Американка

Целый ряд рынка занимала обувь. Анита кивнула мне на пару шлепанец, почти таких же, как у нее.

– Или, может, тебе такие больше нравятся? – предложила Анита, указывая на другую пару, которая отличалась лишь парой бусин…

– Нет-нет, мне нравятся те.

Сейчас мне просто хотелось, чтобы поход за обувью закончился побыстрее. Мне было неловко получать подарок, который я даже не хотела, тем более смотреть, как Анита за него платит. Хоть в нашем гараже в Америке стояла машина последней модели, а на стенах висели кимоно с расшитыми золотом пионами, из Нейпервилля я уехала с деньгами, которых еле хватило на учебники, общественный транспорт и марки для почтовых конвертов.

Я вспомнила, что у японцев было принято передавать деньги сдержанно, неглубоко кланяясь со сложенными у груди руками. А вот Анита, которой явно нравилось беседовать с продавцом, с удовольствием жестикулировала и болтала на своем сочном диалекте. Она словно хотела продемонстрировать: пусть я теперь и блондинка и хожу с молодой американкой, на самом деле я местная и меня не проведешь. И меня она не щадила. Обменявшись с продавцом пестрыми лирами, Анита заставила меня тут же надеть шлепанцы.

– Смотри, как ей идет, – обратилась она к продавцу.

Шлепанцы были слишком большими для моих узких ступней. Мне пришлось цепляться пальцами за деревянную подошву, чтобы ноги не выскочили из кожаной полоски.

– Прекрасно, – усмехнулся продавец в усы.

– Обидно ходить в таких только дома, – заявила Анита. – Может, ты их и на пляж наденешь попозже.

– Какой пляж, синьора! Посмотрите на небо.

Продавец оказался прав. Пока мы ехали и море находилось у нас за плечами, над водой поднялись серые облака, которые теперь двигались в нашу сторону. Я постаралась не выдать разочарования и притворилась, что рада обновке.

– Делать нечего, надо возвращаться домой готовить обед. Сегодня в меню рыба, – говорила Анита, пока мы пересекали людные дороги Граньяно. – Сейчас заедем в магазин. – Тут машина выехала на мост, и у меня захватило дух.

Линия домов резко обрывалась на краю такого глубокого ущелья, что здания казались детскими игрушками, кое-как приклеенными к склону горы. Мне почудилось, что дома могут соскользнуть вниз в любую секунду. Я инстинктивно протянула руку в пустоту, чтобы поймать их. Наверное, внизу должна была течь какая-нибудь могучая и бурная река. Что еще в течение веков или тысячелетий могло проложить путь в белом камне, покрытом колючим кустарником? Но я не слышала шума воды и не чувствовала ее освежающего аромата.

– Вот этот ручей, – указала Анита.

Сад ее родного дома практически выходил на реку, поэтому ночью она засыпала под журчание. Сейчас русло реки было заполнено грязной водой. Но когда-то, чтобы семья питалась не только черствым хлебом и свежим молоком, отец Аниты ловил в реке устриц. Ее мама жарила устриц с солью, перцем и каплей оливкового масла – всего каплей, потому что семья экономила.

Как ее отец умудрялся спускаться по этому обрыву к реке? Почему Анита с такой нежностью вспоминала это ущелье, похожее на шрам, на открытую рану? Мне страшно было даже смотреть вниз, и все же я не могла отвести взгляд. Я была почти уверена, что если не перестану разглядывать пропасть, то скачусь туда вместе с домами, которые не успею спасти, – и все, чему суждено упасть, упадет.

– Река спускается с гор и течет к морю. Раньше силу реку использовали для мельниц, на которых мололи зерно.

Мост уже перенес нас на другую сторону пропасти, и неожиданно для себя я произнесла:

– Ветер поднимается, а вода – опускается.

Формулировка была так себе, я не додумала эту мысль до конца, в моей голове фраза звучала лучше. Мне показалось, что, произнесенная вслух, она бессмысленна. И все же чем-то эти слова были важны.

Анита, кажется, меня поняла:

– Молодец, так и есть.

Мы купили рыбу и поехали обратно в Кастелламмаре. Только сейчас я поняла, что со вчерашнего дня, с тех пор как я вошла в дом Аниты, я даже не вспомнила о Сиф, Бренде, Хуанге и Хесусе. Я даже не подумала поинтересоваться, как они обосновались в своих новых семьях.

* * *

Наши одинаковые тапочки стучали по белой кухонной плитке, а мы, в фартуках, готовили еду для Салли – чистили рыбу. Выпотрошенные тушки нужно было набить петрушкой и чесноком, а сверху сбрызнуть лимоном. Распахнутые рыбьи глаза тут же белели, словно пораженные катарактой.

– Бедная рыба! – вздохнула Анита.

За работой я сделала комплимент многочисленным браслетам Аниты. Она объяснила, что у каждого из них свой смысл. Вот этот, из белого и розового золота, подарок ее лучшей подруги Луизы, с которой они вместе работали в профсоюзе. Анита рассказала мне о разнице между коммунизмом и социализмом, а еще сообщила, что ее шеф в нее влюблен.

– Он тебе признался?

Анита издала сухой смешок.

– О да, он заявлял о своих намерениях, и не один раз. Он мне постоянно говорит о любви, зовет с собой в Грецию в отпуск. Вместо того чтобы работать, забивает себе голову глупостями.

Я смотрела на крепкие гладкие ноги Аниты и не могла понять, как она может каждый день работать в офисе, где у этих самых ног распростерся мужчина. Разве закон разрешает начальнику делать подобные предложения своей подчиненной? Я видела, как Анита удовлетворенно улыбалась, и, кажется, она была довольна положением вещей.

– Мой кузен Доменико мне тоже признавался в любви. Он влюблен в меня с детства. Сказал, что ради меня оставил бы жену и детей. Одно мое слово – и Доменико собрал бы чемоданы. – Анита положила фенхель на доску и сунула мне в руку нож. – Разрежь сначала пополам, как луковицу, а потом порежь на куски.

Фенхель слегка пах лакрицей, он распался на две плотные, аккуратные половины, как открытка в форме сердца на День святого Валентина. У меня в голове крутились вопросы. Разве закон разрешает браки между кузенами? Разве дети в таких браках не рождаются с отклонениями? И вообще, может ли Анита еще иметь детей?

– Так это он вчера звонил? – в конце концов спросила я.

– Кто?

– Твой кузен.

– Доменико? Нет, он не из тех, кто навязывается или повторяет дважды. Сказал один раз – и хватит. Но каждый раз, когда мы видимся на чьей-то свадьбе или каком-то семейном сборище, видно, что я все еще ему дорога. По глазам видно, что он страдает. – Анита открыла духовку, чтобы проверить готовность рыбы. – Нет, мне звонил Даниеле. Сегодня вечером ты с ним познакомишься, он придет на ужин и останется ночевать.

Анита рассказала, что они с Даниеле вместе уже девять лет, и все в Кастелламмаре это знают. Они не живут вместе только потому, что мать Даниеле очень старая и больная и он должен за ней присматривать. Но ничего страшного: когда каждый живет сам по себе, можно заниматься своими делами, не менять привычки и ритм жизни.

– Да, так ты сохраняешь свою свободу, – подтвердила я. Знаю, это была банальная фраза, из тех, что принято говорить в подобных обстоятельствах.

– Фрида, я родилась свободной и останусь такой навсегда. Дело не в том, теряю ли я свою свободу или нет. Я хочу жить с мужчиной, которого люблю, а жить отдельно – это жертва для меня. Но я люблю Даниеле так сильно, как еще не любила ни одного мужчину, тем более своего мужа. Поэтому если я готова отказаться от чего-то ради него, это мое решение. Понимаешь? Если любишь по-настоящему, приходится чем-то жертвовать, ты должен быть готов поставить все на карту.

Анита говорила о взрослой жизни. Я еще никогда ничем не рисковала ради любви, мне не приходилось ни от чего отказываться. Я уехала в чикагский аэропорт О’Хара без сожалений о тех двух месяцах, которые провела с Ноа. Между нами все было решено, и неизбежный укол в сердце не заставил меня передумать, а только усилил сладкую горечь расставания. Ноа был красив, слишком красив для меня, и из хорошей семьи. Он жил в небольшом доме, утопающем в кустах ежевики, и писал стихи – прекрасные, какие умеют писать только люди с восприимчивой, тонкой и мудрой не по годам душой. Я завидовала его способности выразить сложную мысль несколькими словами. Подобный талант наши одноклассники видели в моих карандашных зарисовках. Но Ноа был одарен по-настоящему. Из всех нежных и трогательных строк, которые он мне посвятил, только один образ оказался неудачным. Может, именно поэтому я его и запомнила: Любить – значит попасть под грузовик с маргаритками.

Я все еще не понимала этот образ. И я не знала, почему Ноа пришла в голову такая жестокая ассоциация, когда он думал обо мне, о девушке, которая до него даже не целовалась. Наш первый поцелуй случился на школьной парковке рядом со спортивной площадкой. Был вечер после спектакля в честь конца года, и из шумного спортзала мы вышли в пропитанную дождем тишину. Без предупреждения Ноа остановил меня под фонарем. В его свете трава казалась неестественно зеленой, а машины металлически блестели. Ноа посмотрел мне в глаза и едва коснулся большим пальцем моих губ.

Ему не нужно было ничего говорить, я тоже знала, что момент настал. Мы не могли вечно держаться за руки и просто смотреть друг на друга. Но я не умела целоваться. Перспектива приникнуть ртом ко рту другого человека ужасала меня настолько, что я дрожала, несмотря на надетую сверху кофту и теплую погоду.

– Иди сюда, – прошептал Ноа, – я тебя согрею.

Он взял на себя роль мудрого взрослого: было понятно, что, в отличие от меня, Ноа, хоть и считался интровертом, отлично знал, как надо целоваться. Как же он был красив в свете фонаря: пепельно-светлые волосы и ясные глаза, зеленые, как берега реки Дью-Пейдж. Я хотела довериться ему, но от напряжения не могла пошевелиться, и у меня пропало всякое желание до него дотрагиваться.

– Мне не холодно.

– Боишься?

– Наверно.

– Боишься меня поцеловать?

– Да.

– Это легко, не волнуйся, – сказал Ноа с бесконечным терпением и безо всякого превосходства. – Подойди поближе. Вот так, молодец. Теперь представь, что ты целуешь в губы маму.

У меня вырвался нервный смешок, и я подалась назад, но Ноа нежно взял меня за руку.

– А что, ты не целуешь маму в губы? Я целую.

– Я тоже.

– Отлично, вот и поцелуй меня. Но не отдаляйся сразу, – он понизил голос, – а потом закрой рот.

– Хорошо.

Я выпрямила руки вдоль тела и зажмурилась, словно собиралась прыгнуть с мостика в бассейн. Однако как только Ноа дотронулся до моей щеки, как только я почувствовала уверенное движение его горячей ладони, я в панике сделала шаг назад.

– У меня не получится.

– Получится. Давай еще раз.

С этой чертой характера Ноа я была еще не знакома. Я подумала, что мне не повезло познакомиться с человеком, который был настолько готов идти дальше. Мы были сверстниками, ходили вместе на занятия по английской литературе, но в тот момент я чувствовала себя настолько младше, что это казалось даже неприлично. Как будто я была давно и тайно влюбленной в него подружкой младшей сестры. И все же где-то глубоко в душе я чувствовала, что дело не в поцелуе, который я уже умудрилась окончательно испортить. Этим теплым вечером я дрожала, потому что стояла на пороге чего-то нового. И была уверена, что, если не удастся преодолеть его сейчас, меня просто парализует, моя жизнь застынет на одном месте. Поэтому я и стояла на этой парковке вместо того, чтобы вежливо попросить своего молодого человека отвести меня домой. И Ноа, будучи невероятно восприимчивым, понял мое состояние, почувствовал его. Он хотел помочь мне перешагнуть через порог и с максимальной нежностью подталкивал к действию.

Мне понадобилась еще пара попыток, чтобы набраться мужества и хотя бы не отдаляться от Ноа. Я не закрывала глаза и в назойливом свете фонаря видела его веснушки на носу и черные влажные, словно после душа, ресницы. Кажется, я никогда не стояла так близко к другому человеку. Раньше я иногда у зеркала целовала свое отражение, но губы Ноа были не из стекла, они были мягкие и теплые, даже горячие. В тот момент мне хотелось не столько поцеловать его, сколько раствориться в нем, исчезнуть и заглушить все бессмысленные мысли и фразы, которые крутились в моей голове. Я закрыла глаза и открыла рот…

– Это что ты делаешь с фенхелем? – сказала Анита. – Вот эту часть надо выкинуть, а то мы ее будем жевать до вечера, как овцы.

– Извини.

– Наверное, ты никогда не имела дела с фенхелями и не знаешь, как себя с ними вести? – Анита довольно рассмеялась и отобрала у меня нож.

Она подшучивала надо мной [10], и на этот раз мое недостаточное знание языка только отчасти защитило меня от боли, которую я почувствовала. Что я такого сделала? История про грязные ноги меня отчасти позабавила, но сейчас упрек Аниты показался несправедливым. Особенно если вспомнить утреннюю поездку в Граньяно, когда Анита разоткровенничалась со мной… Стало обидно.

И все же мне не было по-настоящему больно. Меня утешил не только ее бурный смех. Было еще какое-то чувство, даже скорее надежда, что ее упреки на самом деле – проявления нежности, слова на диалекте – песня любви, а громкость голоса – ласка. Разве Анита не говорила со мною так же, как с Рикки – человеком, который, по ее словам, больше всего в мире был похож на нее и которого она любила больше всего на свете? Но почему мне так хотелось, чтобы она полюбила и меня? Ведь если подумать, я была знакома с ней меньше двадцати четырех часов.

Анита резала фенхель сильными четкими движениями.

– Сегодня, Фри, у нас легкий обед. Нежирная рыба и фенхель, хлеб будешь есть только ты. Я слишком поправилась с тех пор, как бросила курить две недели назад. Это очень плохо, я должна избавиться от живота, а то люди подумают, что я беременна.

– Да что ты.

– Да-да. Хотя мои близкие никогда бы так не подумали. Дело в том, что… – Ее нож замер в воздухе. – Даниеле не может иметь детей.

* * *

В этот момент в комнату зашел высокий брюнет. Анита познакомила нас. Это оказался Умберто, ее старший сын. Никогда бы не сказала. Умберто вообще был похож не на сына, а на старика. Он сутулился, может, из-за своего высокого роста, а глубоко посаженные глаза и темные круги под глазами придавали ему болезненный вид. И все же смотрел он цепко, и сквозь линзы его очков я заметила искру в его взгляде.

– Фрида в честь Фриды Кало? – спросил меня Умберто. У него был мягкий высокий голос.

– Именно.

– Ну вот, теперь ты познакомилась со всеми своими братьями, – сказала Анита. – Один бледный-бледный, как англичанин, а второй чернее черного, словно турок. Его так и зовут друзья.

– Или «президент».

– Да какой из тебя президент. С такой шевелюрой ты похож на Марадону.

– Вот я и говорю, что я бог.

– Скорее наркоман.

«Турок» подмигнул мне, а потом спросил мать:

– Скажи-ка мне, а дают ли в этом доме поесть?

Его резкий голос слишком контрастировал с его образом преждевременно постаревшего юноши, а нахальный вопрос – с озорной улыбкой. Словно ему просто нравилось играть в избалованного сына.

– В этом доме поесть дают тому, кто догадался предупредить, что придет. Я и бездомного накормлю, если он мне заранее скажет, что придет обедать. Ты меня знаешь.

– Ну вот я тебя сейчас предупреждаю. Так что есть вкусного на обед?

Если он хотел подразнить мать, то ему это отлично удалось. Анита разразилась громким монологом на диалекте, страстно размахивая руками. Смысл ее жестов и слов ускользал от меня. Что-то про то, что Умберто все время работает, что его нет дома, он работает или зависает на улице с друзьями, отчего она не спит, и каждый раз ей кажется, что его убили в очередной перестрелке, а теперь он заявляется в последний момент, а у нее только один кусок рыбы в духовке, и вообще, что он от нее хочет… Мне казалось, что я сижу не на кухне, а в театре.

Умберто не уступал этому натиску и ответил матери на кристально чистом итальянском:

– Опять рыба? Да сколько можно. Знаешь, что нам нужно? Нам бы сейчас дымящуюся тарелку карбонары, а потом – большую порцию сальсиччи с картошкой.

– Ты же ненавидишь сальсиччу, а сам ее просишь!

– Ну и что? Разве тебе время от времени не хочется свиной сальсиччи? Втыкаешь в нее нож, и жир брызгает, такой густой-густой, словно какао-масло. Этот жир даже губы увлажняет, это полезно. – Казалось, что Умберто еле-еле сдерживался, чтобы не засмеяться.

– Эх, если бы ты меня предупредил, – отозвалась Анита, в ее голосе чувствовалась любовь. – Мы вчера ели сальсиччу с фриарелли. Если бы я знала, я бы тебе оставила.

– Ага, значит, ты сделала сальсиччу и всю ее съела? Знаешь, если ты и правда хочешь сидеть на диете, надо хоть немного держать себя в руках.

Анита издала короткий рык, не разжимая губ.

– Кто бы говорил! Если бы не я, ты бы все еще писался в пеленки!

Умберто добродушно рассмеялся и обнял мать, понимая, что шутка затянулась. Сын закружил Аниту, как куклу. Рикки не обладал таким красноречием, не мог втянуть мать в подобную словесную перепалку. Может, старший сын усвоил уроки матери так хорошо, что сейчас они обернулись против нее.

Пока мы накрывали на стол, Умберто время от времени посмеивался, отчего казался моложе. Но я не думаю, что его обрадовала победа в споре. Кажется, истинное удовольствие ему доставили взрыв материнского гнева и ее волнение. Словно он настолько привык к ее крепким словечкам и бурным эмоциям, что, проведя одну ночь вне дома, он по ним соскучился. А теперь он вернулся, чтобы восполнить пустоту. Может, это похоже на зависимость от наркотиков?

Мы сели за стол. Вынимая кости из рыбы, Анита сказала:

– Знаешь, Умбе, если бы погода не испортилась, я бы пошла на море и вообще бы не обедала.

– Ты ничему не учишься, – ответил ее сын на этот раз серьезно, даже голос его звучал ниже. – Вечно этот твой оптимизм. Когда же ты наконец поймешь, что надо дождаться полудня, чтобы понять, можно идти на море или нет? Сколько раз ты проводила лето в этой дыре, а до сих пор не поняла элементарных вещей. Погода определяется только после двенадцати, заруби себе на носу. Идти на пляж раньше – это риск. Но тебе нравятся азартные игры, да, мам?

– Фри, теперь ты понимаешь, почему друзья называют его президентом? – спросила меня Анита, не удостоив сына взглядом. – Весь в отца!

«Президент» подмигнул мне. Они с матерью обсудили работу, рыбные рецепты, мотор машины. Я слушала вполуха, но понимала, что сын и мать в курсе дел друг друга и у них один круг общения. Они были больше похожи на лучших друзей, чем на маму и сына. Я начала подозревать, что недавняя их перепалка была не ссорой, а сценой, разыгранной специально для меня непонятно с какой целью.

Затем Умберто начал расспрашивать меня о семье, доме, школе, отдельных английских словах. Ему по-настоящему было любопытно, и он уже многое знал. Например, был в курсе, как устроена старшая школа в США, какие штаты граничат с Иллинойсом. Он мог даже произнести это слово. Анита попробовала, но у нее получилось только «Илльно». Когда Умберто попытался разобрать ее фонетическую ошибку, она закатила глаза и отломила кусок хлеба, забыв, что не собиралась его есть.

Зазвонил телефон.

– Кто это звонит в такое время? Умбе, пожалуйста, подойди ты. Неохота вставать.

– Да ладно, сама знаешь, что тебе не помешает немного физической активности.

Анита вскочила, бросив хлеб на стол.

– Ну почему у меня родились двое сыновей? Вообще-то я всегда хотела девочку!

Она раздраженно вытерла руки о передник и пошла к телефону.

Мы с Умберто только начали разбирать, как правильно произносится «Мичиган», как из коридора донесся вопль. Я еще не слышала, чтобы Анита так кричала: она прямо выла, словно умирающий волк. Вопль не стихал, а тянулся и тянулся… Трудно было поверить, что его издавало живое существо. Казалось, будто стонала земля и началось землетрясение.

Глава 3

Сначала Умберто растерянно на меня посмотрел, будто хотел найти в моих глазах разумное объяснение этому звуку. Потом, не говоря ни слова, он вскочил и исчез в коридоре.

Я сидела, не шевелясь, рыба на тарелке смотрела на меня пустым взглядом. Ее пожелтевшие глаза были окружены подгоревшей кожей и залеплены петрушкой, а от туловища почти ничего не осталось. Я не знала, что делать. Как Салли замерла на подушке в углу, так я сидела за столом, почти не дыша. Я прислушивалась к бормотанию Умберто и крикам Аниты, которые постепенно превратились в монолог, прерывающийся судорожными рыданиями и всхлипами. У меня было отчетливое ощущение, что я подслушиваю очень личный разговор в чужом доме. Мне хотелось сбежать, словно я бродяга, который зашел лишь набить за обедом живот. Здесь только Умберто – настоящий сын Аниты, а я – чужой человек.

Или уж нет? Я встала и пошла в коридор.

Телефонная трубка болталась на закрученном шнуре. Анита сидела на полу, поджав под себя ноги, как будто собиралась мыть руками плитку или подобрать кусочки ее разноцветного мрамора, как конфеты. Ее юбка сбилась набок и напоминала половую тряпку. Один шлепанец слетел. Тело Аниты обмякло, как будто ей отказали ноги, а может, и руки. Тело словно стекло вниз, и она была похожа на тряпичную куклу.

При взгляде на нее мне стало нехорошо, словно весь мой мир, который появился только вчера, рухнул. Что с ней случилось? У нее инфаркт, инсульт? Она умирает? Но Умберто не казался встревоженным. Он поддерживал мать под руку, заботливо помог ей встать, и, говоря что-то спокойным и терпеливым тоном, словно семейный доктор, повел ее на кухню. Анита, повторяя «нет, нет, нет», следовала за ним.

Она села рядом со мной, съежившись на стуле и раскачиваясь вперед-назад, словно у нее невыносимо болел живот. Увидев ее так близко, я была поражена физическому выражению ее боли и отсутствию смущения. Анита больше не плакала, но веки ее припухли, рот был искривлен, а на щеках виднелись синие полоски от потекшего карандаша для глаз. Я избегала ее взгляда, но она и не смотрела ни на кого: ни на меня, ни на сына, ни на собаку, которая подошла к хозяйке с беспокойным видом. Анита смотрела вверх и повторяла нараспев: «Почему, почему, почему?»

Я не знала, что случилось, но чувствовала, что ответа на ее вопрос не существовало. Это был настолько огромный, всеобъемлющий вопрос, что он пугал, как океан. Но одновременно это был и единственный вопрос, который вообще стоило задать миру.

– Потому что ты доверяешь людям и веришь в их доброту. – Умберто, наливая Аните стакан воды, чувствовал, что был обязан ответить на бесконечный ее вопрос. – Держи.

Он поставил стакан перед матерью, и Анита наконец отвела взгляд от потолка. Стакан вернул ее к суровой реальности, в которой на столе стояли тарелки с остатками рыбы и лежали недоеденные куски хлеба. Анита какое-то время рассматривала стакан – может, была поглощена игрой света на стекле, маленькими пузырьками воды. Потом она тихо произнесла:

– Вы тоже.

– Что мы тоже?

– Вы с Рикки. Вы тоже доверяли Даниеле.

– Да, постепенно мы его приняли. А зря. Пей.

Анита не отреагировала. Может, у нее не было сил поднести стакан к губам. А может, она не понимала, что ей говорили. Так бывает, когда у тебя температура и чужие слова кажутся бессмыслицей, никак не связанной с реальностью.

– Один глоток, – Умберто возвышался над Анитой, закрывая ее своими широкими костлявыми плечами, накрывая ее своей большой тенью.

– Не хочу.

– Надо. Ты уже потратила слишком много слез на этого мужчину. Ты должна пить, должна есть, должна продолжать жить. Как раньше и лучше, чем раньше. Иначе он выиграл.

При этих словах Анита начала чесать запястье с браслетами, словно у нее появилась сыпь. Она злилась, это оказалось слишком тяжелым движением для ее ослабевшего тела.

– Умбе, помоги мне снять этот золотой браслет. Вот этот.

Умберто наклонился и расстегнул браслет так нежно, словно отец, который снимает с ребенка пластырь.

– Так лучше?

– Да. Теперь выброси его.

– Что?

– В мусорку.

Умберто замер на месте с золотой нитью браслета в руках. Он издал нервный смешок и поправил очки. Он, очевидно, был в замешательстве и настолько сбит с толку, что начал говорить на диалекте. Умберто заявил, что украшения не выбрасывают, а продают; упомянул о высокой пробе золота и стоимости браслета, а потом произнес сумму, на которую можно набить холодильник на неделю вперед.

– Мне плевать на деньги, – ответила Анита.

– А зря.

– Выброси его, ради бога. У меня нет сил.

Умберто вздохнул.

– Хорошо, я его выкину. Но только если ты выпьешь этот стакан воды. – Он бросил на меня быстрый взгляд, словно говоря, что мама не в себе и нам надо сделать вид, что мы с ней согласны.

В этот момент я вдруг вспомнила о себе. Я так старалась следить за извилистой нитью их диалога, что забыла о своем присутствии на кухне. Забыла, что я тоже, хоть и совсем немного, участвовала в происходящем. Наверное, ей звонил Даниеле. Но я не могла представить, какие ужасные слова могли заставить Аниту издать этот животный вопль, сложиться пополам на полу, вызвать чесотку на запястье и навязчивое желание выкинуть золото в мусор. Я не понимала, почему Умберто так настаивал на этом стакане воды. Неужели правда можно потратить всю жидкость в организме на слезы? Неужели любовь может высушить тебя изнутри?