжины на свою девичью – Колосовы.

Отец с матерью жил скверно, Алексей Иванович очень хорошо помнил их ссоры и конфликты, иногда ежедневные, часто беспричинные и всегда бессмысленные. Когда в детстве они приходили по праздникам в гости к родственникам отца, то поначалу весёлое застолье непременно переходило в какой-нибудь ожесточённый спор и, играя со своими троюродными братьями в соседней комнате, мальчик Алёша ясно различал в этом споре самую громкую, ведущую скрипку – голос матери. «У тебя тяжёлый характер», – говорили ей родственники. «У вас, значит, лёгкий?», – неизменно отвечала мать. Отца она не уважала; ко всему, что бы он ни делал, относилась с долей пренебрежения, считала его слабым и никчёмным человеком.

Колосов припомнил один момент из своего детства, оказавший тогда на его неокрепшую душу очень сильное впечатление…

Пока Алёше не исполнилось девять лет, с ними жила бабушка, папина мама. Тогда они ещё жили в большом частном доме; это уже потом, позже, поменяли его на квартиру здесь, в этом районе города. Мама с бабушкой почему-то постоянно ссорились, хотя у бабушки был спокойный и покладистый характер. Она очень любила своего внука Алёшу, и он платил ей тем же. Бабушка готовила, мыла, убирала, стирала, но, несмотря на это, их отношения с невесткой становились всё хуже и хуже. Отец поначалу пытался сглаживать конфликты между женой и матерью, но его попытки не имели успеха, и он, в конце концов, оставил эту безнадёжную затею.

У бабушки в один прекрасный момент терпение закончилось. Более не желая служить причиной раздора в семье сына, она попросилась жить к своей одинокой сестре, у которой тоже был свой дом. Сестра жила в соседнем городишке, не имела детей, рано потеряла мужа и больше не выходила замуж. Ей было тяжело одной, и она с радостью приняла сестру к себе.

Бабушка уехала, и Алёша очень скучал без неё. Он не понимал, зачем это случилось, тем более что отношения между отцом и матерью после её отъезда нисколько не улучшились.

Следующим летом, когда Алёше исполнилось десять лет, отец отвёз его погостить к бабушке. Обе пожилые женщины баловали мальчика, вкусно кормили, и бабушка на свою пенсию накупила внуку к школе разных вещей: спортивный костюмчик, брюки, рубашки, маечки с рисунками впереди. Алёша очень радовался обновкам и, когда вернулся домой, первым делом показал их маме.

Мать внимательно посмотрела, но ничего не сказала. Это было вечером.

Утром Алёша, спавший на веранде, превращавшейся летом в детскую комнату, услышал во дворе, за окном странное потрескивание, разбудившее его. Он надел тапочки и вышел на крыльцо. То, что он увидел, испугало его. На бетоне двора полыхал костёр. Облитые керосином горели бабушкины подарки – спортивный костюм, маечки, брюки и рубашки. Оранжевые языки пламени быстро проедали в них чёрные дыры, они обугливались на глазах и превращались в уродливый пепел. Рядом стояла мать. Она отставила подальше от огня канистру с керосином и наблюдала, как догорают детские вещи. Алёша не помнил, когда и откуда появился отец. Он только услышал его крик. Это был яростный крик человека, которого Алёша всегда знал только мягким и добродушным.

Отец нервно подошёл к матери. Он казался очень растерянным.

– Ты что сделала?..

Мать не взглянула на него и спокойно ответила:

– Мне не нужны её подачки.

«Мне не нужны её подачки», – эти слова маленький Алёша запомнил на всю жизнь. И сейчас, давно уже став Алексеем Ивановичем, задумчиво шагая по шумным улицам, он вновь услышал их так явственно, как будто они были произнесены только вчера, а не много-много лет назад: «Мне не нужны её подачки…»

Конечно же, припомнив всё это, Колосов не мог не закончить свои детские воспоминания безобразной, страшной сценой, последовавшей сразу же после этих слов матери. Отец сжал кулак и ударил её по лицу. Мать истерично вскрикнула, и из её носа потекла тоненькая красная струйка. Алёша хотел закричать от ужаса, но не мог, он хотел броситься и убежать куда-нибудь, но его ноги словно приросли к деревянному, крашеному полу крыльца. И он широко раскрытыми испуганными глазами продолжал смотреть, не отрываясь, как отец неумело бьёт кулаками кричащую мать по лицу, по голове, по плечам…

После этого родители выдержали друг друга немногим более года и разошлись. Вернее, отец ушёл к другой женщине.

Как ни плохо они жили, мать посчитала этот поступок предательством по отношению к ней и сыну. Предательством, не прощаемым и не имеющим срока давности. Всю силу своего характера она вложила теперь в воспитание сына, убеждая его, что он не должен вырасти таким, как его отец. Быть похожим на своего отца – стало самым действенным и обидным упрёком, который мать бросала сыну в осуждение того или иного его поступка. И, разумеется, такое воспитание дало соответствующие результаты: даже имя отца вызывало в подрастающем сыне стойкую неприязнь, граничащую с ненавистью. Отец караулил Алёшу у школы, пытался заговорить с ним, помириться, но тот не слушал его, не отвечал на вопросы, торопливо уходил или убегал. Когда отец прекратил эти попытки, он спокойно вздохнул.