Браконьерщина

И никто ни за что не отвечает!

* * *

Вода открылась враз. С вечера ещё, сколько захватывал взгляд, пойма щетинилась шугой, а утром всё гладко и чисто. Хотя от берега до воды больше ста метров, но уровень, не останавливаясь, поднимался. На постоянно меняющейся прибрежной косе стали появляться браконьерские лодки, по возможности облегчённые, с убранными сиденьями… Весной тащить лодку до воды, постоянно проваливаясь по колено в оттаявшем глинистом дне, очень тяжело. В последующие годы, наученные первыми неудачами, мы стали вытаскивать лодки на отмели ещё по льду, не применяя особых физических затрат. Прицепишь её за «макарашку» или даже снегоход и, как нарты, тащишь, куда надо. В первый раз всё не так. На первую воду мне свою лодку предложил батя.

– Ты, конечно, купил хорошую, но сейчас не годную. До воды не дотащишь, да и посадка глубокая, намучаешься. Бери мою плоскодонку. Мне её двадцать лет назад Саня Малетин, кузнец наш, за двадцать пять рублей в огороде склепал. Она на вид неуклюжая, но в воде хорошо себя показала. Саня, дай Бог ему здоровья, – батя скупо перекрестился, – мастер настоящий! Не то, что теперь сын его, ротан…

Лодка, на вид напоминавшая игрушечный картонный пароход, какие мы клеили в школе на первомайские праздники, только в несколько раз больше, хранилась за забором в огороде. Сходив с утра в совхозную столярку, договорился с парнями о помощи, «за немного посидеть». Вернувшись, не теряя времени, нашли с батей вёсла, кованый самодельный же якорь, похожий на маленький однолемешный плуг, выпилили сидушку из толстой сосновой доски. В пять часов пришли трое, согласившиеся немного понапрягаться «за градус». Малетин Юрка сразу узнал работу своего отца.

– Да, точно! Это он делал, конкретно помню. Я самолично ему за конфеты кувалду на клепы держал…

Лодку перекинули через забор и на плечах понесли к берегу. Тут началось самое трудное. Пройдя с разгона несколько метров от берега, враз по щиколотки провалились и встали, как четыре столба, прижатые к тому же сверху листом клёпаного железа. Теперь, чтобы идти, нужно было вырывать ноги из липкой, словно нагретый гудрон, глины и пытаться шагнуть, проваливаясь одной ногой и рвать другую. Не видя из-за лежащей на плечах лодки подельников, каждый рвался в удобную для себя сторону, думая уже о том, чтобы не упасть и не быть прижатым этим «неконкретным плавсредством». С берега, стараясь перекричать нас, надрываясь орал Латок, увидевший такое мероприятие и прибежавший помогать.

– Вы встаньте смирно, кони, остановитесь. На мой счёт враз старайтесь шагать, не вразброс. И тянитесь к морю, на хер вы каждый в свою сторону прёте – порвать дядь Санин самоклёп всё равно не получится!.. Давай, на счёт, пасти свои закройте, тогда меня слышно будет. – Он, дождавшись напряжённой тишины, начал считать: и раз, и раз, и раз!..

Первым не выдержал Салтык, самый здоровый и тяжёлый из нас.

– А где два, падла?! Ты счёт не знаешь или тебя со вчерашнего склинило? Я уже по яйца утонул, не вылезу без упора! – Салтык наклонился и попытался упереться в зыбкое дно свободной рукой. Лодка моментально повалилась в его сторону, и он надсадно взвыл. – Вы чё на меня её опускаете, обалдели, давай бросаем, пока не задавила…

Латок, находясь на безопасном от болота расстоянии, нас не понимал и уже, сорвав прокуренный голос, сипел, призывая «пацанов» к подвигу.

– Колёк, бросать нельзя! Она прилипнет к глине, никакой силой не оторвёте потом, пробуйте как-то: на карачках ползите. Ближе к воде легче будет, там дно с песком пойдёт, твёрже!

Но, оказывается, даже бросить плавсредство теперь было проблематично. Заходя, лодку для удобства держали на плечах, и сейчас провалившись, могли опустить её только в середину между тел, прижав бортами себя к глине, что в конце концов и произошло…

…Через полчаса из-под берега по очереди выползала толпа с ног до головы заляпанных глиной мужиков. Салтык и его напарник по пилораме Серёга не смогли вытащить из природной ловушки ноги, обутые в короткие резиновые сапоги. Поэтому они были сорваны с ног, а потом с трудом выковырены из грязи.

Я, понимая, как подставил добровольных помощников, сбегал до торгующей самогоном бабки Голубихи.

Поправившие нервы мужики уже через полчаса от души смеялись, вспоминая происшествие. Латок пил и веселился со всеми, но предусмотрительно молчал.

Лодку мы дотащили до воды назавтра рано утром вдвоём с батей, по застывшей за ночь глине.

Ночью с племянником растянули почти километр только появившихся диковинных лесковых сетей, прозванных «китайскими». Рыба ловилась – словно сдуревшая. Работа занимала всё время, спали только днём и то урывками. Перекупщики, увлечённые относительной дешевизной рыбы, лезли со всех сторон. Казалось, что такая свобода будет всегда. От каждой лодки из стоящих по всему берегу даже издалека просматривались натоптанные за ночь хождения с добычей дороги. Инспекция спала, а возможно, ей хватало работы где-то там, в более спокойном месте.

Вода с каждым днём прибывала, постоянно сокращая береговой урез. Только однажды эта разбойничья и вольная жизнь прекратилась враз. Сначала пронеслась новость, что в ночь будет облава. Кто предупредил, точно не знали. Но на воду никто не вышел. Ночью по деревне действительно катался уазик, шарил ярким прожектором по берегу и замёрзшим на колах браконьерским плавсредствам. Утром из-за островов прибыли две большие лодки и целый день якорили пойму. Подцепленные сети, полные рыбы, накладывали горами и увозили в сторону кордона, где были входящие в воду длинные пирсы. Работающий на кордоне Толя Ушан рассказывал, кусая горький мундштук папиросы.

– Они там сети с рыбой просто на пирс валят. Потом проштрафившиеся рыбаки, кого с небольшим уловом взяли, их перебирают. Сети под присмотром жгут, но если хорошие, иногда рыбаки выкупают на свой страх, улов же перекупы сразу забирают. Так что очень выгодно сейчас в инспекции служить. И закон, если он ещё есть, соблюдён, и деньга серьёзная карман греет. – Ушан гладко матерился и торопливо уходил на работу.

Мои сети тоже все сняли, и весенняя путина кончилась.

До уровня вода ещё не подошла, но в двадцатых числах мая нашли Серёгу Ордынского. Его, уже теряющее форму, тело вынесло с приливом на берег за деревней, примерно в километре от найденного трупа Юрки. Совсем молодая ещё жена, теперь уже вдова, опознала его по волосам и одежде. Похоронили рыбака в яркий солнечный день между молодыми зелёными берёзками в закрытом гробу, недалеко от ещё сырой Юркиной могилы.

* * *

Весенняя путина закончилась, летняя ещё не началась. Основная промысловая рыба, которой у нас за относительную дороговизну считается судак, икру отметала. Пошёл лещ, но его ловить сетями не очень удобно, да и не дорог в продаже. Хотя, по мне, лещ одна из самых вкусных наших пород рыб. Основные рыбаки «ушли в отпуска», и только любители «эксклюзива» выставляют крупноячеистые сети в надежде достать леща килограммов на пять – семь или, ещё лучше, сазана побольше десяти… Выходить на моторах разрешено, но запросто можно влететь в меляк, вода ещё не закрыла перекаты, холмы и бугры первобытного ландшафта.

Я решил не рисковать и занимался пока подготовкой к «рыбалке по воде», готовил летние сети, ремонтировал моторы.

Как бы там ни было, но теперь я приобрёл статус независимого браконьера, но правильнее, рыбака. Вообще, человек, желающий и умеющий рыбачить и, следовательно, зарабатывать этим деньги, поставлен в ужасные кабальные условия. Об этом мне говорил Валерка, а сейчас я видел это всё сам. Каждый начальник, от которого хоть немного зависит судьба рыбака, требует что-то для себя. Примерно так: если у тебя лицензия и хорошая лодка с мотором – будь любезен несколько раз в сезон покатать по морю инспекторов с облавами. Значит, мне нужно будет исполнять обязанность инспектора. Следовательно, я буду ловить и наказывать тех, кем являюсь сам! И это норма! Обязательно раз, а то и два в месяц должен согласиться на любые протоколы о нарушениях, якобы выявленных инспектором, и сам же потом их оплатить. Причём протоколы должны оформляться на реальных людей, чтобы «комар носа не подточил»! Разрешительные документы должны быть всегда «на мази» – отчёты о выловленной рыбе, фактурки о сдачах и ещё, ещё… Поэтому многие, начинавшие карьеру «рыбака с лицензией», скоро её завершали и становились просто честным рыбаком!

Парадокс, но именно свободные рыбаки, читай, браконьеры, рискующие очень многим в такой работе, чаще ведут себя гораздо честнее и справедливее по отношению друг к другу и к природе…

* * *

Мужиков с кличками «Татарин» было трое, что даже для нас самих было очень неудобно. Но, словно заклятье, никакие другие «погоняла» к ним не липли. Промучившись в изобретательности и ничего не придумав, решили всё оставить, как есть. А запомнить, кто есть кто по номерам, – дело техники.

Первый, Серёга Татарин, худой и хитрый, начинающий издалека, всё много раз просчитывающий и уверенный в своей правоте. Приехал откуда-то с северов, где, как он сам говорил, «поставил на всё и проиграл». Будет около нас всегда, иногда исчезая, но появляясь вновь, как раз тогда, когда его забывали. Видя выгоду, работы не боится, к тому же не белоручка.

Второй, дядя Ваня Татарин, тоже перекуп, но производственник. Этот никогда не покупал рыбу на перепродажу, он запускал её в полную переработку. Допустим, взяв весной сто килограммов окуня, он этого окуня потрошил. Молоки и икру очень грамотно и вкусно солил, саму рыбу тоже солил и сразу коптил. Потом лично, не доверяя придумку никому, на субботу и воскресение ехал на процветающую и растущую, словно бесхозная городская помойка, барахолку и продавал с лотка эту свежую вкусноту. Причём икру с молоками предлагал намазанную на кусочек чёрного хлеба, с рюмкой холодной водки. Отбоя от покупателей не было. Отторговавшись и отночевав дома две ночи, уезжал, словно в командировку, на дачу, где полностью повторял процесс.

Дача у него была в захолустной деревушке, километрах в тридцати от нашего села, поднятая из тёплого, пятнадцатого бруса, небольшая, на капитальном фундаменте. Зато пристройки к ней были основательные, светлые, достаточно тёплые, чтобы работать круглый год. Летом она не прогревалась, сохраняя удобную для работы с рыбой температуру, зимой отапливалась небольшой компактной печкой, разбивающей помещение пополам. Командовала, правильнее заведовала, дачей местная женщина, на двадцать лет моложе дяди Вани. Была она красивая, но не совсем умная, жила с родителями. До Татарина её таскали по деревне на все гулянки, где были мужики. Она охотно ходила, никого и ничего не стесняясь. И скорее всего, так бы и пропала в загульном омуте, если бы её не заметил дядя Ваня. Через неделю уже знали, что Алка, прозванная за безотказность Подложкой, теперь баба Татарина. И знали, что он вроде даже обещал оторвать любому «жениха», если тот «любой» что-нибудь намекнёт Алке. Почему-то Татарину верили, по крайней мере, на праздники её приглашать перестали и обидной кличкой на народе больше не называли. Любила она дядю Ваню или боялась, непонятно, но стала жить в его доме, хозяйничать и помогать ему в работе. Через полгода у неё во рту появились новые белые зубы взамен потерянных в девичестве, и страшная китайская дублёнка. Сам Татарин словно помолодел, стал по-молодёжному стричься и курить вместо «Беломора» сигареты с фильтром. Называли его «Татарин два». Но был ещё «Татарин три».

Слышал я про него давно, даже от бати, но повстречал именно в первую свою весну, когда готовился к началу навигации. Надеясь избежать ненужных конфликтов с ГИМСом, решил оформить своё плавсредство полностью на себя, без всяких доверенностей. Но, долго звонив по городскому телефону в гараже и услышав наконец похожий на первого хозяина лодки голос, был ошарашен.

– А деда Юры больше нет… Позавчера как похоронили… – Хозяин голоса подождал, какой эффект вызовут его слова, и, наверное, услышав, что хотел, сам продолжил: – Мы его на работу устроили: сиди спокойно сторожем в магазинном подвальчике, слушай новости… Нет, он за неделю работы семь бутылок коньяку выжрал. А как хозяин спросил за недостачу, сразу там же, в туалете, и рассчитался… с жизнью. На ремне своём, ещё солдатском, с толчка не вставая… А ты кто? Забыл спросить…

Я, по-настоящему расстроенный, рассказал, кто я и что.

– Во здорово, что позвонил. У него тут ещё всякой мишуры осталось, рыбацкой… Да и гараж железный на базе тоже нам не нужен… Посмотри, может, заберёшь – всё когда-нибудь пригодится в деле. И нам хорошо. Его-то хозяин счёт выставил за коньяк этот поганый. Какой-то «Наполеон», одна бутылка что десять наших водки! Возьми, мы в цене подвинемся, лишь бы с этим гадом рассчитаться, а отца нет больше…

Я обещал подумать и пошёл домой в совершенно подавленном состоянии. Мне действительно было жалко старого, растерявшегося в жизни человека.

Дома, на крыльце, рядом с улыбающимся батей, сидел смуглолицый мужик в расстёгнутой тёплой рубахе. В открытую щель мелькала неаккуратная толстополосая наколка, какие «били» рождённые в войну мужчины. Незнакомец поднялся навстречу и, перехватив взгляд, просто объяснил, пожимая руку и сначала назвавшись дядь Володей.

– Это память о детдомовском отрочестве. В пятнадцать лет ФЗУ окончил, и вот на выпускной… Нажрались браги, у ростовских товарок накупленной, забрались в парке поглубже и в благодарность великому Сталину, вот… – Он расстегнул ещё одну пуговку и обнажил грудь. С левой стороны, сузив один видимый глаз, на меня смотрел совсем не похожий на отца народов усатый тип, жирно обведённый по контуру, но плохо ретушированный. Дядя Володя, уже не скрывая смеха, объяснял: – Когда поняли, что на намеченное не походит, исправлять не стали. Но и имя писать глупо. Так вот решили, что это портрет моего отца, я же его всё равно плохо помнил. Вроде усатый был, а может и… кто знает. Мы шибко попали с матерью, когда эвакуировались. Мать совсем погубило, я ходить после взрывов не мог месяц. И потом вспоминал всё только с рассказов других… вроде и у меня так было. Ты как видишь, есть сходство?

Я, хоть тема и была серьёзная, но увлечённый их весёлым настроением, попытался скинуть с себя унылость.

– Есть, конечно. Не знаю, как ты на портрет, но портрет на тебя похож, явно родня, одно лицо!..

Мы пожали руки. Это был дядя Володя, «Татарин три», основной.

Застегнувшись, он присел на крыльцо, где у них была начата бутылка. Батя, продолжая улыбаться, высказал мысль.

– Ты вот у Володьки рыбалке поучись. Они с женой уже четвёртый год на острове живут, обживаются. И с рыбалки всех детей, да и родню кормят. Это не хухры-мухры какие.

В дальнейшем разговоре я узнал, что у них на неудобном, в стороне от нас острове, конкретная стоянка: дом на две комнаты, пристроенный плотный летник, где зимой намного теплее, чем на улице, а летом прохлада. Баня, рубленная из осины с общим паром, хорошая коптильня и даже загончик для свиней.

– Да, как заимка в лесу у егеря с женой. Только не тайга кругом, а вода. Что лучше, каждый решает сам. Мне рядом с водой сподручнее, люблю.

Мы сразу решили, что прямо сейчас пойду с Татарином на остров, осмотрюсь, ознакомлюсь… И если ляжет на душу такая жизнь и работа – себе тоже налажу стоянку. Батя и новый знакомый в хмельном задоре обещали помочь…

Пока шли до берега, я узнал, что Татарин приезжал пенсию оформлять.

– Бабка-то моя моложе меня почти на пятнадцать лет! Совсем девчонкой её взял. Я в заводе уже мастером был, она пришла на практику. Влюбились, к себе в общагу её забрал. Потом дети, переезды, заботы. В общем, она у меня на хозяина и не работала. А мне выслуги хватает, по горячей сетке иду. Можно бы ещё поработать, но сил отсюда уйти нет. Сначала в отпуск приезжали на базу от завода, обжились тут, привыкли. И в городе детям свободы больше. Так что, вперёд!

Он запустил свою двенадцатисильную «Москву», которая довольно скоро потянула нас на остров.

* * *

Тётя Люся была невысокой живой женщиной с явными остатками былой красоты, высокой грудью и рыжими волосами. Приветливо улыбаясь, она ловко подхватила фал, подтянула лодку, прибежав к берегу по мостику, крепко пожала мне руку. Я представился.

– Да, знаю, знаю. Дядя Саня рассказывал про тебя, когда мы к ним заходили. Скачи вверх, там ещё аборигены, знакомься. – Она заступила в лодку, уверенно обняла мужа, что-то негромко ему говоря.

«Аборигенами» оказались двое – невысокий худой человек в совсем поношенной, явно с чужого плеча, одежде, неестественно косо улыбающийся, и огромный кот, сидящий, словно копилка, у его ног.

– Олег. – Парень ещё радостнее заулыбался, протягивая в приветствии руку и сильно, до страшного закосил лицо, заметно борясь с болезненной судорогой, прижимающей голову к плечу.

Я представился, пожав холодную, неживую руку. Потом я узнал, что это был племянник дяди Володи, сын его сестры, которого в первый же его приезд на остров укусил клещ. Все вокруг и, конечно, он сам, находясь в хмельной эйфории, внимания этому не придали: «клещ, он и в Африке клещ», тем более «едены этими тварями были все», как говорила тётя Люся. А температура с похмелья – вообще дело житейское. В общем, скрутило его в каральку через месяц, в городе… Врачи говорили, что вообще не выживет, но парень выжил и с явным параличом был выслан из городской квартиры сюда, как бы на реабилитацию. Того минимума действий, что он мог делать, хватало для жизни здесь, под присмотром дядьки с женой, которых он серьёзно называл: «папа, мама»!.. В городе он один совершенно терялся, мучился от своей болезни и очень её стеснялся.

Кот же, наоборот, был вызывающе невозмутим и, несмотря на своё несомненное «простокотство», по-барски дороден. Он тоже занимал свою нишу в жизни этих людей и наверняка считал, что это люди живут с ним, а не наоборот.

Поднявшийся Татарин пропихнул меня дальше, и пока он сам раздавал всем подарки, я с удовольствием рассматривал их заимку. Дом, конечно, был сделан частями из разного материала, но на одном фундаменте, роль которого выполняли три ряда пятнадцатого бруса из лиственницы. Для тепла фундамент был начат из небольшого котлована, поэтому пол внутри немного ниже наружного уровня земли. Сам же пол был просто утоптанной глиной, покрытой сверху брезентом.

Большой по квадратам, дом ровно разделён на спальню и столовую-кухню массивной кирпичной печью: с одной стороны – кухня-столовая, пройдя за печь – спальня с четырьмя постоянными спальными местами, столом и даже шкафом для одежды.

– Да тут по-мещански роскошно, – вспомнил я из классики. Вход в дом защищён плотной и тоже большой верандой.

Немного дальше, по самому берегу, почти над водой, стояла баня, рубленная «в хвост», но также из разного дерева. Подошедший Татарин, предвидя вопрос, объяснил:

– Вокруг поляны не было. Рубили из того, что росло тут, постепенно расчищая площадь. Зато не приходилось за лесом далеко ходить. И клали вперемешку, что по очереди срубили: сосна – так сосна, осина – так осина! Не до моды, для себя. Вон даже в окнах короткие венцы из берёзы, и шканты из неё кололи…

В сарай я не пошёл – давила настоящая зависть. Вот люди! Решились, сорвались и… живут, ни от кого не зависят, ни перед кем не отчитываются, без всяких социальных, чаще вымышленных, обязательств.

Татарин, возможно угадав мои мысли, предложил:

– Пойдём в дом, там Люся пожрать собрала. Ты сейчас попробуешь котлеты рыбьи, именно какие они должны быть. Из порося водного – сазана да леща. Сразу скажу: кто эту пищу пробовал, забыть не могут, ещё мечтают к нам попасть… И водочка. – Он, довольно улыбаясь, крепко потёр руки. – Очень кстати с котлетками. А вечером пойдём с тобой на рыбалку интересную и завидную, как охота!

За столом было весело. Татарин, выпив много, говорил, хвастаясь собой и хваля жену. Тётя Люся пила в разы меньше, подкладывала нам, действительно, необъяснимо вкусных рыбьих котлет и, словно оценивая, довольно часто останавливала на мне взгляд зелёных, цвета тихого лесного озера, глаз. Во мне, благодаря выпитому, проснулось воровское желание прикоснуться к её сбитым в пучок волосам, шее, и даже просто к руке. Стало казаться, что в этой взрослой женщине вдруг всё прекрасно, всё к месту, как должно быть, как мне нравится… И осиплый от постоянной сырой прохлады голос, и чистое, без малейшего признака косметики, лицо, и маленькие красные ладошки с пальцами, не помнящими лака. Женщина, перехватив мой взгляд, спрятала руки под стол.

– Это от воды и постоянной работы. Леща или сазана чистить просто, а вот с судаком мука. Но это только весной, летом проще, рыбы гораздо меньше.

– Мы с мамкой несколько дней ножи не ложили, судака пололи… Папка по последнему льду его голу натаскал. – Олег, сильно криво улыбаясь, наконец, решился заговорить: – День лежем, пока солнце глеет, вечел солим и в поглеба плячем…

– Ты рот-то закрой, воронёнок. Чё раскаркался. – Татарин тяжёлой ладонью ударил по столу. – Кому интересно, что ты тут делаешь? – И, оправдывая возникшую неловкую тишину, предложил: – Лучше про кота своего любимого расскажи.

Парень вскинулся и радостно, торопливо, возможно боясь, что остановят, кривя рот и подстукивая от возбуждения сжатым в параличе кулаком между тарелок, затараторил:

– Мы на колдоне его взяли. Хозяин сказал, что кошечка, Ночкой назвали. Весной выпустили в лес и всё! Ни мышей, ни ящелиц, ни ещё какой мелкой животинки воклуг не стало, выловил всё. Даже жлать уже не хочет, а поболоть себя не может, давит и к двелям дома слаживает. Мамка лугается. – Он восхищённо, с любовью, взглянул на женщину. – Я собелу, в костле спалю, утлом опять лежат. Когда лыба пошла, ему вволю кишки и все отходы, он кабанеть стал и цветом меняться – челнеть. А как узнали, что это не кошка, а кот. – Он только теперь, но уже с явным раболепием взглянул на Татарина. – Папа его Млак назвал!

Олег, задохнувшись, замолчал, трясущейся рукой стёр набежавшую на левую, кривую, сторону рта слюну и, как бы ставя точку, показал на растянувшегося вдоль стены огромного кота – вот, глянь!

Кот, будто понимая, что разговор о нём, поднял голову и, посмотрев на нас, по-звериному зевнул и, уронив голову, опять уснул.

Ещё немного посидев, вышли на улицу. Хозяйка осталась в доме, Олега Татарин отправил растапливать баню.

– Сейчас свечереет, мы с тобой на моей, специально для этого сделанной, лодке на пёхах по камышам пройдём, по мели. Попробуем сазанчика подарочного взять, завтра домой утянешь. И поговорим заодно. – Татарин шёл впереди по узкой, еле видимой в сумрачном лесу, тропинке. И не прекращал, будто с собой, разговор. – Когда в лодку встанем, поздно будет. Молчи сразу. Там есть ручей глубокий, через камыш, и в полукруг – словно озерцо, из ямки… Вот через эту щель заходят туда иногда и мамки кило по тридцать – сорок, насколько воды хватит для прохода! В том годе такого коня упустил, слов нет, не знаю – килограмм на полста, может мало меньше… Сейчас вода быстрее подходит, думаю, позволит глубина ручья пройти чему-то достойному! Только голоса не показывай и, как скажу, деревом стой, не шевелись…

Сумеречные комары плотной стеной падали на все незакрытые одеждой места. Я лицо намазал в три слоя разными репеллентами, но всё равно эти твари плотной стеной вышибали глаза и с каждым вздохом ныряли в нос и рот. Как будет дальше, я просто не представлял. Наконец дядя Володя остановился. Тропа уходила прямо в воду, а сбоку стояла лодка без вёсел, подтянутая на мель. Татарин обернулся.

– К бабе моей не лезь. Совсем. Или я пересмотрю наши отношения. Мне без неё никак. – Не дав времени на ответ, закончил сам. – Ты с правого борта пёхой, я слева. Стою немного раньше тебя, ближе к носу. Слушай каждое моё слово и, не отвечая, выполняй. Но старайся сильно не шевелиться, если можешь, вообще не шевелись, только руки чтоб работали. Если повезёт и встретим кого, решать, чем бить, буду сам. У меня две остроги. Одна до килограмм десяти-пятнадцати – просто проколол рыбу и держись, пока не уснёт! А вот вторая особенная: здесь зубья длиннее и покрепче, да верёвка к самой лопатке привязана. Тут главное ударить плотно и точно, а потом можешь отпустить ручку или даже обломить. Уже никуда не деться, какая бы здоровая ни была добыча, держи верёвочку и радуйся!

Он зашагнул в стоящую носом к воде лодку, подал мне мою пёху и, упёршись одной ногой, толкнулся другой вперёд. Я, ещё видя его в сумерках, повторял все движения. Лодка плавно сползла в воду и, встав по всей плоскости, влекомая напряжением, потихоньку поползла вперёд. Сам Татарин наклонился, что-то щёлкнув, засветил на носу лодки неяркий огонёк, освещающий квадрат воды, повернувшись ко мне и завершая разговор, приложил указательный палец к губам, прошептал: «Теперь тихо. Слово скажешь – всё просрём».

Лодка, выпихнутая с мели, пошла легче. Татарин, еле заметно шевелившись, умудрялся как-то рулить, меняя направление движения. Я как мог аккуратно перебирал пёху руками и, упираясь с кормы, выдавливал лодку вперёд. Лицо болезненно горело, но непонятно: от комаров, роем кружившихся вокруг головы, или от мазей, которые от них спасали.