скачать книгу бесплатно
– Мастаев! Ты юн и глуп! Вместо того, чтобы благодарить судьбу, ты о какой-то чести задумался?.. Ну, можешь хоть сейчас переезжать. Куда? Хоть о матери своей несчастной подумай… А ты в пианистку влюбился. Да она ведь цаца, и не чеченка, и не русская. Так, что-то фашистско-жидовское, как и её музыка. А ты – сын уборщицы! Сам крановщик. Факт! И кто его опровергнет?.. Но мы, рабочие, всё равно победим! Иди, я тебя, когда надо, вызову.
По сути, Мастаев беспризорник, всегда был волен в своих мыслях. А тут Кныш прочитал такую мораль, и мать, будто сговорились, то же самое: «Выкинь из головы эту музыкантшу, мы им не пара». А как он её может выкинуть, если давно только этим и живёт. Наверное, впервые в жизни он стал испытывать муки любви. Спасение лишь одно – футбол. И вот как-то после игры, уже в сумерках, он возвращался домой, как рядом визг резины. Он не только не бежал, но даже с неким вызовом пошёл, как в футболе, один в атаку. И вряд ли два брата Якубовых, Дибиров Руслан и Бааев Альберт легко справились бы с ним, да из машины достали кусок арматуры.
Если бы не окрик прохожих, всякое могло случиться. А Ваха до чуланчика смог дойти.
– Давай отсюда уедем. Не наше это место, – плакала Баппа.
– Куда мы уедем? И где «наше» место? – с некой иронией пытался отвечать сын.
А ночью боли стали нестерпимыми, вызвали «скорую». Ваху госпитализировали.
Наутро в больнице появилась Виктория Оттовна Дибирова. Она была смущена, извинялась за сына, даже попыталась под подушку сунуть деньги. Этого Мастаевы не позволили. Завязался небольшой спор и в это время в палате появился дед Нажа. Видно было, что он торопился, сильно взволнован. Ни с кем не здороваясь, он прямиком двинулся к внуку, по-старчески крепкой рукой схватил здоровую кисть Вахи:
– Кто эти ублюдки?
– Да так, случайность, – Ваха постарался отвести взгляд.
– Говори, – дёрнул руку больного старик.
– В том числе и мой сын, – неожиданно на русском твёрдо сказала Виктория Оттовна.
Словно эта женщина только появилась, Нажа уставился на неё цепким режущим взглядом, видно, напряг память, что-то припоминая, и уже более миролюбиво:
– Ты ведь дочь музыканта?
– Да, я дочь Отто Тамма, а вы у нас как-то гостили… Теперь я вспомнила вашего внука. Простите, что так получилось, – она замялась при последних словах.
– А как ваш отец, мой друг? – оживился дед.
– Папы и мамы уже нет.
– Да, хороший был человек, – Нажа выразил соболезнование. Виктория Оттовна поблагодарила, давая знать, что понимает по-чеченски, а дед с удовольствием долго рассказывал, как Тамм им помог и, как бы подводя итог: – Тамм – аристократ, и его внук не может быть недостойным… Гм, он, видать, поддался влиянию остальных… Как тех фамилия? – он уже обращался к Баппе. – Якубовы? Откуда они? Какого тейпа? Ничего, я сам всё узнаю.
Через пару дней Нажа Мастаев сидел на скамейке во дворе «Образцового дома», всем своим видом выказывая благодушие, и словно знает всех, приветливо со всеми здоровался, и только то, как нервно постукивал самодельным тяжёлым посохом, выдавало его нетерпение.
– О! – будто нет годов, бодро вскочил старик, увидев выходящего из подъезда. – Товарищ Якубов? Похож. Точь-в-точь как описали, и отец, говорят, твой был такой же упитанный, чернявый.
Якубов, важный, отглаженный, не зная, как реагировать на эти странные слова, тупо уставился на незнакомца, а старик почти по-свойски схватил его за локоть и ласково:
– Давай посидим. Как говорят русские, в ногах правды нет.
– Я тороплюсь на службу.
– Все мы служим Отечеству… Присядь, раз старший просит.
Якубов не юнец, он уже понял, что всё неспроста. Оглядевшись по сторонам, следом – с ног до головы, как бы боясь испачкать костюм, он сел на краешек, а старик, опускаясь рядом:
– Не бойся, не запылишься, моя невестка убирает на совесть.
– Какая невестка? – Якубов насторожился.
– Баппа Мастаева, вон из того, как вы называете, чуланчика, – дед указал тростью. – Её сына, моего внука, твои сыновья ублюдком обозвали, избили – в больнице.
– Обращайся в милицию, – вставая, сказал Якубов.
– Знаю я твою милицию, – старик думал силой около себя чиновника удержать, но Якубов, проработавший много лет грузчиком, довольно легко высвободился и уже хотел уйти, как Мастаев взорвался: – Твоя милиция тебя не трогала, когда ты тоннами со склада воровал.
– Что ты несёшь! – Якубов вернулся. – Что ты хочешь сказать?! – перейдя на шёпот, он подошёл к Мастаеву вплотную.
– А то, – старик ткнул его пальцем, – что не мой внук, а ты, как и твой отец, стукачи.
– Что?!
– Что слышишь. Вы, пришлые нищие ублюдки, счастливые от прихода советской власти. От доносов твоего отца много людей пострадало в тридцатые годы, – торопливо говорил Мастаев, так что вставная челюсть чуть не выпадала. – И в депортации твой отец стал заниматься тем же – его свои же прибили.
– Старик, – будучи смуглым, Якубов как-то посерел и сжатые в злобе губы побледнели. – Времена не те, моё положение не то, а то я, – он угрожающе потряс толстым кулаком.
– Хе-хе, – дед пытается сохранить равновесие. – Времена всегда те, вот, смотри, – он приподнял трость, бросил её, поймал – не иначе. Это Бог так создал мир. И время неизменно течёт – так заложил Бог. И всегда, во все времена есть добро и зло, и каждому Бог воздаст, и каждый получит по заслугам.
– Правильно, – как и старик, Якубов тоже пытается быть хладнокровным, – вот видишь, значит твой внук получил по заслугам, и ты, если бы не моё благородное происхождение, лёг бы на соседнюю кровать.
– Ха-ха, какое у тебя «происхождение»? Если бы у тебя был род и тейп, ты бы первым ко мне пришёл, извинился, и конфликту конец, с молодыми бывает… Но раз ты так не поступил, то ты плебей, и думаешь, что за внука некому заступиться.
– Ну, и как ты заступишься? Родственник уборщицы. Пошёл вон, – Якубов хотел было с силой оттолкнуть в грудь старика.
А Нажа, ослабляя удар, отступил:
– Ах, так, – Мастаев выхватил из бокового кармана большой коробок. – Смотри, – он ловко открыл коробок – прямо в лицо Якубова.
– А-а! – завопил чиновник, рой взбешённых в коробке пчёл жгучей маской облепил его шею и лицо. – Помогите, спасите, – Якубов хотел было сесть, потом бежать, споткнулся о бордюр и упал в кусты, ещё более дразня насекомых.
А тут ещё дед с посохом, и кричит:
– Ах, моих пчёл жалко, а то бил бы только по башке, только по башке.
Говорили, что когда приехала «скорая» и без того толстый Якубов совсем опух. А когда прибыла милиция, Мастаев говорил:
– Не шумите, вы спугнёте моих пчёл. Видите, они к матке собираются, – в маленькой клетке большая пчела, а вокруг роились пчёлы.
Подробнее остальных об этом рассказывал Кныш, который тоже навестил Ваху в больнице (надо было подписать какой-то документ), пересказывая комичный эпизод, он хохотал, а в конце добавил:
– Конечно, твой дед молодец. Поделом. Ха-ха-ха, надо же догадаться – пчёлы! А вот насчёт времени – он не прав. Времена действительно наступили иные – социализм окончательно и бесповоротно победил, – довольный от своих слов, он как-то торжественно глянул в окно и, словно не дождавшись причитающихся аплодисментов, уже грустнее добавил. – А вот в другом дед прав… Действительно, революцию делали неимущие, так сказать, пролетарии до мозга костей, которым нечего было терять, и они верно делу Ленина-Сталина служили. А вот их отпрыски, тот же Якубов, будто до корыта добрались – зажрались, они погубят дело Октября, и им не место в «Образцовом доме». Пока не поздно, всех надо пересажать.
Как бы в ожидании этого, сразу же после Кныша явились в палату прокурор и милиция, почти требовали, чтобы Ваха написал заявление на нападавших. Как сказал дед, Ваха никакого заявления не писал, а давление на пострадавшего усиливалось, хоть из больницы беги. И вновь явился Кныш:
– Пиши заявление… Ты об этом будешь жалеть.
С детства впитавший уличную свободу и какую-то внутреннюю независимость, в больничной палате Мастаев ощутил, что его вгоняют в неестественные рамки бытия, и этот быт, как правило «Образцового дома», – он становится неким орудием в чьих-то руках. Благая жизнь «Образцового дома» диктует свои правила игры, которые он интуитивно принять не может. И он, хоть и молод, а уже понимает, что дело не в том, что на него напали, избили, а в том, чтобы он, что велят, исполнял.
От этих мыслей его привыкшая к уличным вольностям голова шла кругом, заболела, да много ли надо молодому человеку для счастья – Виктория Оттовна вновь его навестила, и фрукты, а с ними торт – Мария приготовила.
Больше Мастаев лежать не мог. Покинув больницу, он самовольно снял гипс с руки и мечтал увидеть Марию. А его вызвали на работу, и там сразу в партком – премия, и не малая.
– Это за труд? – доволен Ваха.
– Нет. Мы к этому отношения не имеем. Вроде, это за выборы. Распишись.
– Не распишусь. И в выборах больше не участвую, – твёрд голос Мастаева.
Вдохновлённый своим решением, Ваха вечером пришёл довольный домой, а на столе тот же конверт, листок расписки и радостная мать.
– Сынок, столько денег, я за тебя расписалась.
– Кто это принёс?
– Почтальон.
Всё, Мастаев буквально физически почувствовал, как бремя выборов и последующих неурядиц легло на его плечи. Обескураженный будущим, он вышел на лестницу покурить. И тут Мария, она явно не мимо шла, а к нему.
– Ваха, я благодарна тебе, брата спас, – он стоял как вкопанный. – Хочешь, я сегодня сыграю для тебя? Какой тёплый и тихий вечер.
Он знал, что ничего не сможет сказать, поэтому даже не пытался рот открыть, и чуть позже, торопясь на базар, он был рад, что деньги домой принесли, он на всё готов, даже ради одного – слышать её исполнение.
Этот вечер! Она долго играла, потом выглянула в настежь раскрытое окно.
– Ой! Столько цветов?! Это мне? … Не бросай, не долетят.
– Долетят! – уверен Мастаев.
Прямо под окном Марии телефонная будка, на неё он закинул цветы, сам чуть не опрокинув шаткое строение, залез на её крышу и оттуда, стоя на цыпочках, протянул ей букет, она склонилась навстречу. Их руки соединяли цветы, взгляды слились, и Вахе показалось, что она тоже взволнована… Всё это длилось всего лишь мгновение. Когда Мастаев соскочил на землю и глянул вверх, в оконном проеме был силуэт Руслана. Вниз полетели цветы.
– Очисть улицу от мусора, – приказал брат Марии. – И не забывай своё место.
Эти цветы валялись до самого утра, пока их не подобрала Баппа со словами: «Бедный мой мальчик! Какие деньги».
…Начало осени, как обычно в Грозном выдалось теплым. Окно Марии почти что всегда по вечерам было открыто, но оттуда музыка уже не доносилась. А потом начались затяжные дожди. Окна закрыты, и, не выдержав, он стал по вечерам звонить Дибировым. Чаще всего трубку поднимала Мария, и с замирающим сердцем он слушал её хрустальный голос: «Слушаю вас, говорите». Он долго не решался заговорить, а когда наконец-то решился, то едва произнёс выстраданное «З-з-здравствуй», и на её ответ он смог только что-то промычать, так от волнения скулу свело. А она как-то странно запиналась и сказала: «Если нечего больше сказать, не звоните, не беспокойте нас попусту».
С неделю он терпел, «не беспокоил», а потом опять стал звонить, молчать, и тогда она спросила: «Ну, что вы хотите сказать?». В трубку он вновь ничего сказать не смог, и тогда написал в подъезде: «Мария, я люблю тебя!».
* * *
Истоки чеченской трагедии девяностых годов ХХ века в некой степени зиждятся на депортации народа в сороковых годах…
В чеченском обществе, впрочем, как, наверное, и во всяком ином, презирают доносчиков. Мастаев Нажа был не первым, кто по жизни попрекнул Кутуза Якубова за деяния и происхождение отца. Сам Кутуз в это не верил, а тех, кто это говорил, – ненавидел, по возможности мстил.
Кутузу Якубову было около пяти лет, когда выселяли. Как и все чеченцы, он в самом детстве получил страшный психологический удар, который был удесятерён тем, что в скотском вагоне на шестнадцатом дне пути его беременная мать скончалась, ещё сутки он свою мать обнимал. А потом с осмотром пришли солдаты, действовали прикладами, как мешок, выкинули в холодной, голой степи труп и тронулись дальше.
В первые годы ссылки в бараках пригорода Джезказгана было очень трудно: голод и нужда. Потом отца Кутуза устроили на хорошую работу, стало полегче. Однако это длилось недолго: отец попал в больницу, говорили, производственная травма. И много позже Кутуз узнал, что была ссора и поножовщина с родственниками.
Мальчика отдали в детский дом. Года через полтора за ним приехали родственники по материнской линии, чтобы забрать к себе, тогда он узнал, что и матери у него более нет.
Новая семья, новое место жительства – это север Киргизии, Кара-Болта. И здесь климат иной, живут получше, вроде для жизни все уже есть. Однако Кутуз в свои годы многое повидал, словно завтра всякое может случиться, он всё, особенно еду ворует, прячет про запас и даже если она портится, он её не выкидывает, всё гниёт. Это как-то терпимо и с этим ещё можно бороться, пытаться исправить, а вот характер Кутуза уже вряд ли переделать: наряду со стяжательством, он очень подозрителен, недоверчив, озлоблен. Словом, не смогли с ним ужиться родственники – опять отдали в приют. Видимо, в приюте были толковые педагоги, они поняли, как использовать такие качества, а заодно и обуздать нрав: назначили помощником кладовщика, вот где лишняя спичка не пропадёт, никому ничего задарма не перепадёт и все в сохранности, будто его собственное.
Прямо из приюта он попал в армию. Чеченцы-земляки над ним смеялись и даже позорили, как можно горцу коптёжником стать. Кутуза это мало беспокоило: его честь – не быть голодным, не знать даже в армии нужду.
За три года службы многое изменилось: чеченцы получили возможность вернуться на родину. В конце пятидесятых Кутуз вышел из поезда на станции Грозный. Он уже знал, что из родственников мало кто остался, а те, кто есть, далеко в горах, и там не сладко. Поэтому он, особо не отвлекаясь, прямо на вокзале спросил, где железнодорожный склад, и попросился на работу грузчиком, что всегда востребовано. Тут же в вагоне ему определили место для ночлега.
Грузчик на вокзале – работа тяжёлая, грязная, для здоровья вредная. Люди не задерживаются. А Кутуз ещё молодой, крепкий, упорный. Он работы не гнушается, и малый оклад его не расстраивает: он умеет понемногу подворовывать, или, как он мыслит, «схоронить про запас». На всё это строгое руководство склада с некоторых пор смотрит сквозь пальцы, ибо Кутуз незаменимый работник, он не как остальные грузчики – норму выполнят и пить. Нет, Кутуз не пьёт, что, может быть, приветствуется, да порою настораживает, но это не главное. В отличие от остальных, Кутуз, если получает товар, словно это его собственность, всё до копейки и грамма проверит. Недостача – предъявит претензии и скандал, ну, а если товар отпускают со склада, тоже словно, из собственного кармана отдаёт: ну, не может он без обсчёта и экономии. Как такого работника не ценить. Вот и стал Кутуз через полгода кладовщиком, хотя и жил в том же вагоне.
Другие, такие же кладовщики, не говоря уж о грузчиках, едва концы с концами сводили, а Кутуз через год-полтора уже сумел скопить небольшой капитал и не только в ценных бумагах, но и кой-какое золотишко. По детдомовской привычке всё это он хранит в матрасе, иногда, по выходным, как великий праздник, пересчитывает своё добро, и каков же был удар, когда однажды он ничего не обнаружил – своровали. Кто – неизвестно, и в милицию не заявить.
Кто другой, может быть, сдался, отступил, а Кутуз с новым рвением продолжал копить и при этом понял – богатство то, что не своруют, – это земля, недвижимость. Так он купил небольшой домик, по виду сарай, недалеко от вокзала, вскоре женился. Вроде бы жизнь налаживалась, да новый удар судьбы – освободилось место завсклада хранения угля, место доходное. Якубов давно туда метил, ему обещали, и он кого надо ублажил, уже бумаги оформил. И тут из Ростова, где главк Северо-Кавказской железной дороги, пришёл отказ: у Якубова нет образования.
Это тоже был урод. Образования у Кутуза, действительно, нет, и вряд ли он его получит. Но ему для роста и большего накопления нужен диплом – это требование советского строя. И если бы не сверхусилия, он так бы и остался на уровне заурядного кладовщика, корпея от копейки к копейке. Нет! Он боялся обнищать, он боялся вновь испытать голод и лишения, он должен застраховаться от любых невзгод и считал, что только богатство и достаток обеспечивают достойную жизнь, главное – не лениться. И нелегко после трудового дня ночью вместе с женой и маленькими детьми прийти в свой склад, где хранятся тысячи мешков сахара. И не подряд, а так, чтобы не заметили, выборочно из штабелей вытащить около сотни, а может, и более мешков, аккуратно их распороть, отсыпать ведро сахара, а рядом ёмкости с водой, которую оставшийся в мешках сахар до утра будет впитывать, разбухать, набирать за счет влажности почти прежний вес. Утром мешки вновь зашиваются, укладываются на место, днем по разнарядке государства товар отпускается – десять-пятнадцать мешков сахара – излишки, то есть навар.
По меркам того, советского времени это внушительные деньги, и даже не каждый министр такие имеет. Но с другой стороны – риск, каждый день проверки, хабар[24 - Хабар – взятка (от арабс. – сообщение).], и не дай Бог, вдруг неподкупный ревизор – хана. А сколько сил на это уходит – поясницу ломит. В общем, требуется образование. Якубов понимает лишь то, что ему нужен диплом, хотя бы профтехучилища, лучше – техникум, совсем мечта – вуз, но это явно не по его знаниям, но с его деньгами и желанием.
И если в обществе есть такие кладовщики, такие же контролеры, то почему не быть таким же педагогам? Оказался он вдруг студентом выпускного курса училища. И вроде никакого подвоха: всегда нужны стране каменщики и штукатуры, к тому же, Якубов не молод, и когда пришло время диплом защищать, походил он средь молоденьких студентов, учебники полистал, что-то записывал, мало что усвоил, зато понял – это не мешки тягать, не зря люди учатся, а диплом нужен самый надёжный – это лучшее на данный момент вложение капитала.
В Грозном всего два вуза, однако у Якубова очень практичный ум, и если он смог самостоятельно понять физико-химические свойства сахара, то почему бы ему не поэкспериментировать и в иной сфере, сфере которой он отдал, не один год жизни. Нет, это не склад, и тем более не сахар, а государственная железная дорога, где он не кладовщик, а по бумагам вновь рабочий погрузочно-разгрузочных работ и направляется в Ростов, в институт железнодорожного транспорта, по льготе.
Он не поступил, а его практически зачислили на заочное отделение самого «лёгкого» факультета – «сервисного обслуживания», где минимум математики и нет сопромата, физики с начертательной геометрией, и тем более общей химии. Но все равно, тяжело было учиться первый год. Ведь не все преподаватели «покупаются». А он в своём деле талант. Вот, допустим, пришёл вагон «зелёного горошка» из Венгрии, и Якубов, ещё не распечатав дверь, определяет процент транспортного боя, потери при разгрузке-погрузке, хранении, и оформляет акты по списанию, словом, свою часть. А вот таблицу умножения не знает; ну, не может, не может и не хочет он голые цифры считать, только овеществленные предметы, и то не мерой весов, а лучше рублями.
Восемь раз Якубов ездил в Ростов сдавать математику. Так и не принял экзамен зловредный профессор. И уже Кутуз решил, что не видать ему вузовского диплома, хотел сдаться, а оказалось, сдался профессор, в санаторий слёг. Видать, Якубов достал. А молодой доцент Липатов, что по истории КПСС Якубову «отл.» поставил, срочную телеграмму в Грозный послал, другой математик знания Якубова на «удовл.» оценил.
То ли поднаторел, то ли предметы проще стали, но с третьего, а порой даже со второго раза при не безвозмездном кураторстве Липатова Кутуз окончил три курса, и тут как-то в ресторане доцент предложил, а почему бы Якубову не перевестись в другой вуз, где он тоже преподает историю партии, там и предметы попроще, и статус гораздо выше – ВПШ[25 - Высшая партийная школа.]… Правда, есть одно «но» – а член партии ли Якубов и почему до сих пор нет?
Это не просто идея, это озарение. Завсклада в партию не возьмут, поэтому Кутуз на своё место – «склад сыпучих продуктов» – поставил своего зама, а сам по трудовой вновь стал рабочим станции. Ну как такой пролетарский энтузиазм не заметить и не отметить? Якубов не только кандидат в члены КПСС, медаль «За трудовую доблесть», его портрет на доске Почёта района, по инерции его избирают депутатом райсовета. Казалось, всё по плану. Да как куратор ни старался, и как сам Якубов ни выкладывался, а стажа, не рабочего, а партийного, мало: в ВПШ не взяли. Зато с такими заслугами он смог заполучить «золотой» склад – импортной продукции.
Мало кто знает, но лучшей работы в Чечено-Ингушетии нет, по крайней мере так считает Якубов. Ведь никакой пыли и грязи, никаких мешков нет, всё чинно и чисто, и лишь звонки и посещения, высших чиновников донимают: нельзя ли достать румынскую мебель «Мирона» или японский телевизор «Сони», ну, хотя бы французский костюм «Карден», или финскую обувь «Топман», в крайнем случае духи «Шанель», или сорочка «Босс». Чтобы не обижались, он дарит сигареты «Мальборо» или ящик чешского пива «Козел».
И теперь в Ростове, когда он диплом обмывал, его куратор Липатов говорил:
– Я вам так благодарен, Кутуз Сагаевич! Если бы не вы, я не смог бы так скоро защитить докторскую диссертацию.
– Пора профессором стать, – делает наставления Якубов.
– С вашей помощью всё по плечу! – благодарен историк, и теперь он шлет телеграмму в Грозный, можно ли ему к Якубову приехать, дело важное есть.
В пригороде Грозного роскошная дача. Молодые люди, видно, родом из Казахстана или Средней Азии, готовят плов, жарят шашлык, баню растапливают. А Якубов с Липатовым в беседке, в прохладной тени поспевающего винограда:
– Кутуз Сагаевич, помогите. Такое место в Москве! Такое раз в сто лет бывает! Свой человек в ЦК!
– А это разнарядка именная? – вдыхает аромат местного коньяка «Илли» Якубов.
– Нет, нас было двое претендентов, все по-честному, бросили жребий. Он хороший парень, мой давний друг.
– А ты хочешь?
