Словарь Мацяо

Или просто мы измельчали?

Есть мнение, что когда-то слово «Мацяо» в названии деревни записывалось другими иероглифами: вместо сочетания «лошадиный мост» писали «материн мост», но эта версия подтверждается лишь одной старой купчей, и вероятнее всего, что иероглиф «мать» проник в ту купчую просто в результате описки. Начиная с новейшего времени, все изменения наименования и административного статуса деревни Мацяо-гун задокументированы весьма подробно:

до 1956 года деревня называлась Мацяо-гун и входила в состав волости Тяньцзы;

с 1956 по 1958 годы – бригада Мацяо в составе кооператива Дунфэн;

в 1958 году – 12-я производственная бригада в составе народной коммуны Чанлэ (большой коммуны);

с 1959 по 1979 годы – производственная бригада Мацяо в составе народной коммуны Тяньцзы (малой коммуны);

с 1979 года система народных коммун была ликвидирована, и деревня Мацяо вместе с частью волости Тяньцзы перешла в состав волости Шуанлун, к которой относится по сей день.

Большинство жителей Мацяо носят фамилию Ма, деревню можно условно разделить на две части: верхний гун и нижний гун. В старые времена верхний гун был богаче нижнего, и люди там преимущественно носили фамилию Ма. Но такое совпадение – скорее редкость. Например, в соседней Чжанцзяфани (Лавка семейства Чжан) чаще других встречается фамилия Ли, а в Лунцзятани (Пески семейства Лун) – фамилия Пэн, так что, как это ни удивительно, название деревни почти никогда не совпадает с фамилией населяющих ее людей. По моим грубым подсчетам, подобное несовпадение встречается больше чем в половине деревень и поселков уезда.

Согласно «Описанию округа Пинсуй», расцвет Мацяо-гун пришелся на первые годы правления цинского императора Цяньлуна[14], тогда это была не деревня, а окружной центр Мацяо-фу с населением более тысячи человек. Поселение окружала крепостная стена с четырьмя бастионами, чтобы ни одна разбойничья шайка не нарушила покой его жителей. На пятьдесят восьмой год правления императора Цяньлуна некий уроженец Мацяо-фу по имени Ма Саньбао во время семейного застолья вдруг забился в припадке и возвестил, будто мать зачала его после встречи с небесным псом, нарек себя истинным Сыном Неба и объявил об основании Государства Цветущего Лотоса. Ма Юли, Ма Лаоянь и Ма Лаогуа, приходившиеся Ма Саньбао ближайшей родней, тоже впали в исступление, бегали с всклокоченными волосами и называли Ма Саньбао своим правителем, жене Ма Саньбао, урожденной У, высочайшим указом даровали титул императрицы, а племянница Ма Саньбао и еще одна девица по фамилии Ли были возведены в ранг наложниц. Нечестивцы всюду развешивали свои указы, сеяли смуту в гарнизонах и подняли на бунт восемнадцать окрестных гунов, грабили странствующих купцов, нападали на казенные джонки с зерном, а сколько людей убили – даже не сосчитать. На восемнадцатый день первой луны пятьдесят девятого года правления под девизом Цяньлун командующий войсками уезда Чжэньгань, монгол по имени Мингату, и помощник командующего, маньчжур по имени Исана, возглавив восьмисотенный полк, двумя колоннами двинулись подавлять бунт. Левая колонна подошла к крепости со стороны пруда Цинъюй, открыла огонь из пушек и ружей, обстреливала крепость зажигательными снарядами, отчего в городе начался пожар, и множество смутьянов утонули во рву, пытаясь спастись от огня. Правая колонна зашла разбойникам в тыл, из поваленных деревьев построила переправу через ров и вошла в Мацяо-фу среди ночи. На рассвете около двух сотен бунтовщиков вырвались из оцепленной крепости и пытались бежать на восток, но попали в окружение левой колонны, и живым из оцепления никто не ушел. Ма Юли и еще шесть сановников самопровозглашенного государства были немедленно казнены, их головы выставили на всеобщее обозрение. Все взбунтовавшиеся деревни в окрестностях Мацяо-фу обратились в пепел. И только отдельным семьям, оказавшим содействие императорской армии в подавлении мятежа, были пожалованы красные знамена с иероглифами «добрый люд», чтобы карательные войска обходили их дома стороной.

Чтение «Описания округа Пинсуй» оставило у меня неприятный осадок. Ма Саньбао, который занимает почетное место в списке вождей крестьянских восстаний из новейшего описания уезда, легендарный Ма Саньбао, которого в Мацяо нарекли Сыном Неба и земным воплощением Истинного Дракона, в этом документе, составленном цинскими историографами, предстает в крайне неприглядном свете. За те недолгие три месяца, которые продолжалось восстание, он не предпринял ни одной попытки укрепить свою власть, защититься от вторжения и наладить жизнь подданных Государства Цветущего Лотоса, зато быстренько набрал себе пять наложниц. Судя по историческим хроникам, у него не было ни малейшего таланта к организации восстания: узнав о приближении императорских войск, Ма Саньбао повелел колдунам приготовить жертвенник, расставил на нем бумажные фигурки, рассыпал горох и принялся истово молиться, чтобы фигурки превратились в полководцев, а горошины – в войско, способное сдержать натиск императорской армии. И героизмом Ма Саньбао не отличался: оказавшись в плену, отнюдь не выказывал стремления к доблестной смерти, одних признаний написал больше сорока листов, через слово называл себя недостойным, нижайше молил о пощаде – до конца надеялся, что его помилуют. Показания Ма Саньбао сбивчивы и бессвязны, его безумие рвется наружу из каждой строки. За все время существования Государства Цветущего Лотоса в Мацяо и окрестностях только по официальным подсчетам погибло более семисот местных жителей, и даже женщины, которые много лет назад вышли замуж и уехали в чужие края, возвращались в Мацяо, вставали на сторону бунтующих сородичей и вместе с ними принимали смерть. Выходит, эти люди проливали кровь и жертвовали собой, просто потому что поверили какому-то безумцу?

Или признания Ма Саньбао – подделка? Я искренне надеюсь, что его повинная – всего лишь одна из многочисленных исторических фальсификаций, предпринятых цинскими властями. И столь же искренне надеюсь, что Ма Саньбао, которого после всех признаний все-таки привязали к дереву, облили горючим маслом и подожгли (казнь, известная под названием «небесный фонарь»), был совсем не таким, как его представляет «Описание округа Пинсуй», и что семьсот человек отдали за него свои жизни вовсе не потому, что клюнули на удочку зарвавшегося безумца.

Возможно, есть и другая версия этой истории?

«Лотосовая смута» стала самым громким событием в истории Мацяо и главной причиной ее упадка. Люди один за другим покидали Мацяо-фу, дома один за другим сиротели. И к началу XX века деревня почти совершенно обезлюдела. При отправке «образованной молодежи» на перевоспитание в сельскую местность выбор начальства чаще всего падал на бедные деревни, где особенно не хватало работников, и Мацяо в этом смысле подходила как нельзя лучше.

△ Земе́ля

△ 老表

Были в Поднебесной смуты куда громче и страшнее «Смуты Лотоса», одна из них вспыхнула в провинции Шэньси в последние годы династии Мин. Это было крестьянское восстание под предводительством Чжан Сяньчжуна[15], на его подавление бросали отряды хунаньских головорезов, вооруженных боевыми граблями, и «грабари» наносили повстанцам большие потери, так что скоро Чжан Сяньчжун возненавидел Хунань со всеми ее обитателями и в своих дальнейших походах на юг косил хунаньцев направо и налево. У нас его прозвали «Чжан Молчун», потому что убивал Чжан Сяньчжун всегда молча, даже не поинтересовавшись, кто ты такой и как тебя зовут. Его бойцы притарачивали к седлам отрубленные головы, а поясные шарфы украшали связками отрезанных ушей, надеясь получить награду за свою удаль.

Известное историкам «Великое переселение из Цзянси в Хунань» случилось именно вследствие опустошительных набегов Чжан Сяньчжуна. Считается, что после этого переселения хунаньцы и стали называть цзянсийцев ласковым словом «земеля».

Между провинциями Хунань и Цзянси почти отсутствуют естественные барьеры, препятствующие миграции. И мне известна по крайней мере одна волна обратного переселения, правда, случилась она уже в начале шестидесятых годов XX века. Оказавшись в Мацяо, я заметил, что во время работы южаки чаще всего обсуждают женщин или еду. Слог чи «есть» они всегда произносят с максимально выраженной артикуляцией, причем в их исполнении он отличается и от новокитайского чи, и от среднекитайского ци, более всего напоминая древнекитайский ця. Это ця произносится в Мацяо нисходящим тоном – мощный открытый слог в сочетании с резким, как гильотина, падающим тоном как нельзя лучше передает энтузиазм говорящего. Южаки мечтали, как поедят курятины, утятины, говядины, баранины, собачатины, рыбы и простого мяса (то есть свинины). Как наедятся жареных пирожков и пирожков на пару, пампушек, лепешек, домашней лапши, клейких колобков и вареной крупы (то есть риса). Мы с наслаждением перечисляли названия заветных блюд и никогда не уставали от подобных разговоров, не скупились на подробности, не избегали повторений, и чем чаще мы вспоминали о еде, тем больше нам было сказать, мы не хотели умолкать ни на секунду, мы притопывали, размахивали руками, наши щеки пылали румянцем, а языки остервенело выталкивали наружу мокрые от слюны слова, и они взрывались под солнечными лучами, оставляя в воздухе дрожащее эхо. Чаще всего южаки делились друг с другом воспоминаниями, расписывали незабываемые угощения, которые довелось отведать на чьем-нибудь юбилее или похоронах. Но все подобные разговоры непременно выливались в похвальбу. Вот кто-то сказал, что одним разом уминает три цзиня[16] крупы, другой тут же объявил, что съест двадцать пирожков, не отходя от стола. Это что, фыркает третий герой, я могу слупить десять цзиней сала с двумя цзинями лапши на закуску. Тут, конечно, начинается спор, начинается деятельное обсуждение вопроса. Один не верит, другой предлагает биться об заклад, третий вызывается разбить спор, четвертый придумывает правила, пятый следит, чтобы все было без обмана, чтобы спорщик не думал зажарить сало в шкварки, и так далее, и тому подобное. Все эти разговоры и споры, повторявшиеся изо дня в день по одному сценарию, каждый раз начинались, когда до обеда оставалась еще целая вечность.

За разговорами о еде местные нередко вспоминали «столовские годы» – так в мацяоском обиходе называлась эпоха «большого скачка»[17]. Деревенские всегда привлекали желудок на помощь памяти, и каждое событие из прошлого обретало свой отчетливый вкус. По схожему принципу словосочетание «жевать паек» у них означало службу в армии, «сидеть на казенных харчах» – устроиться в городе на завод или выбиться в начальство, «когда подавали собачатину» – прошлый приезд начальства, «когда ели рис нового урожая» – начало осени, «когда катали кукурузные колобки» и «когда забивали свинью по зиме» – конец года, а фразы вроде «людей пришло стола на четыре» помогали подсчитать число участников того или иного мероприятия.

Они рассказывали про худые «столовские годы», как у людей от голода зеленели глаза, а их все равно гнали по снегу на стройку копать водохранилище, и даже женщин заставляли раздеваться до пояса и, тряся грудями, таскать корзины с землей, демонстрируя революционный энтузиазм, с которым не страшны ни холод, ни стужа, под стать алым знаменам, гонгам, барабанам и транспарантам с лозунгами. Третий дядюшка Цзи (его я в Мацяо уже не застал), надорвавшись от работы испустил дух прямо на стройке. А молодые бежали от такой жизни в Цзянси и если возвращались, то лишь спустя много лет.

Позже я познакомился с одним из таких переселенцев по имени Бэньжэнь, было ему немного за сорок. Бэньжэнь приехал в Мацяо навестить родных, угостил меня сигаретой, назвал земелей. На мои любопытствующие вопросы рассказал, что сбежал в Цзянси из-за горшка кукурузного варева (см. статью «Варево»): вечером получил в столовой четыре порции варева на всю семью, пришел домой и сел дожидаться жену с поля да ребятишек из школы. Страшно хотелось есть, он не удержался и выхлебал из горшка свою долю. Скоро с околицы послышались голоса детей, обрадованный Бэньжэнь приготовился разливать варево по чашкам, но тут увидел, что в горшке пусто. У него даже в глазах потемнело. Куда подевалось остальное варево? Неужели он сам не заметил, как все съел?

Отказываясь этому верить, он кинулся искать варево по дому, но все чашки, плошки и котелки стояли пустыми. В те годы ни собака, ни кошка не могли забежать с улицы и вылакать варево из горшка – не осталось даже кузнечиков с дождевыми червями, всех давно съели.

Шаги детей звучали ближе и ближе, и никогда еще он не слышал ничего страшнее.

Бэньжэнь не знал, как смотреть детям в глаза, а тем более – что сказать жене, когда она вернется, выбежал со двора через заднюю калитку и спрятался в зарослях травы на склоне. Он слышал, как дома плачут, слышал, как жена ходит по деревне, выкрикивая его имя. Но не смел откликнуться, даже всхлипнуть не смел. Больше он домой не вернулся. Говорит, что живет где-то в горах на юге Цзянси, валит деревья, собирает целебные корни, выжигает уголь… Больше десяти лет прошло, за это время он обзавелся в Цзянси новой семьей, наплодил пащенят.

Его прежняя жена тоже давно живет с новым мужем, на Бэньжэня она не в обиде, позвала его в дом, усадила за стол, накормила рисом со свининой. Только пащенята отца не признали – убежали в горы и до самого вечера не объявлялись.

Я спросил, не думает ли он вернуться в Мацяо.

И тут же понял, какой это глупый вопрос.

Бэньжэнь улыбнулся, покачал головой.

И сказал: все одно, что тут, что там – все одно. Сказал, что в Цзянси его обещают устроить в лесничество, дать официальную работу. И еще сказал, что живет по соседству с другими переселенцами из Мацяо, и деревня их тоже называется «Мацяо». И всех хунаньцев в Цзянси тоже зовут земелями.

Спустя два дня он тронулся в обратный путь. С самого утра моросило, в десяти шагах позади Бэньжэня шла его прежняя жена – наверное, решила проводить. У них был один зонтик на двоих, но она ни разу его не раскрыла. Переходя через канаву, Бэньжэнь поддержал ее за руку, но скоро она снова отстала, и они шли дальше сквозь густую морось в десяти шагах друг от друга.

Больше я его не видел.

△ Сла́дко

△ 甜

С обозначением вкусов и их оттенков в Мацяо дела обстоят очень просто: все приятные на вкус продукты здесь описывают единственным словом тянь «сладкий». Сахар «сладкий», рыба и мясо «сладкие», вареный рис, острый перец и горькая тыква момордика тоже «сладкие».

Со стороны трудно понять, примитивность ли вкусовых рецепторов обусловила малочисленность вкусовых обозначений в мацяоском говоре, или наоборот – скудость вкусовых обозначений привела к тому, что рецепторы местных жителей утратили свою чувствительность? Китай считается страной с весьма развитой гастрономической культурой, китайский язык отличается крайним богатством лексики вкусового восприятия, и на этом фоне мацяоский казус выглядит очень необычно.

Здесь же нужно сказать, что почти все кондитерские изделия в Мацяо называются одним словом – «коврижки». Конфеты – «коврижки», печенье – «коврижки», бисквиты, булочки, слоеные пирожки, пирожные с кремом – все это «коврижки». Увидев на ярмарке в Чанлэ эскимо, деревенские тоже обозвали его коврижкой. Конечно, для изделий собственного производства мацяосцы делали исключение: домашние лепешки из клейкого риса назывались цыба, рисовые запеканки – мигао. А «коврижками» именовались новомодные кондитерские изделия, которые пришли в Мацяо из дальних провинций или из-за границы. Леденцы, которые мы покупали на ярмарке, местные тоже упорно называли коврижками, и нам это всегда немного резало ухо.

Возможно, до недавнего времени еда в Мацяо служила лишь способом утолить голод, люди просто не успевали по-настоящему оценить и осмыслить вкус того или иного блюда. Много лет спустя я познакомился с компанией англоговорящих иностранцев и обнаружил, что в их арсенале также крайне мало средств для описания вкуса: например, попробовав блюда с приправами, которые хоть немного раздражают вкусовые рецепторы, будь то черный перец или перец чили, горчица или чеснок, мои друзья обливались потом и повторяли одно-единственное слово: «hot». Я подумал даже: быть может, им, как и жителям Мацяо, тоже знаком опустошительный голод, вынуждающий есть всё без разбору, не чувствуя вкуса? Я не насмехаюсь над ними, ведь мне хорошо известно, что такое голод. Когда в темноте ощупью добредаешь до деревни, но не думаешь о том, чтобы умыться или сполоснуть руки (а ты с ног до головы изгваздался в грязи), не обращаешь внимания на комаров (которые тучей летят навстречу), а с жадностью заталкиваешь в себя пять чашек риса подряд (в одну такую чашку помещалось полцзиня крупы), даже не замечая, что сейчас ешь, не чувствуя вкуса. В такие минуты я ничего не видел и не слышал, из всего спектра ощущений оставались только резкие спазмы в желудке и кишках, и какое мне было дело до нюансов в описании вкуса, что так занимают утонченных особ, какое мне было дело до всего изысканного, витиеватого и отточенного вздора, который они городят?

Иероглиф «сладкий» обнажает слепоту мацяосцев во всем, что касается гастрономической культуры, отмечает границы их познаний в этой сфере. Но если как следует разобраться, у каждого из нас тоже найдется множество слепых пятен в самых разных областях. И границы между известным и неизвестным у разных людей всегда проходят в разных местах. Слабый огонек человеческого сознания не в силах осветить все уголки огромного мира. Даже сегодня большинство китайцев едва ли найдет антропологические отличия между народами, населяющими Западную, Восточную и Северную Европу, и едва ли сможет обозначить разницу между культурами Англии, Франции, Испании, Норвегии и Польши. Названия народов Европы остаются для нас лишенными смысла иероглифами из учебника, зачастую китайцы очень смутно представляют, какой тип лица, национальный костюм, язык и комплекс обычаев соответствует тому или иному европейскому этносу. Европейцу это покажется невероятным, точно так же, как нам кажется невероятным, что европейцы не способны отличить шанхайцев от кантонцев, а кантонцев от дунбэйцев. Поэтому в Китае всех белых называют или «лаоваями», или «людьми с Запада», как в Мацяо для обозначения всех приятных вкусов используют одно слово «сладкий». Разумеется, англичанам, французам, немцам или американцам, которые не желают быть подстриженными под одну гребенку, столь огульное обобщение может показаться просто смешным.

Точно так же большинство современных китайцев (в числе которых есть и экономисты) не делают почти никаких различий между американским, западноевропейским, шведским и японским капитализмом. Как не делают различий между капитализмом XVIII века, капитализмом XIX века, капитализмом первой половины XX века, капитализмом шестидесятых и капитализмом девяностых. Многим китайцам одного понятия «капитализм» вполне достаточно для описания мира и обоснования своих симпатий и антипатий.

Во время поездки в Штаты я прочел один антикоммунистический журнал и был немало удивлен тому, что политические вкусы его редакции застряли на уровне мацяоского «сладко». Например, сначала они критикуют коммунистов за то, что те извратили учение Маркса и предали марксизм, потом критикуют и сам марксизм (стало быть, в извращении и предательстве марксизма нет ничего дурного?); сначала разоблачают одних коммунистических деятелей за супружеские измены и внебрачных детей, потом высмеивают других коммунистических деятелей, подавлявших свою человеческую природу аскетизмом и воздержанием (стало быть, измены и внебрачные дети вполне соответствуют человеческой природе?). Редакция не видела путаницы в своих рассуждениях и пребывала в полной уверенности, что любой выпад против коммунизма – это похвально, это хорошо, это «сладко». И в том же самом журнале я прочел новость о китаянке по фамилии Чэнь, которая бежала из Хайнаня в Гонконг, объявив себя борцом с коммунистическим режимом, и моментально получила политическое убежище в одной европейской стране. Спустя несколько месяцев я встретился с сотрудником посольства этой страны, мне было до злости обидно, что их так легко одурачили. За обедом я рассказал, что знаком с этой самой госпожой Чэнь. В бытность свою на Хайнане она никогда не занималась политикой, зато организовала литературный конкурс под названием «Жаркий остров», собрала с молодых авторов по всему Китаю почти двести тысяч юаней оргвзносов, вильнула хвостом и сбежала в Гонконг, бросив в гостинице толстую стопку рукописей. Ей не удалось заманить меня в жюри своего конкурса, но это было уже не важно, потому что в газетном объявлении о приеме рукописей она перечислила с десяток самых известных на тот момент писателей, которых только смогла вспомнить: Маркеса, Кундеру, Льосу, – и кто бы мог подумать, все они входили в состав жюри, как будто госпожа Чэнь задумала вручать на Хайнане Нобелевскую премию по литературе.

Мой рассказ привел дипломата в некоторое замешательство. Наморщив лоб, он сказал: я допускаю, что она получила эти деньги обманом, что обман вышел весьма топорным, но ведь ее действия можно расценивать как своеобразный способ политической борьбы?

Говоря это, он отчаянно жестикулировал.

Я не смог продолжать разговор. Мне вовсе не хотелось менять политические взгляды моего собеседника. Любые последовательные и вместе с тем миролюбивые взгляды заслуживают уважения, хотя с ними можно соглашаться, а можно спорить. Я лишь ощутил себя в тупике. Как в Мацяо я не мог открыть местным глаза на разницу между всевозможными «коврижками», так и сейчас не мог объяснить своему собеседнику разницу между всевозможными китайскими «диссидентами». В этой непонятной и чужой для него стране денежная афера тоже выглядела вполне съедобной «коврижкой». Вот и все.

▲ Ио́дная тинкту́ра

▲ 碘酊

Китайцы часто придумывают обиходные названия для разных промышленных изделий. Я родился в городе и считал себя достаточно прогрессивным молодым человеком, но до приезда в Мацяо никогда не слышал словосочетания «иодная тинктура» – только «йод» или «настойка йода». Точно так же раствор бриллиантовой зелени я привычно называл зеленкой, перманганат калия – марганцовкой, гидрокарбонат натрия – содой, настойку валерианы – валерьянкой, аккумуляторы – батарейками, амперметр – счетчиком, а сигнал воздушной тревоги – сиреной.

В Мацяо я часто поправлял местных, когда они называли разные городские вещи по-деревенски. Например, городская площадь – она и есть площадь, а не «поляна» и уж точно не «гумно».

И я никак не ожидал, что все местные от мала до велика будут величать флакончики с йодом строгим термином «иодная тинктура». При этом они очень удивлялись, когда я называл их тинктуру невзрачным словом «йод». Даже тугая на ухо, подслеповатая мацяоская старуха говорила более наукообразно, чем я. Термин «иодная тинктура», произнесенный на мацяоском наречии, напоминал некий секретный шифр, который в обычное время хранится в тайне, и лишь при необходимости местные произносят его вслух, чтобы соединить Мацяо с далеким миром современной науки.

Я попытался выяснить, откуда в Мацяо появился этот термин. И ни одна из моих догадок не подтвердилась. В Мацяо никогда не было иностранных миссий (в больницах при миссиях могли использовать научные термины), здесь не квартировали крупные гарнизоны (мацяосцы могли услышать этот термин от кого-то из раненых), учителя все были из местных, получивших образование в уездном центре, если они и выбирались дальше, то только в Юэян или в Чанша, а там говорили «йод». В конце концов я выяснил, что появление «иодной тинктуры» в Мацяо связано с одним загадочным человеком.

Дядюшка Ло из нижнего гуна, потягивая бамбуковую трубку, рассказал мне про человека по имени Оглобля Си, который и принес в Мацяо иодную тинктуру.

△ Глухома́нь

△ 乡气

Про Оглоблю Си мне почти ничего не известно. Невозможно узнать, откуда пришел этот человек, кем он был до жизни в Мацяо, почему решил здесь поселиться. Неизвестно даже, как его звали: иероглиф си «чаяние» редко используется в качестве фамилии. Очевидцы вспоминают, что наружностью Оглобля отличался от местных: длинный заостренный подбородок, складчатые веки. Лишь много времени спустя я понял, какую важность представляют эти приметы.

Из всех рассказов об Оглобле Си мне удалось установить, что этот человек появился в Мацяо в тридцатые годы и прожил здесь не то десять, не то двадцать лет, а может, и того больше. С ним был старик, он помогал Оглобле со стиркой и стряпней, чистил клетки с птицами. Оглобля «городил глухомань», то есть изъяснялся на неизвестном в Мацяо наречии, так что его почти никто не понимал. Например, говорил «иодная тинктура». Или «глядеть» вместо «смотреть». Или «гульба» вместо «веселье». Еще он называл мыло «щелоком», и в конце концов это слово прижилось в Мацяо, а потом разошлось и дальше, на всю округу.