Браконьерщина

Вдруг Татарин замер. Он как-то рассчитанно присел, оставив свою пёху воткнутой в ил, правой рукой, не поворачиваясь, взял большую острогу, лежащую между нами, и поднял её над плечом.

Пытаясь понять, что его насторожило, напрягая зрение, я лупился в чёрную воду, но ничего не видел, кроме торчащих вокруг камышиных будыльев да полос тины, намытой прошлогодними штормами.

Неожиданно Татарин расщёлкнулся, как сработавшая пружина затвора ружья, не делая замаха, метнул острогу в воду, и только потом, хукнув, подпрыгнул в лодке!

За бортом вспенилась вода! Причём сразу под лодкой и метрах в двух в камышах. И только отбросив страх и сомнение, я понял, что это одна и та же рыба, но такая огромная. Татарин засветил фонарь и, перехватив привязанную к борту верёвку, обернулся ко мне и вдруг нерадостно пояснил:

– Обидно, не сазан… Щука под руку подлезла, а щучье мясо – не мясо… Хорошо, если икру не отметала, да и то нет, наверно, уже поздно, должна выметаться.

Он наконец подтянул добычу и, направив фонарик, присвистнул. На нас блестящими чёрными глазами уставилась из воды огромная, не меньше жеребёнка, голова, с ещё качающими воду жабрами и огромным бревноподобным телом.

– Килограмм тридцать – тридцать пять! – Рыбак острогой, словно вилами, приподнял над водой голову, и мы вместе затянули тушу в лодку.

До стоянки тащили добычу на брезенте, не помещаясь на узкой тропе и подталкивая друг друга.

Тётя Люся тоже была не рада и сразу высказала нам, подкидывая для свету дров в костёр.

– Зачем тащили?! Кто обрадовался её жрать? – Она умело прощупала светлое брюхо рыбы. – Икры нет. Отдыхать в камыш забралась, пусть бы лежала…

Теперь вскипел Татарин.

– Я кот, что ли, ваш, в ночи видеть? Заволновалась сбоку, глубина позволяла, думал, сазанчик стоит, вот и сработал. Давай на куски порубим, в деревню утянет, если не есть – свиньям скормит, а голову на гербарий высушит…

* * *

В бане, разделив со мной полок и наказав Олегу, сидящему внизу на помывочной лавочке, поддавать по его приказу, Татарин вдруг разоткровенничался.

– Я здесь сам себе голова, один. Приплывали, правда, в том годе рыбнадзоры, вроде как с инспекцией. Главный у них Скотник Илья Иваныч, мастёвый, хозяином себя величает. Предлагал работать на него, мол, даже людей направлю, говорит, бумажку нарисую… Его шестёрки в лодке настрополились, а он за стол сел, развалился, пистолет в кобуре по ремню катает, улыбается. Только я тоже не из тухлых, обойдусь, говорю, без вашей помощи – и слово за меня есть кому сказать, и руку подать, если что… Короче, уплыл он, пригрозив, что я пожалею, сука… Зато, как в дом вошёл, обрадовался: Люся моя всю встречу его на мушке продержала из двустволочки через окно, а Олежка с топором за дверью стоял. Вот моя команда, гордюсь! – Олег, услышав о себе, плеснул на печь взвару и подтвердил, чтобы я не сомневался.

– Мамка говолит, бели и стой калауль. Сама лужьё достала. Если что, мы бы им дали делов. – Он, в подтверждение слов, плеснул ещё…

– Ты там не бузуй, Олежа. – Татарин пригнулся от горячего пара и, растирая синюю грудь, продолжил мысль: – Чую, закон умирает. А люди, перестав закона бояться, совесть забыли. Теперь тут пострадать от таких, как я, гораздо проще, чем когда бы ни было. Думаю, сам скоро всё увидишь. Забыв коммунистическое – «всё наше», уверовали в капиталистическое – «всё моё»! А значит, теперь можно любыми средствами. И раздерут скоро и это море, и всю страну на куски: выловят, вырубят, выкопают, сколько смогут. А что не смогут – китайцам продадут. Те остатки через сито просеют и в добро превратят, да нам голодным и голым продадут. Так мы ещё за это драться друг с другом будем, сами себя съедая…

Я слушал Татарина, и неосознанный протест вскипал в душе, хотя понимал, о чём он говорит.

– Дак ты же сам так живёшь, дядь Вов. Олегу рот заткнул, а сколько рыбы нынче взял, как «своё личное»?

Олег, услышав своё имя, торопливо плеснул на каменку – мы инстинктивно пригнулись.

– Много, действительно много. – Теперь Татарин заговорил тише, но жёстче, стараясь понятней объяснить свою правду. – Думаю, тонны четыре с последнего льда натаскал, в погребах лета ждёт, открытия навигации. Но дели меньше пятёрки не протягиваю, мамок икряных отпускаю, сети в море не топлю и самодельными нерестилищами всю округу здесь заставил. И бандитов гоняю. Тут ведь есть желающие даже электро-удочками рыбалить, или, ещё хлеще, шашками толовыми. Стараемся мешать беспределу. Есть нас несколько человек, которым интересно, чтобы всё продолжалось… А вообще, хорош, паримся, обсыхаем и домой тебя доброшу поутру…

Олег поддал целую шайку.

* * *

Утром Татарин быстро довёз меня до деревенской стороны. Щуку спрятали под берег, и, пообещав встретиться, Татарин пошёл обратно. Я, наоборот, – в деревню за техникой.

На следующий день, выдавшийся тихим и совсем летним, уговорив Лёху Латка в попутчики, мы на его лёгкой шпонке, захватив провизии и немного «для души», пошли по островам в поисках места под базу.

Лёха, как и его отец, носил фамилию Латков! Как-то он объяснял мне, откуда они вышли, в смысле их род, и что за фамилия за ними прописана…

– Предок мой золотоискателем был! Прадед ещё с Егором Лесным в тайгу ушёл, но там с ним разминулись и в 1830-м к артели Гаврилы Машарова прибился… А вскоре им фарт попёр, и золото Енисейское они пудами добывали! Долгое время старостой у Гаврилы был, золотишко лопатой грёб по кулям. Всех знаменитых золотоискателей знал, с Никифором Сюткиным, когда тот «большой треугольник» добыл, за руку здоровался! А ведь Никифор самый большой самородок добыл, весом в два с малым пуда – не хухры-мухры какие… Но только когда Машаров начал с ума сходить от богатств – стал дома стеклянные в тайге делать да ананасы в тех домах растить, ушёл он, не разделяя глупость бывшего компаньона. Так Гаврила ему в расчёт работы разрешил золота взять, сколь прадед понесть сможет – во как! Сколь он взял точно, никто не узнал, но село, в котором он обосновался, выйдя из тайги, расцвело и церква там встала, как в самой Москве… А фамилия поначалу была Лотков – это корытце деревянное золото мыть. А уж потом, откуда в фамилии «а» впереди взялась, не знаю, да и знать не хочу!

Нам это тоже было неинтересно, но его всегда и везде величали Лёха Латок – и никак иначе!

Сегодня забравшийся в лодку мужик сразу отказался грести и, удобно усевшись на корме, обосновал:

– Ногами топать туда-сюда ещё могу свободно, а вот вёслами – уволь, руки болят. Да и зачем тебе слушать, как мои суставы хрустят, лучше про батю своего расскажу, он и рыбак, и охотник был.

Лёха достал старый, затёртый до лоска кисет и, соорудив самокрутку в два раза больше «магазинной» сигареты, прикурил и, довольно пыхнув ароматным дымом, начал.

Оказывается, его отец работал в экспедициях по тайге – били трассы электролиний. И так за долгую практику натаскался, что удивлял своей точностью людей.

– А уж меня, салагу, подавно! Приедет на побывку после командировки, его уже жду – лодку прогудронил, сети заштопал, промыл и в мешки сложил. И вот выплываем посредь моря, я, конечно, на вёслах, он мне курс правит рукой. Вдруг стоп: встанет, по сторонам головой покрутит и бросает груз на перетяге. Сеть привяжет и опять же показывает, куда растягивать, я гребу, тоже пытаясь ориентироваться. Растягиваем пятьдесят метров, – Латок докуривал, затушив окурок о борт, бросал его в старую жестяную банку из-под монпансье и, спрятав её во внутренний карман, продолжал, – и это километрах в двух до ближайшего берега, чуешь?!

Он ещё раз восхищённо поднимает жёлтый от табака указательный палец, заражая и меня удалью рассказа.

– Тщательно, обязательно проверив на прочность узел, завязывает и, ещё раз осмотревшись, топит груз! Я просто терялся. Вот, можешь себе представить, что иголку в стоге сена спрячь – как потом искать? Но нет… Уплываем домой, там дела всякие, заботы по хозяйству. Он всё проверяет, с меня спрашивает, а мне только в радость такое доверие. Старший в доме мужик, именно я, когда батя тайгу метит. Любое слово его слышу, каждый жест в память вклеиваю. Мне сто дней, а иногда и больше, хозяином быть!..

Лёха смущённо отвернулся, скребанул рукой по лицу, будто бы сбивая навязчивую муху, притворно прокашлявшись, продолжил:

– А через день повторим в этом же порядке. Плывём в лодке, я гребу, батя махрой дымит, что-нибудь рассказывает и, будто ненароком, огромной своей ладонью путь мне показывает. Неожиданно, словно опомнившись, хватает якорёк кованый или из крупной проволоки вязанный для ловли сети под водой, мы его сейчас «кошкой» называем и, ещё ругнув меня, мол, чуть не проспали, опускает в воду. И буквально десять, пускай, двадцать раз гребну – есть! Словно он эту сеть через воду видит, представь. Посреди моря, без всяких поплавков, вот глаз-алмаз был. Я без него раз так попробовал, без контрольного поплавка поставил, так три дня искал. Уже отчаявшись, случайно зацепил, но рыбу всю пришлось выбросить. Протухла.

А на охоту зимой ходил с одностволкой шестнадцатого калибра и два патрона только брал. Это, говорит, чтобы шансы с зайцем уравнять. Встанет на лыжи и потянулся в лес – вжик-вжик, вжик-вжик, не торопясь. Следы читал, как в книге буквы. Найдёт свежий, взад-вперёд кружанёт – и прямо на лёжку наезжает. Поднимет зайца, ружьё скинет и ждёт, чтобы тот метров на двадцать – тридцать отпрыгал. Потом приложится, пук, будто не специально, заяц в кувырк. Он подойдёт, его в ветошь замотает, чтобы рюкзак не закровил, и домой – вжик-вжик, вжик-вжик… Дома, пока я шкуру с добычи снимаю, он пустую гильзу зарядит, ружьё прочистит – и в шкаф, под ключик. А ключик над шкафом на гвоздик. И, словно для себя, объяснит: «Приеду, так всё должно и быть». То есть понимаешь, – Латок убеждённо наклонился ближе, – мне, позволяет, – бери! Только блюди порядок и честность!

Лёха замолчал и полез за кисетом. Мы подходили к острову, где я намечал основать базу.

Вечером, закончив все дела на острове, прокосив маленькой Лёхиной литовкой место будущей стоянки и примерно обозначив, что где будет, поскреблись домой. Попутный юго-западный ветер здорово помогал, и уже через полтора часа мы причалили к берегу. Здесь нас ждал чуть хмельной и весёлый Валерка с незнакомым мужиком, на новом уазике.

– Знакомься, Киря, Иосиф, хороший мой давнишний знакомец, по делу подъехал, садись, послушаем.

Оказалось, мужик надеется брать у нас рыбу, но обязательно без прогулов, гарантированно и постоянно…

– Я почему хочу, чтобы была подстраховка, вдруг у одного не сработает, с тремя столовыми договорился – чтобы не проколоться! Причём забирать буду всю что есть, включая нелеквидную мелочь, летом же её много! Не реже трёх раз в неделю, а по холоду, как договоримся, вам же можно будет копить. Я работаю, конечно, жена, дети. – Он неожиданно заулыбался и, подмигнув, хлопнул в ладоши. – А на личную жизнь не хватает!

Мне в принципе было всё равно, плотных договорённостей ни с кем не было, а то, что не каждый день, наоборот, удобно. Обозначившись в цене, хлопнули по рукам и, сев в машину, мужик добавил:

– Приработаюсь, помногу смогу брать, у меня прицеп есть! – Он махнул рукой, и машина поплыла в деревню.

* * *

Лето пролетело незаметно. Мы с Латком выбрали очень удачное место для стоянки, и он вдруг совершенно серьёзно предложил:

– Давай я здесь поошиваюсь, пока суть да дело. Палатка есть, отец всякого добра подобного натаскал, на первое время. Ты же, я понял, надолго хочешь обосноваться? А дома мать справится да если что, я рядом. Охота мне на вольных хлебах пожить, может, кровь отца проснулась.

В любом случае, помимо выбора рыбы и набора сетей, мы с ним соорудили удобный погреб для хранения улова и небольшие, пока чисто для себя, коптилки холодного и горячего копчения.

Если с коптилками, лично мне было всё более-менее понятно, то с погребом оказалось сложнее. Для погреба пришлось искать холм, чтобы углубиться в землю хотя бы на два метра. Уже потом, когда перекрывали выкопанную яму брёвнами, сделали высокое, около полуметра, творило, сверху закрывающееся досками. Получилась пустота, между самим погребом и поверхностью, которую для сохранения холода предполагалось заполнить мартовским плотным снегом. Если же сверху досок наваливалась солома, то снег, слежавшись в лёд, сохранял холод в погребе всё лето.

Домик собрали в деревне, с помощью бати, на самодельных деревянных полозьях. Он с удовольствием, любя свою столярную и плотницкую жизнь, помог соорудить каркас и заранее разметил места для лежанки, стола и печи, сам утеплил его новомодными, мягкими, как вата, материалами. Внутри обшили плотной фанерой, снаружи – лёгкой заборной жестью. Печь, сваренную из толстого железа и прикрученную за невысокие ножки к полу, предполагалось уже на месте обложить кирпичом.

– Можно и здесь, – рассуждал, довольный нашим изделием, отец, – но, пока по зимнику дотащите, всё поотвалится – зачем двойная работа?

Он тщательно, доверяя теперь только своему опыту, соорудил довольно широкий лежак, стол с двумя стульями и лавкой, прорубил над ним небольшое, но с форточкой окно, дверь и даже сладил в три ступеньки порожек, который также должен быть поставлен уже на месте.

Избушка получилась уютная и компактная.

– Я сам в такой фатере до зимы жить буду, до поры, пока на место доставим.

И действительно, иногда уходил туда, как говорил матери, картошку на скотском сале жарить, запах которого она не любила… Только оказалось, что там они собирались с друзьями-соседями, играли в «шестьдесят шесть» и в «шубу с клином», спорили о политике и иногда даже пили горькую…

На стоянке мы разметили и прокопали траншею, по которой наш дом будет затянут на постоянное место. С трактористом, здоровым и отчаянным мужиком, прибежавшим в наш совхоз с женой и детьми из Казахстана, я договорился заранее, авансируя это дело рыбой.

Он, ковыряя в мешке и сам не веря словам, но пытаясь меня убедить в их правдивости, прокуренно сипел:

– Я это дело сам люблю. Вот обживусь, отца сюда вытащу, дадим жару. И сети есть, и самоловы, и вообще!..

Мы скоро договорились, что, как только постоит мороз, он за выданные до зимы, обговоренные пятьдесят килограммов разномастной рыбы и во время самой работы литр спирта, домчит по льду домик до места и запихнёт его на остров.

– Сорок-сорок пять сантимов лёд настынет, лови меня и – как на вертолёте прём, льда не касаясь траками!..

Он больно жал руку своей «клешнёй», хлопал дверцей видавшего виды ДТ без стекла и, по пояс высунувшись, трещал куда-нибудь на совхозные огороды, на которых уже совсем немного, но ещё работали люди, отчаянно сопротивляясь ветрам перемен.

Я этим ветрам не сопротивлялся и плыл по созданному ими течению.

* * *

С середины июня по середину августа – рыбалка не конкретная, а если год жаркий, тем более. В прогретой солнцем воде попавшая в сеть рыба засыпает моментально, и через три-четыре часа уже не пригодна в пищу, не говоря о транспортировке. К тому же короткие ночи и длинные дни сокращают время скрытой от посторонних глаз работы, что вынуждает уменьшать метраж сетей. В это время тем, кто в жару не отдыхает, очень поможет рыбалка по камышам на активного окуня. Но здесь важно набрасывать сеть буквально на камыш, что в разы увеличивает улов. Если рыбак поленился или поспешил, протянув сеть примерно в метре от окунёвой «столовой», добычи намного меньше. Но опять же, из-за тёплой на мели воды нужно выставляться в шесть-семь вечера, а сниматься, собирать сети с уловом – с рассветом. Ближе к осени, с ночной прохладой рыба больше скатывается на увалы, вглубь, где вода, наоборот, тёплая, и крупный уже малёк играет на перекатах.

Плотно ставиться начал с конца августа. Если на острове управлялся Латок, то для работы на воде помощники постоянно менялись. Договоришься с кем, немного объяснишь суть, поработает неделю-две – и всё. Или забухает, что чаще всего, или трудно очень – «не моё», или денег мало!

Володя Татарин говорил, что это хорошо, меньше конкурентов.

– Ты смотри, сколько сейчас народу освободилось. И не обязательно алкаши, кто-то и заработать пробует. Ты уже всё почти знаешь: с тем немного, с тем чуть-чуть, а в итоге – ни тому, ни другому. Но твоё!

Спорить было трудно, тем более что у него самого почти постоянно появлялись новые и весьма потрёпанные люди. Они довольно активно начинали с ним рыбачить, почти не прячась и ничего не остерегаясь. Сети выставлялись километрами, рыбы набиралось центнерами. Помощники, подогретые палёной водкой, работали весело и дружно, подкупаемые его обещаниями. Сам же он занимался теперь только тем, что раз в день вывозил охлаждённую в погребе рыбу на берег, где единолично сдавал её своему перекупу. С берега привозил алкоголь, еду работникам, курево. Если попадались на сетях и сразу договориться на деньги с рыбнадзором не удавалось, то протоколы опять же составлялись на реальных людей, что было выгодно и рыбинспектору, и самому Татарину.

Обязательно через какое-то время, как везде, где есть общак, начинались споры, ругань и даже драки. Тут появлялись «нужные друзья» дяди Вовы с тётей Люсей, и недовольные постепенно «списывались» на берег с относительно хорошими, но в несколько раз меньше реально заработанных, деньгами. Некоторые уезжали в город по квартирам. Другие, возрадовавшись свободе, знакомясь с местными любителями тепла и вина, быстро пропивали накопленное. Побродив никому не нужными по берегам, они караулили Татарина, чтобы просить прощения в надежде быть взятыми обратно.

Тот, отмечая в человеке не выгодные для себя черты, кого-то не брал, кому-то обещал немного подумать, а кого возвращал сразу. И буквально через два-три месяца у него образовалась команда работников, которым, кроме бухануть и пожрать, ничего было не надо.

По его настоятельному желанию они обустроили небольшую заимку, примерно в километре, на низком берегу, плотно закрытом от воды камышом. И если вначале перебирали рыбу и накидывали сети на его стоянке, сейчас он приплывал к ним за уже сделанной работой.

Олег же, часто приходя к работникам по вертлявой тропинке через лес, выполнял роль безобидного «дурачка». Иногда приносил с собой немного выпить, а выпив, слёзно жаловался на родню. Потом долго, в полудрёме, сидел у костра, забытый занимающимися делами мужиками. Когда же о нём вспоминали, его уже не было, словно всё показалось с похмелья.

А хитрый дурачок, кривя в улыбке слюнявый рот, взахлёб рассказывал «папе», что о них думают работники…

В конце октября, по последней открытой воде, я помогал Татарину перевозить работников на «большую землю». К холодам их осталось четверо, и мы на двух лодках забрали всех зараз, вместе с гостинцами для города. Мужики были немного выпившие, в изношенной одежде, прокопчённые постоянными дымными кострами и жутко худые. Пришлось долго уговаривать водителя, не желавшего «этой вони» в автобусе, взять их. Но несколько копчёных лещей плюс немного денег его всё же успокоили, и вольная бригада расположилась на задней площадке пазика. Растроганные вниманием работники наперебой предлагали себя на следующий год, а, прощаясь с «другом Олежкой», не притворяясь, шмыгали носами…

На берегу, провожая Татарина на остров, я не выдержал:

– Дядь Вов, ты как этого не боишься, объясни… У каждого из них только штрафов, которых по твоим залётам выписаны сейчас больше, чем заработано. Болячек себе нажили. У Васи, этого высокого, нога чёрная, наверное, гангрена… И семьи у них там, даже дети есть, родители… если спросят?

Татарин загнал Олега в корму, достал из бардачка бутылку с винтовой пробкой, торопливо открыв, долгим глотком сосал содержимое.

– Эти не спросят. Эти не сумеют спросить. А обиду на меня за долгую зиму забудут. – Он ещё приложился к бутылке. – Вы, русские, любите забывать и прощать. И если живые и на свободе останутся, на тот год обязательно припрутся на вольные хлеба! – Он рывком оттолкнулся от берега и, повернувшись, уже кричал с отплывающей лодки, ткнув большим пальцем вверх, – а когда там придёт очередь ответ держать, – Татарин зло и фальшиво захохотал, – я уже придумаю, что сказать! Ты же прекращай слюнями брызгать, работай. Распустил сопли: спросят…

Мотор заглушил его последние слова, и лодка, разделяя стеклянную воду пополам, потянулась к островам.

* * *

Мне тоже нужно было заканчивать сезон и консервировать стоянку до зимы. В любой момент относительно благоприятная и довольно тёплая осень могла смениться морозом или, ещё хуже, ветром.

Природа постепенно засыпала. Дневное солнце прогревало ещё немного землю и лес, но вода выстывала, приходя к одному суточному значению. Лес замолчал, отяжелел и напрягся, готовый к длинной зимней спячке. Не стало насекомых, живых летом муравейников, онемели вдруг птицы. Пискнет какая для приличия и замолкает, застеснявшись своей несдержанности.

Но только рыбакам – время серьёзной работы. Рыба, набравшая за лето весу и жиру, сбивается в косяки на увалах, и можно при удачном раскладе зараз поймать недельную норму.

В воду бросаются все, часто совершенно не подготовленно, на абы каких плавсредствах, в надежде выловить свою «золотую рыбку». Вскоре пришлось с такими встретиться при неприятных, скорее, даже трагических обстоятельствах.

Я впервые увидел эту стоянку, когда вывозил «татарских» работников с острова. Две «Нивы» с прицепами, поставленные в полукруг две палатки, костровище. Под берегом – лодки с подвесным мотором и несколько мужиков. Таких диких бригад по берегам десятки, и почти никогда на них не обращают внимания…

Вчера мы с Ванькой, совсем ещё молоденьким парнишкой, моим новым временным помощником, сняли последние сети, закончив навигацию. Когда, гружённые ваннами с собранными в них вместе с рыбой сетями, возвращались домой, навстречу прошла лодка с тремя пассажирами. Они полукругом обошли нашу лодку и, увеличив скорость, направились к самому дальнему от берега и соответственно самому ближнему к фарватеру острову. Мы поспорили: кто это зимы не боится и, решив, что охотники на вечернюю зорьку, увлечённые работой, скоро про них забыли…

С ночи подуло. Поздней осенью, если занялся устойчивый ветер, по тяжёлой стылой воде, стихии долго не видно. Если же стали заметны по ребристому, словно по живому морю беляки-шапки пены на кончиках волн, дела задержавшихся на воде плохи.

Утром, по вчерашнему уговору, пришёл Ванька, и мы, взяв телегу, пошли на берег снять мотор и увезти всё снаряжение в гараж.

У лодки нас ждала испуганная женщина, с маленькой, казалось тоже испуганной, собачкой.

– Молодые люди, спасите нас! – Она, не сдерживая слёзы, говорила с горьким отчаянием, сбивая их на пытающееся лизать ей лицо животное. – У нас муж с друзьями на рыбалку уехали, обещали ночью вернуться… А сейчас уже полдень, вон шторм какой поднялся, мы не знаем, что делать! – Она снова плакала, вытирая лицо шерстью псинки.

Оказалось, они приехали отдохнуть откуда-то из-под Кемерово и собирались уже сегодня вечером обратно, но предварительно наловив рыбы.

– Мой муж в том году так делал, он специально отгулы на осень копит… Вот и друзей уговорил, и меня. Всё было хорошо, а сейчас – что-то не знаю…

Я согласился, но Ваньку с собой не взял.

– Вдруг у них мотор сломался, придётся всех на моей везти. Их трое, мотор не бросишь, шмотки.

Умный пацан понял, и, с трудом отгребшись, я запустил мотор.

Осенняя вода совершенно отличается от летней. Летом, по горячей воде, лодка словно летит, спокойно разбивая среднюю волну и легко перепрыгивая высокую. Сейчас же моя «Казанка», или, как её называют рыбаки, «коза», словно приклеенная «боронила» воду, с трудом вырываясь на глиссер, чтобы уже на следующей волне опять замедлиться, скрипя всеми клёпами и воя мотором.

Поняв, что если пойду на ветер, до фарватера придётся ползти час, чтобы ускориться, повернул вдоль волны, заметно усилив ход. Дойдя до первого острова, обошёл его подветренной стороной, а, выскочив в вал, снова повернул вдоль волны до следующего. Так, прыгая по закуткам, вышел на большую воду. Фарватер бесился. Ещё не мутные, огромные крылья волн поднимались над лодкой, угрожая, несомненно, утопить, но, на счастье, не рвались, а плавно подныривали под дно, поднимая её на гребень, словно на вершину горы… Затем с такой же обречённой неотвратимостью бросали вниз, разгоняя до гулкого свиста. Стало страшно, но повернуть обратно было ещё страшнее и я, поминая Бога, держал курс на приближающийся остров.

…Мокрый, с красным обветренным лицом, полупьяный парень, торопливо рассказывал страшную, произошедшую ночью беду, показывая рукой на другую сторону острова, соскакивая с понятных слов на проклятья.

– Мы вечером пришли, тихо было, как в бассейне. Сети по увалу протянули и на берег подчалили. А кого там, пятьсот метров – и остров! Костёр быстро развели, тушёнку открыли и давай, да ещё одну, да ещё… Три флакона съели, четвёртый я не дал. А ночь-то, словно сажа, один костёр видно. Вот и не знаем, где сеть ставили. Решили до утра ждать, холодно, ещё выпили. Пригрелись у костра, ждём. Тут ветер понемногу задул, совсем промозгло стало, волна зашипела. Еле рассвета дождались… А у меня сапоги короткие, лодку отталкивать с берега. Вот они и решили без меня. Жди, говорят, мясо грей… Славка, он главный, и Мишаня тоже, они вместе работают. Я остался, они завелись, до поплавка дошли, сети подняли, вижу, как кино. Только, кто где – не пойму, но один на вёслах, придерживается, стоя в корме. Второй через носовой борт сети тащит. И вот, веришь, – он длинно, собирая разное в кучу, страшно и гадко заматерился, взвыл, упав лупя кулаками в песок, снова вскочил – рыбы тьма! Как специально, сплошная колбаса блестящая и идёт, и идёт. Минут через десять уже выше кормы стоят, на рыбе, видать. Я ору, чтобы отрезались, уже борт осел, словно они на воде танцуют. Но нет, Славка на сетях, он не бросит. И вижу, – он опять завыл, скаля страшно рот, – провалились они в воду. Сразу, как железные… были и нету. Я моргнуть не успел. И даже не плыли нисколько, только нос лодки мелькнул и в волнах потерялся. И всё…