ПолЛЮЦИя, ЛЮЦИфер, РевоЛЮЦИя. Часть 2

Меня простили, но липкий осадок от того шепотка остался.

***

Словно ниточка сладкой слюны он тянулся за мною сквозь годы, подленько нашептывая, что если НЕЛЬЗЯ, но очень хочется, значит – МОЖНО.

Он подбивал на мелкие гадости, которых уже не помню.

С каждым разом преступать грань становилось все легче.

К счастью, дальше стыдных мыслей дело не заходило.

Я уже думал, что избавился от проклятого искусителя.

Но чертяка меня не оставил, убаюкивал, готовил пакость.

Глава шестая

Ретроспектива: осень 1992 года, Киевская область

***

Абсолютное мое грехопадение случилось уже после службы в армии и окончания исторического факультета в педагогическом.

В то время еще считалось обязательным отработать три года по распределению, и увильнуть было невозможно.

Меня послали в школу, в глухую деревню, где эта самая школа, да еще полуразваленный клуб, были центром цивилизации.

Хромоногий председатель колхоза, с видом благодетеля, отвел молодого учителя в замызганное общежитие, где выделил крохотную девятиметровую конурку с зарешеченным окошком. Там меня и поселил.

В общежитии жили такие же неудачники – перекати-поле – которые попали в эту сельскую дыру, и мечтали вырваться при первой возможности.

За стенкой у меня обитали строители – сезонные рабочие, ежевечерне шумно праздновавшие окончание дня, мешая читать, готовиться к урокам и высыпаться.

Остальные комнаты тоже занимал рабочий люд, который перебивался случайными заработками в доживавшем последние месяцы постперестроечном колхозе.

Люд этот вечерами кооперировался со строителями, принимал активное участие в гулянках, чем усугублял мое, и без того беспокойное положение.

В одной из комнат, в самом торце коридора, жила мать-одиночка с двумя дочерьми: шестнадцати и десяти лет. Звали женщину Варварой, было ей на ту пору за тридцать, но поскольку взяла она от жизни многое, то ее точный возраст определить было сложно. Зато дочки: Алинка и Лена – сущие ангелы, особенно старшенькая, смуглая, темноволосая, с карими глазами-вишенками, смутно напоминающая образ из заветной, вырезанной из журнала фотографии, хранимой в дневниках.

***

Я столкнулся с девочками в первый день своего поселения в общежитие, в конце августа. Это была обычная встреча будущих соседей, с ритуальным «Здрасьте».

Потом мы встречались в общем коридоре, и в школе на переменках, а с Алинкой еще и на уроках – я преподавал историю в девятом классе, где она училась.

Особых разговоров между нами не случалось, поскольку сестры меня сторонились, при встрече опускали глаза. Я тоже не обращал на них внимания – девочки как девочки, таких в школе десятки. Мало ли, кто на кого похож.

Тем более, в ту пору мое сердце терзали иные печали: с очередной своей институтской возлюбленной я расстался, новой не завел, а потому, до заживления еще ноющей душевной раны, решил покончить с делами сердечными.

Отчитав несколько уроков, я возвращался в свою конуру, где предавался чтению да кропал грустные стихи о неразделенной любви.

Так прошли пару месяцев. В школе у меня образовался вялотекущий роман с учительницей младших классов. Но поскольку она была прямой противоположностью образа из журнальной фотографии, то перспектив к развитию роман не имел.

Я, как и прежде, после уроков спешно уходил домой, зарывался в книги, рифмовал «разлуку» со «скукой», подбирал к тем рифмам простые аккорды на старой гитаре, ожидая, когда закончится моя трехгодичная ссылка.

***

И тут в мою жизнь вошла Алинка…

Она вошла неожиданно, стремительно, НЕ-правильно! – как и все значительное, что случается в жизни.

Глава седьмая

Ретроспектива: осень 1992 года, Киевская область

(продолжение)

***

Промозглым ноябрьским вечером, переходившим в ночь, дописав очередную оду несчастной любви, я уже готовился нырнуть в холодную постель, с утра не заправленную, поскольку гости меня не посещали, а для двадцатидвухлетнего холостяка – и так сойдет.

Из общего коридора доносились пьяные разговоры, визг и песни – соседи гуляли. Это меня порядком напрягало, но ничего поделать не мог. Оставалось, как всегда, заткнуть уши ватой, замотаться одеялом с головой и думать о чем-то хорошем, призывая спасительный сон, постоянно разрываемый хмельным гоготом из коридора.

Вдруг, в пьяной какофонии послышалось детское хныканье. Первым желанием было – не вмешиваться. Мало ли что происходит в чужих семьях. Но тут до меня дошло, что в нашем общежитии других детей, кроме Варькиных, нет. Значит, плакала одна из ее дочек.

Я прислушался: сквозь размазанный мужской бас пробивался надрывный голос Алинки, которая с чем-то не соглашалась, всхлипывала, просила отпустить.

Уже не раздумывая, я накинул спортивки и футболку, вышел в коридор.

***

Подтвердилось самое худшее.

Возле Варькиной комнаты, на тумбочке, был организован импровизированный стол, на котором стояла полупустая трехлитровка мутной жидкости, на газете вперемешку лежали: нарезанное сало, соленые огурцы, несколько ломтей хлеба.

Возле тумбочки, на табуретах и на корточках, в клубах табачного дыма, разместилось человек десять. Были там и местные строители, и какие-то хмурые небритые мужики, вносившие колорит в неприглядную картину.

Сама Варька, в расхристанной кофте, сидела на коленях Леньки-строителя. Варька визгливо хохотала, пытаясь выдернуть из под задранной юбки его мохнатую руку. Все курили, от чего сизый дым клубами растекался по коридору.

И в этом бедламе я увидел, как хлипкий взлохмаченный мужичок неопределенного возраста, до пояса раздетый, с татуировкой на впалой груди, ухватил Алинку поперек хрупкого тельца и пытается затащить в комнату. Та, одетая лишь в короткую ночную рубашку, брыкала ножками, пыталась вырваться, звала мать, но Варька не обращала на нее внимания, занятая любовной игрой.

Никем не замеченный в общей суматохе, я подошел к мужику, перехватил руку, сжимавшую Алинку за талию. Я не думал, зачем вмешиваюсь, и что будет потом. Это вышло само собой.

Мужик вскинул взлохмаченную голову, недовольно глянул на меня.

– Че? – дохнул перегаром.

– Оставь девочку, – сказал я, стараясь придать голосу твердости. Голос дрожал: вышло пискляво и совсем не убедительно.

– А то че, фраерок? – нахально отозвался мужик.

«Если бы не занятые руки, он бы меня ударил. Такие не ждут – бьют, а потом разбираются».

– Отпусти. Бутылку «Столичной» дам, – сказал я. Голос дрожал.

Алинка упираться перестала, изумленно уставилась на меня.

Мужик хмыкнул, показал кривые зубы. Затем отрицательно мотнул головой, теряя ко мне интерес и покрепче перехватывая девочку.

– Три бутылки, – выпалил я, понимая, что если он не согласится, то силой забрать у него Алинку не сумею. – И пять пачек «Примы». Киевской.

Это было все, что я успел накопить из «твердой валюты», которой в ту пору, в девяносто втором, производились значимые расчеты. За водку и сигареты в деревне можно было распахать огород, заготовить дрова, даже купить киевского пахучего хлеба – его из столицы привозила предприимчивая тетка Нюрка.

Поскольку сам я курил, то особенно было жалко сигарет, которые выдавались по талонам – десять пачек на месяц в одни руки, и которые приходилось делить на тридцать дней по шесть штук. Таким образом, я лишал себя курева, но поступить по-другому не мог. Больше сигарет было жалко Алинку.

– И пять пачек, – повторил я.

– Взаправду? – мужик заинтересованно поднял мутные глаза. Нечаянно ослабил захват.

Девочка змейкой скользнула из его рук, юркнула ко мне и спряталась за спину, обвив тоненькими ручками.

– Ты куда, – встрепенулся мужик, пытаясь удержать Алинку.

Но я стал на пути.

– Я не обманываю: три бутылки водки и пять пачек сигарет.

– Ладно, давай, – согласился мужик. – Курево ништяк.

Он вдруг резко присел, игриво задрал девочке подол. Та взвизгнула, отскочила, не отпуская мои бока – чуть не повалила на загаженный пол.

– Не трогай! Мы же договорились.

– Лады, забирай босявку. Уговор – как приговор.

***

Втроем мы прошли по коридору к моей комнате.

Едва приоткрыл двери, как девочка шмыгнула вовнутрь, растворилась в сумрачном желтом свете сорокаватной лампочки.

– Подожди, – попросил я мужика, который хотел ступить следом.

– Арапа не заливай… – тот уцепился рукой в косяк, закрывая проход. – Гони обещанное!

– Я не обману – я учитель, – сказал, стараясь смотреть ему в глаза.

Смотреть было невыносимо и страшно.

– Ладно, фраерок. Знаю, где ты живешь, – мужик убрал руку, прислонился к стенке.

***

Я зашел в комнату. Прикрыл двери, которые мешали отворить створку шкафа, где хранился мой неприкосновенный запас. Принялся рыться в тайнике, поочередно извлекая сокровища, замотанные в старое покрывало.

Спиной чувствовал, как за мною из глубины комнаты наблюдают внимательные глаза.

Сгреб припасы, вынес в коридор. Мужичок ловко рассовал сигаретные пачки по карманам, перехватил бутылки.

– Фартовый калым. В другой раз буду знать, где разжиться, – хитро подмигнул мне. – Ты, учитель, хоть отдери ее за меня…

Не дослушав, я шмыгнул в комнату, закрыл двери на замок.

Затем еще крючок накинул – для надежности.

Глава восьмая

Ретроспектива: осень 1992 года, Киевская область

(продолжение)

***

На душе было тревожно.

Я понимал, что сделал глупость и лишил себя сигарет на полмесяца.

Но это не главное – с куревом перебьюсь.

«Как поступить с девочкой?».

У меня даже раскладушки не было или запасного матраца, чтобы примостить Алинку на полу. Да и места на них не было: все пространство комнаты занимали общаговская кровать с продавленной панцирной сеткой, стол, табурет, шкаф, тумбочка да самодельная книжная полка.

Но и это не самое страшное – в крайнем случае, я мог до утра подремать и на табурете.

«А что завтра скажет Варька?

И что скажут в школе, если узнают, что Алинка у меня ночевала?

Девочка-подросток у одинокого парня…».

***

Закрыв двери, оглянулся на кровать: Алинка лежала, подтянув одеяло к носу. Любопытные глаза наблюдали за мной.

Обалдев от такой ее смелости, подойти не решился.

Присел на табурет у стола. Взял книгу, раскрыл. Пролистал пару невидимых страниц, захлопнул.

Глянул на часы:

«Половина первого ночи».

Включил настольную лампу. Не поднимаясь – благо, габариты комнаты позволяли – щелкнул выключателем, погасил верхний свет.

Ситуация складывалась преглупая.

«Завтра мне на первый урок, а выспаться не сумею. Да еще этот галдеж в коридоре…».

– Вы там будите сидеть всю ночь?

Я вздрогнул. В потемках, напитанных моими сомнениями, Алинкин шепот прозвучал как гром.

Я молча кивнул. Не знал что ответить.

– Давайте поменяемся: я посижу, а вы поспите.

– Не нужно. Ты – ребенок.

«Не на табурет же ее посадить».

– Я не ребенок! Мне почти шестнадцать. Просто я худая и низкая. Я в школу в восемь лет пошла… И мама меня уже родила в мои годы. Вот так.

– Ходишь в школу, значит – ребенок.

Неожиданно Алинка выскользнула из-под одеяла. Мелькнув острыми коленками, бросилась ко мне, ухватила за руку.

– Идите на кровать, – сказала девочка.

Потянула на себя, не отпускала.

– Я не могу тебя оставить на табурете, – пробормотал я. – Тебе завтра в школу.

– И вам в школу.

– Я взрослый.

– А мы вместе ляжем. Мы поместимся. Я в стенку втиснусь, и вам будет место.

***

Я не решался.

Я еще подыскивал слова, чтобы возразить, но тут услышал знакомый шепоток за левым ухом:

«Иди…» – ворковал голос.

«Нельзя!» – упирался я, как и в прошлый раз, с «Декамероном».

«Нельзя… – соглашался шепот, – но если очень хочется…».

«Мне совсем не хочется! Она…».

«Она похожа на девочку из твоей мечты…» – шелестело в левом ухе.

«Она – школьница!» – злился я, понимая, что соглашусь.

«Ты и вправду не хочешь к ней? Она сама просит…».

«Нет!».

Алинка не отставала: обхватила мою безвольную руку горячими ладошками, пытаясь поднять с табурета; приговаривала, что нельзя спать сидя, а на кровати места – хоть отбавляй.

«Иди…» – не унимался голос.

Я пошел.

Было тревожно и сладко от чего-то недозволенного, не совсем хорошего.

Не раздевался. Так и лег в спортивках и футболке.

Глава девятая

Ретроспектива: осень 1992 года, Киевская область.

(продолжение)

***

Сначала мы лежали поразно.

Я даже трусливо вдавил между нами одеяло, чтобы не касаться друг друга.

Алинка действительно вжалась в стенку, а я примостился на противоположном краю кровати, на металлическом уголке, к которому крепилась сетка.

Я замер. Было неудобно, уголок впивался в ребра, но я не мог отодвинуться, поскольку скатился бы на середину кровати по обвисшей сетке.

Из коридора доносился басовитый хохот и визг пьяной Варьки. В беспокойном сумраке тикал будильник.

Алинка замерла у стенки, даже, казалось, не дышала.

Я боялся шевельнуться и не знал, сколько это будет продолжаться. Если так пройдет вся ночь, то лучше бы я на табурете пересидел, склонившись головой на стол.

«Завтра у меня первый урок, и буду выглядеть, как…».

Алинка двинула затекшей ногой. Сетка колыхнулась. Мы разом скатились в уютную впадину.

Я чувствовал, как мое деревянное тело прижалось к Алинкиному, мягкому и теплому.

Я напрягся, чтобы отстраниться, но тоненькие руки оплели шею.

– Лежите… – щекотно прошептала девочка, почти касаясь губами моего уха.

***

Я замер.

Я чувствовал ее прерывистое дыхание на щеке и острые коленки, которые вдавились в мой живот, пододрав съехавшую футболку.

Меня обволакивал ее запах. Она пахла несвежей ночной рубашкой, сеном, и еще каким-то пряным девчоночьим запахом, которым пахли мои давние подружки в далеком детстве.

Я чувствовал, как от этого запаха, от прикосновения ее коленей, у меня наливается. Мне стало стыдно, и я попробовал отодвинуться, но Алинка не отпускала.

– Спасибо, что меня забрали, – прошептала девочка, прислонившись горячим лбом к моему виску. – Если бы не вы…

***

Она шепотом рассказала, что тот дядька, который к ней приставал, и которого зовут Вовкой – из соседней деревни.

Он мамкин знакомый, недавно возвратился из тюрьмы.

Он и раньше к ним приходил, и к Алинке лез, и к младшенькой Лене, но гостей тогда было поменьше, и Варька его отгоняла от дочек, приговаривая, что малы они еще, нужно подождать пару лет.

А сегодня, когда все упились, дядя Вовка зашел к ним в комнату, начал сунуть руки под одеяло, больно щипать за ноги. Алинка выбежала, чтобы пожаловаться матери, но той было не до нее.

– И если бы не вы… – закончила Алинка свою историю.

Что было бы, если бы не я – недосказала. Лишь шмыгнула носом, да прижалась горячим телом.

Я выпростал затекшую руку, обнял девочку за плечи.

Она втиснулась в меня, как цыпленок, и заснула.

Глава десятая

Ретроспектива: осень 1992 года, Киевская область.

(продолжение)

***

В ту ночь я не спал до утра, слушая Алинкино дыхание да пьяный гогот в коридоре, который затих лишь поздним ноябрьским рассветом.

Я не шевелился, чтобы не тревожить девочку.

Я был счастлив, что помог ей. Но еще более был счастлив, что НИЧЕГО предосудительного между нами не случилось, и мои страхи остались надуманными страхами.

О нашей совместной ночевке никто не узнал.

Варьке, видимо, было все равно. Да и вряд ли она заметила, где в ту ночь была старшая дочка. А всем остальным – и подавно наплевать.

Я успокоился.

«Ну, переночевала у меня.

Ну, помог девочке.

НУ И ЧТО?».

***

Оказалось – рано успокоился.

Мой искуситель-шепоток не спал, выжидал, готовил новое испытание.

Первой тревожной иголочкой, которая уколола мое притихшее сердце, была разительная перемена в Алинкином отношении ко мне.

Я замечал, как она не сводит с меня глаз в школе, как дожидается после уроков, чтобы вместе идти домой.

Вечерами девочка тихонечко скреблась в двери и просила полистать интересные книжки и атласы. Или расспрашивала об истории, новую тему из которой не поняла на уроке, потому что думала совсем о другом.

Я, конечно же, ее впускал, порою вместе с сестрой, давал книги, повторно рассказывал урок, упрощая все до невозможности, но ее сияющие недетским вниманием и обожанием глаза, подсказывали, что не из-за книг, а тем более, недопонятой темы, она ко мне ходит.

Мои опасения подтвердились.

***

Через недели полторы, когда уже мы стали закадычными друзьями-соседями, Алинка постучалась в мою дверь около полуночи и сквозь слезы рассказала, что с минуты на минуту мать придет домой с прежними друзьями и с дядькой Вовкой. Опять у них дома будет пьянка и Вовка будет приставать. И можно ли, чтобы она осталась у меня переночевать. Она меня не потревожит, хоть на табурете пересидит.

Я – конечно же! – разрешил.

***

Я надеялся, что и на этот раз обойдется: мы ПРОСТО переночуем в одной комнате, на одной кровати. Алинку нужно приютить, и это мой долг, как доброго соседа.

Я надеялся, потому не манерничал с табуретом, а вытащил вторую подушку, пристроил у стенки.

Мы уже не жались по сторонам, а, притиснувшись, разместились в уютном коконе провисшей сетки.

Алинка, как и прошлый раз, принялась рассказывать разные нехорошие истории из жизни местных обывателей, свидетельницей которых была.

Я молча слушал ее голос с переливами непослушного «р», вдыхал ее запах и чувствовал, как дорога мне эта чужая бедовая девчонка, как хочу ей добра.

Я ждал, чтобы она задремала, потому что сам хотел спать, находясь в каком-то изнеможении от происходящего.

К этому шло: Алинкины слова звучали все реже, затихая к концу фразы, а то и обрываясь.

Но дальше…

***

Дальше ВСЕ переплелось: отрывки касаний, ощущений, звуков. Пронзительное счастье и стыд!

Кто начал первым – я до сих пор не знаю. Помню лишь, как упирался, не поддаваясь противному шепотку над левым ухом, когда горячая узкая ладошка, поиграв шерстью на моей груди, медленно опустилась вниз.

Как я умер от сладкого ужаса, когда туда же потянулась ее голова.

***

В ту ночь мы не спали до рассвета.

На мои сокрушенные слова раскаянья о недопустимости ТОГО, что между нами происходило, Алинка призналась, что я НЕ ПЕРВЫЙ, с кем она ТАК.

Оказалось, что в прошлом году у мамы был очередной муж Виктор, который ее научил ЭТО, объясняя, что так нужно делать со всеми парнями, которые нравятся – это главные девичьи чары. А я ей очень нравлюсь. С самого первого дня, когда она меня увидела…

От Алинкиного признания мне стало еще гаже, потому как раскаянье сменилось жгучей ревностью к неизвестному Виктору – я хотел его разыскать и убить. Алинка же не разделила моего гнева, и смущенно призналась, что дядя Витя был самым хорошим из отцов, никогда ее не обижал. И если бы не я, то продолжала бы его любить.

Неисповедимы побуждения женского сердца! И вечная беда всех мнительных Гумбертов, которые считают себя презренными растлителями, а на самом деле оказываются лишь банальными последователями.

***

Но тогда мне было не до рассуждений.

Стоило Алинке утром пойти в школу, как на меня нахлынули былые страхи.

«Я – ЧУДОВИЩЕ! – корил я себя, стократно обещая, что больше: НИКОГДА! НИ ЗА ЧТО!».

«Ты один из очень-очень многих…» – утешал голос, приводя многочисленные примеры из истории. Того же Эдгара По, который женился на двенадцатилетней Вирджини, двоюродной сестре.

Я отмахивался, пытаясь понять, почему сразу не оттолкнул настырную развратную девчонку, не выгнал, не запретил приходить?

Я же тогда чувствовал, к чему могут привести наши ночевки! И, в тоже время, каким-то развращенным желанием – в глубокой глубине душевной Марианской впадины – я, ХОТЕЛ, чтобы ТАК случилось. Но настолько отвлеченно хотел, настолько несбыточно, будто полететь на Луну, понимая, что ЭТОГО НИКОГДА не произойдет.

Глава одиннадцатая

Ретроспектива: осень 1992 – весна 1993 года,

Киевская область

***

После той страшной ночи Алинка приходила ко мне уже с определенной целью: мы оба знали, чем закончатся листание книг и дополнительные уроки истории.

Я с этим смирился, слушая успокоительный шепоток о банальности происходящего. Я плыл по волнам невозможной любви.

Вместе с тем, между нами НЕ СЛУЧАЛОСЬ ничего, что можно было бы считать прямым посягательством на ее девичью честь, хоть шепоток не раз к тому подначивал.

Тогда, краем своего, не совсем еще свихнувшегося сознания, я понимал, что ЭТОГО делать не следует, поскольку возврата из той пучины не будет. Однако спустя много-много лет, понял, что наивно ошибался и даже пожалел о своей нерешительности.

***

Незадолго до Нового, 1993 года, Алинка переселилась ко мне, даже вещи свои перенесла. Я не упирался.

Ее мать о том, конечно же, знала, но на трезвую голову ничего в глаза мне не говорила, и лишь в хмельном веселье называла «зятем».

Мы с Алинкой вместе поднимались утром, вместе завтракали и шли в школу. Вместе возвращались домой, читали в голос стихи, пели под гитару, играли в карты. И, конечно же, вместе укладывались спать.

Поначалу я опасался, что слух о моем сожительстве со школьницей разнесется по деревне, станет достоянием молвы, которая утроит мои грехи, удесятерит, наделит скабрезностями завистливого воображения.

Но до нас никому не было дела!

И тогда я понял, что ЭТО – не просто так, что от оглашения бережет меня неизвестный покровитель – хозяин шепотка. Зачем-то ему нужно такое положение.

Возможно, он хотел, чтобы меня глубже затянуло в омут, чтобы я чувствовал себя изгоем и добровольно шел к нему.

Я шел. И был в этом некий сладкий, гибельный восторг.

***

Наша любовь продолжалась всю оставшуюся зиму и весну – пока девочка не закончила девятый класс.

Следуя примеру того же Эдгара По, я подумывал жениться на Алинке, чтобы забрать и увезти ее туда, где о нас никто ничего не знает, притвориться братом (поскольку отцом и дочкой мы по возрасту быть не могли).

Алинка тоже этого хотела и не раз о том просила.

Думаю, задайся я такой целью – у меня бы получилось. И Варька не упиралась бы. Ей лишний рот был не нужен.

Но в ту пору, в двадцать два, я не имел ни постоянного дома, ни денег. Я порою сам себя не мог прокормить на учительскую зарплату.

***

В конце мая Алинка возвратилась со школы в слезах.

Шмыгая носом и всхлипывая, рассказала, что мать срочно уезжает во Львов вместе с новым отцом и забирает дочерей.

Алинка просила, чтобы ей разрешили остаться со мною, но мать категорически отказала – новый отец не одобрил, узнав о нашей любви.

Мы с Алинкой провели грустную прощальную ночь. Девочка уговаривала меня пойти к матери, занести пару бутылок водки, договориться, чтобы ее оставили. Но голос за левым ухом мне нашептывал, что так делать не стоит, поскольку этот ребенок будет для меня обузой, а жизнь только начинается.

Я струсил, не пошел.

На следующий день утром Алинка принесла мне в подарок самодельную куклу-мотанку, названную своим именем.

Она отдала куклу, поцеловала меня в губы, сказала на прощанье, что будет любить всегда, и уехала.

***

Страдая от разлуки с Алинкой, и от своей подлости, я в то же время радовался, что ВСЕ само собой обошлось, и теперь можно забыть его как дурной, сладкий и невозможный сон, который НИКОГДА БОЛЬШЕ не повторится.

Последующие годы, пытаясь связать воедино мой грех и Алинкины прощальные слова, я корил себя, что нанес девочке моральную травму, стоголосо воспеваемую многочисленными исследователями.