Пётр Великий в жизни. Том второй

Я вспоминаю, что в начале этой интриги, будучи при дворе, но совершенно ничего не зная о том, что происходило между царицей и её камергером Монсом де ла Круа, я не только подозревал об этом, видя их вместе, но даже и не сомневался в этом. Хотя я их видел лишь публично, но однажды, когда при дворе было большое скопление народа, я, как никогда ранее, понял, насколько слепа любовь и что её труднее скрыть, чем что-либо иное.

Вильбуа. Рассказы о российском дворе. С.152

Есть ли фактические, документальные, свидетельства об этой любви? Таких свидетельств нет; но что Монс бесспорно владел в это время сердцем Катерины Алексеевны, об этом можно судить из того необыкновенного значения, какое получил он при её дворе. Это значение, власть и сила сознавались уже всеми не только знатными придворными, но даже последними из дворцовых служителей и служительниц; все как нельзя лучше видели источник этой силы: он заключался в любви к нему Екатерины.

Семевский М.И. Тайный сыск Петра I. С. 486

Он считал себя французом по происхождению. Его фамилия и имя, казалось, подтверждали это предположение, хотя он родился в Москве, а его отец и мать считались немцами. Родители его были немцы, считавшие себя выходцами из Франции, что подтверждает его фамилия.

Вильбуа. Рассказы о российском дворе. С.151

При неизбежных хлопотах он видел себя распорядителем значительных материальных средств; бедность заменилась не только достатком, но даже роскошью; самолюбие и тщеславие были удовлетворяемы вниманием и заискиванием у него множества лиц разного пола, звания и состояния, нуждавшихся в нём как в посреднике при сношениях с государыней; наконец, её полнейшее расположение и доверие как нельзя более должны были льстить счастливцу. Переберём ворох писем к Виллиму Ивановичу за эти годы, и мы в шумихе льстивых заверений в дружбе, любви и уважении к Монсу – не только со стороны «птенчиков», но уже со стороны крупных «птенцов» Петра – найдём несомненное доказательство, что все эти заверения, обещания, наконец, взятки не могли расточаться обыкновенному любимцу: то был уже настоящий фаворит, владевший не только сердцем, но и волей своей обожательницы.

Семевский М.И. Тайный сыск Петра I. Смоленск. «Русич»., 2001. С. 486

Измена альковная, в конце концов, была открыта Петром. Измены другого рода остались ему неизвестными. Он так и не узнал, например, что, когда Екатерина заступалась перед Петром за Меншикова, обличаемого во взятках, она сама бывала в доле.

Кизеветтер А.А. Исторические силуэты. С. 48

Не стоило бы говорить так много о ком-нибудь другом, только не о Виллиме Монсе. Эта личность, как мы увидим далее, в последние годы царствования Петра Великого обращает на себя внимание всей знати (кроме самого государя); вся аристократия обращается к нему как к счастливой звезде, как к своему велемочному патрону во всех их семейных и общественных нуждах; вокруг Монса группируется громадная партия, которая из эгоистических целей оберегает его как зеницу ока… Эта партия почти вся состоит из главнейших «птенцов» Петра, и, не зная их отношений к нему, мы бы многое потеряли для знакомства с «птенчиками» Преобразователя; к тому же многие важнейшие дела решаются при посредстве Монса – он для всех нужен, он силён не личными достоинствами, он силён любовью к нему Катерины Алексеевны; Монс имеет на неё громадное влияние, а та, послушная своему фавориту, действует на Петра… Итак, для знакомства с «птенцами» Великого, для обрисовки его замечательной супруги, для оживления пред нами самого Петра в последние годы его царствования – вот для чего мы группируем те мелкие черты, которые знакомят нас с такою, по-видимому, ничтожною личностью, какою действительно окажется – в нравственном отношении – фаворит Екатерины…

Семевский М.И. Тайный сыск Петра I. Смоленск. «Русич»., 2001. С. 475

Чтобы постучаться к ней в дверь с просьбой о помиловании или о награде, надо было запастись мешочком золота. Она скопила большие деньги, которые держала в заграничных банках на вымышленное имя.

Е. Оларт. Пётр I и женщины. М., 1997. С. 47

В эти-то годы, когда царице не из высокого шляхетства расточались государем знаки самой пылкой страсти, когда ради её он нарушал стариннейшие обычаи, которых не дерзнул даже нарушить его прототип Иван Васильевич Грозный, – в эти годы «Катерина не из шляхетства», как мы видели, дала полную мочь и силу красавцу камер-юнкеру. Виллим Иванович не встречал уже себе ни в чём отказу. И немудрено…

Здоровье державного супруга Екатерины Алексеевны было плохо. Как видно из его же цидулок, за пять, за шесть лет до своей смерти Пётр редко расставался с лекарствами. Блюментросту, Арескину и другим придворным медикам была довольно трудная работа с больным, так как пациент никак не мог выдерживать строгой диеты. Больным возвращался государь и из персидского похода; «птенцы» в заботах о его здоровье выслали навстречу барона Бера.

«Барон обнадеживает весьма, – писал Ягужинский, – что его лекарство действительно будет, которое он не токмо на собственную похвалу полагает, но предает сверх того на экзаминацию медиков. Дай всевышний боже, чтоб оный его арканум к содержанию многолетно вашего величества здравия служил».

А подле больного Петра – ещё блестящее, ещё эффектнее наружность полной, высокой, вполне ещё цветущей Катерины Алексеевны.

Семевский М.И. Тайный сыск Петра I. Смоленск. «Русич»., 2001. С. 497

9-го [ноября 1724 года]. Сегодня нам сообщили по секрету странное известие, именно что вчера вечером камергер Монс по возвращении своём домой был взят генерал-майором и майором гвардии Ушаковым и посажен под арест в доме последнего; также, что арестованы ещё двое других, именно маленький (?) кабинетный секретарь императрицы и её камер-лакей, которые были постоянно в каких-то сношениях с камергером. Их, говорят, отвели в летний дворец императора. Это арестование камергера Монса тем более поразило всех своею неожиданностью, что он ещё накануне вечером ужинал при дворе и долго имел честь разговаривать с императором, не подозревая и тени какой-нибудь немилости. В чём он провинился – покажет время; между тем сестра его, генеральша Балк, говорят, с горя слегла в постель и в совершенном отчаянии.

Дневник камер-юнкера Берхголъца. С. 759

11-го [ноября 1724 года]. Молодой Апраксин рассказывал, что Монс первые два дня сидел под арестом в своей комнате, охраняемой часовыми, но что теперь его перевезли в зимний дворец императора, где заседает Верховный суд, делающий ему допросы под покровом величайшей тайны. Апраксин же говорил, что Монс в эти два дня страшно изменился и что у него будто бы от страху был удар; впрочем, он продолжает утверждать, что не знает за собою никакой вины. Генеральша Балк со страху всё ещё лежала в постели очень больная.

Дневник камер-юнкера Берхголъца. С. 759

13-го [ноября 1724 года]. Сегодня мы узнали, что поутру Ушаков арестовал также генеральшу Балк, которую поместили у него в доме в той же комнате, где сидел несколько дней её брат. Дом этот, говорят, весь окружён часовыми. Сегодня же, как мы слышали, арестовали и молодого камергера Балка, но он покамест сидит только в своём доме или в доме матери. После обеда во всём городе объявляли с барабанным боем и прибивали к стенам извещения, что так как камергер Монс и сестра его Балк неоднократно позволяли подкупать себя и потому арестованы, то всем, кому что-нибудь известно об этом или кому приходилось давать им, вменяется в непременную обязанность и под страхом тяжкого наказания немедленно заявлять о себе. Думают поэтому, что дело этих арестантов примет весьма опасный оборот. Говорят, что они во многом уже уличены из собственных их писем.

Дневник камер-юнкера Берхголъца. С. 759

14-го [ноября 1724 года]. И в этот день о Монсе и генеральше Балк опять объявляли с барабанным боем то же самое, что и накануне, почему здесь все того мнения, что дело их кончится плохо, тем более что явилось уж много лиц, от которых они принимали подарки.

Дневник камер-юнкера Берхголъца. С. 759

Екатерина имела с мужем объяснение, и оно кончилось для неё как нельзя лучше; или же государь имел какие-нибудь другие виды? Вообще надо прийти к одному из следующих заключений: Екатерина с обычным искусством успела вновь возбудить любовь к себе государя, сумела совершенно оправдаться; Монс не показал ничего для неё опасного, обошёл многое молчанием и жизнью запечатлел к ней свою преданность, или же, наконец, Пётр узнал грустную тайну, до сих пор известную всем, кроме его самого, но решился не чинить страшного розыска над той, которой обязан был многими счастливыми днями своей жизни. Последнее заключенье, как оно ни противоречит мстительному, ничем не сдерживаемому характеру Петра, тем не менее, кажется вернее других.

Семевский М.И. Тайный сыск Петра I. Смоленск. «Русич»., 2001. С. 479

Монсу, конечно, были известны истинные мотивы процесса, который организовали против него. Он сам помог выдвинуть такое обвинение, которое бы никого не обесчестило, объявив себя, по собственному почину, виновным в многочисленных взятках, за которые его и судили, и он был обезглавлен в Петербурге. Царь при первых же бесспорных доказательствах неверности его жены хотел учинить и над нею суд в Сенате, чтобы устроить ей публичную казнь. Когда же он сказал о своем намерении графам Толстому и Остерману, оба они кинулись к его ногам, чтобы заставить его отказаться от этого. И если это им удалось, то не потому, что они ему доказали, что самое мудрое решение состояло в том, чтобы замять это дело как можно быстрее, иначе оно станет в глазах всего мира первым знаком его бесчестия: это им удалось лишь потому, что они затронули вопрос о его двух дочерях от этой женщины, к которым он питал большую нежность. В то время шли переговоры об их замужестве с европейскими государями, которые, конечно, не захотели бы на них жениться после такого скандала.

Вильбуа. Рассказы о российском дворе. // Вопросы истории. №12, 1991. С.152-153

Монсу и было предъявлено лишь обвинение во взяточничестве. Пётр на допросе ни разу не упомянул имени жены.

Е. Оларт. Пётр I и женщины. М., 1997. С. 48

Он только что уличил свою жену Екатерину в измене с камергером Монсом де ла Круа, которого он приказал обезглавить публично за преступления, в которых этот человек признался, хотя и не был в них виновен, чтобы скрыть тем самым истинную причину, по которой его решили погубить.

Вильбуа. Рассказы о российском дворе. С.150

Приступ его гнева против Екатерины был таков, что он едва не убил детей, которых имел от неё. Мне известно от одной французской девушки (фрейлины, которая прислуживала цесаревнам Анне и Елизавете), что царь, вернувшись однажды вечером из крепости в Петербурге, где шёл процесс над господином Монсом де ла Круа, внезапно вошёл в комнату молодых цесаревен, которые занимались какой-то свойственной их положению работой вместе с несколькими девушками, находившимися при них для их воспитания и развлечения. По словам фрейлины, он имел такой ужасный, такой угрожающий вид, был настолько вне себя, что все, увидев его, были охвачены страхом. Он был бледен, как смерть. Блуждающие глаза его сверкали. Его лицо и всё тело, казалось пребывали в конвульсиях. Он ходил несколько минут, не говоря никому ни слова и бросая страшные взгляды на своих дочерей, которые, дрожа от испуга, тихонько проскользнули вместе с девушками в другую комнату и укрылись там. Раз двадцать он вынимал и прятал свой охотничий нож, который носил обычно у пояса, и ударил им несколько раз по стенам и по столу. Лицо его искривлялось такими страшными гримасами и судорогами, что фрейлина-француженка, которая не смогла ещё убежать, не зная, куда деваться, спряталась под стол, где она оставалась, пока он не вышел. Эта немая сцена длилась около получаса, и все это время он лишь тяжело дышал, стучал ногами и кулаками, бросал на пол свою шляпу и всё, что попадалось под руку. Наконец, уходя, он стукнул дверью с такой силой, что разбил её.

Вильбуа. Рассказы о российском дворе. // Вопросы истории. №12, 1991. С.151-152

Судьи, как видно из документов, признали за Монсом «следующия преступления в его должности: 1) взял он у царевны Прасковьи Ивановны село Оршу с деревнями; справил их сначала за царевной, а потом одну деревню перевёл в ведение вотчинной ея величества канцелярии; оброк с той деревни брал себе. 2) Для отказу той деревни посылал он бывшаго прокурора воронежскаго надворнаго суда – Кутузова, без сенатскаго разрешения. А по указу 5 февраля 1722 года, без повеления Сената дворяне ни к каким гражданским делам не должны быть определяемы; а если к какому делу определяется дворянин, то он на то дело должен иметь письменный указ. Кроме того, Кутузов судился, по некоторому делу, в московском надворном суде и обязан был подпиской никуда не выезжать; Монс на то не посмотрел и именем государыни-императрицы послал в Москву указ: Кутузова по тому делу не истязывать и отлучку его в вину не ставить. 3) Взял он, Монс, четыреста рублей с посадскаго человека Соленикова и сделал его за то стремянным конюхом ея величества; по указу же 13 апреля 1722 года велено всех выходцев из посадских выслать в посады, за которыми их и записать».

Семевский М.И. Тайный сыск Петра I. Смоленск. «Русич»., 2001. С. 486

Эта интрига протекала так неосторожно, что в какой-то момент царица могла бы быть низвергнута с вершины величия в пропасть самого трагического бесчестия. Она отделалась лишь страхом и этим обязана в первую очередь графу Толстому и графу Остерману, министрам двора, которые успокоили первое движение, как я бы сказал, государева гнева, удержав его от мести, которую он замышлял против своей неверной жены, с которой он хотел поступить так, как поступил английский король Генрих VIII с Анной Болейн. Но, к счастью для Екатерины, два министра, во-первых, отразили этот удар и, во-вторых, некоторое время спустя после этого её счастливая звезда освободила её полностью от последствий, быть может, тайных, но всё же ужасных, которые по всеобщему мнению должны были рано или поздно иметь место, если бы тем временем естественная смерть не унесла её мстительного мужа. Такое мнение высказывали все те, кто прекрасно знал характер Петра I и кто постоянно был приближен к его персоне. Однако он не отправился в другой мир, не осуществив, хотя бы частично, своей мести.

Вильбуа. Рассказы о российском дворе. С. 152-153

На основании следующей затем выписки из Генерального регламента (гл. 50): взяточник за великие посулы должен быть казнён смертию или сослан вечно на галеры с вырезкой ноздрей и отнятием имения.

«А так как Монс, – заключал суд, – по делу явился во многих взятках и вступал за оныя в дела, непринадлежащия ему, и за вышеписанные его вины (мы) согласно приговорили: учинить ему, Виллиму Монсу, смертную казнь, а именье его, движимое и недвижимое, взять на его императорское величество. Однако нижеподписавшихся приговор предается в милостивое разсуждение его императорскаго величества». Подписали: «Иван Бахметев, Александр Бредихин, Семен Блеклой, Иван Дмитриев-Мамонов, Андрей Ушаков, Иван Головин, граф Иван Мусин-Пушкин, Иван Бутурлин, граф Яков Брюс».

Пётр, по милостивом рассуждении, на поле доклада начертал собственноручно: «Учинить по приговору».

Семевский М.И. Тайный сыск Петра I. С. 486

15-го [ноября 1724 года] объявляли с барабанным боем, что на другой день, в 10 часов утра, перед домом Сената над бывшим камергером Монсом, сестрою его Балк, секретарём и камер-лакеем императрицы за их важные вины совершена будет казнь. Известие это на всех нас произвело сильное впечатление: мы никак не воображали, что развязка последует так быстро и будет такого опасного свойства. Молодой Апраксин говорил за верное, что Монсу на следующий день отрубят голову, а госпожу Балк накажут кнутом и сошлют в Сибирь. Говорили, что поутру г-жу Балк вместе с секретарем и камер-лакеем, а после обеда и Монса, перевезли в крепость. К последнему в то же время привозили пастора Нацциуса (здешней немецкой церкви), который должен был приготовить его к смерти.

Дневник камер-юнкера Берхголъца. С. 139. С. 760

В понедельник, 16 ноября, рано утром на Троицкой площади пред зданием Сената всё было готово к казни. Среди сбежавшегося народа подымался высокий эшафот; на нём лежала плаха да ходил палач с топором в руках: мастер ждал своей жертвы. У помоста торчал высокий шест. Тут же можно было видеть заплечного мастера с кнутом да молодцов, выхваченных из серого народа: они должны были заменить, по обычаю того времени, подставки или деревянных «кобыл» позднейшего времени – на спины их вскидывали осуждённых на кнутобойню.

Семевский М.И. Тайный сыск Петра I. С. 486

Ещё о Монсе. Мало найдётся мужчин таких красивых и так хорошо сложенных, каким был этот человек. Все его движения отличались естественной грацией, которая не покинула его даже в момент казни. Хотя он был уверен, что его казнят, он поднялся на эшафот и держался там с уверенностью человека, который ожидает милости или который не боится смерти. Он выслушал приговор с уверенным и спокойным видом, что вызвало восхищение всех присутствующих. Поблагодарив того, кто должен был его убить, он отвёл в сторону лютеранского священника, которого ему дали, чтобы подготовить его к смерти, и подарил ему золотые часы, на которых на эмали был изображен портрет императрицы. Затем он подошёл к тому месту, где находилась плаха, и поклонился народу направо и налево. Он сам разделся, стал на колени, помолился, положил голову на плаху и мгновение спустя поднял руку, чтобы сделать знак палачу выполнять свой долг.

Вильбуа. Рассказы о российском дворе. С.150

16-го [ноября 1724 года], в 10 часов утра, объявленные накануне казни совершены были против Сената, на том самом месте, где за несколько лет повесили князя Гагарина. Бывший несчастный камергер Монс по прочтении ему приговора с изложением некоторых пунктов его вины был обезглавлен топором на высоком эшафоте. После того генеральше Балк дано по обнаженной спине 11 ударов кнутом (собственно только 5); затем маленькому секретарю дано кнутом же 15 ударов и объявлена ссылка на 10 лет на галеры для работы при рогервикской гавани, а камер-лакею императрицы, также приговоренному к ссылке в Рогервик, – ударов 60 батогами. Из приговора явствовало также, что сын генеральши Балк, камергер Балк, не останется при дворе, а будет в чине капитана отправлен на службу в дивизию генерал-лейтенанта Матюшкина, куда последует за братом с чином сержанта и младший сын генеральши Балк, состоявший пажом при императрице. Все присутствовавшие при этой казни не могут надивиться твёрдости, с которою камергер Монс шёл на смерть. По прочтении ему приговора он поклоном поблагодарил читавшего, сам разделся и лег на плаху, попросив палача как можно скорей приступать к делу. Перед тем, выходя в крепости из дому, где его содержали, он совершенно спокойно прощался со всеми окружающими, при чём очень многие, в особенности же близкие знакомые его и слуги, горько плакали, хотя и старались, сколько возможно, удерживаться от слёз. Вообще многие лица знатного, среднего и низшего классов сердечно сожалеют о добром Монсе, хоть далеко не все осмеливаются показывать это. Вот уж на ком как нельзя более оправдывается пословица, что кто высоко стоит, тот и ближе к падению! По характеру своему Монс хоть и не был большим человеком, однако ж пользовался немалым почётом и много значил; имел, конечно, подобно другим, и свои недостатки; может быть, уж слишком надеялся на милость, которую ему оказывали; но со всем тем он многим делал добро и уж наверно никак не воображал, что покончит так скоро и так плачевно.

Дневник камер-юнкера Берхголъца. С. 759

Кроме своей природной красоты он обладал грациозностью во всех своих поступках, которую он сохранил и на эшафоте. Даже в тот момент, когда удар топора отсёк ему голову, он продолжал оставаться всё тем же человеком, скорее желая, а не боясь смерти. Под предлогом, что ему необходимо побеседовать с лютеранским священником, который его сопровождал, за несколько минут до казни он передал ему золотые часы, внутри которых находился портрет царицы. Он отвёл также в сторону палача, чтобы предупредить его, что в подкладке его брюк находится портрет, обрамленный бриллиантами, и велел ему взять этот портрет и бросить в огонь. Это тоже был портрет Екатерины. У него имелся ещё и третий, который он ловко передал одному скромному человеку в то время, когда его перевозили из дома в крепостную тюрьму.

Вильбуа. Рассказы о российском дворе. С.154-155

20-го [ноября 1724 года] тело камергера Монса всё ещё лежало на эшафоте.

Дневник камер-юнкера Берхголъца. С. 759

Тело Монса с неделю лежало на эшафоте, а когда помост стали ломать, труп взволокли догнивать на особо устроенное колесо.

Семевский М.И. Тайный сыск Петра I. С. 488

Пётр отомстил по-петровски: казнил Монса и заспиртованную в банке голову казнённого поставил на ночном столике Екатерины.

Кизеветтер А.А. Исторические силуэты. С. 48

Весь свой гнев он выместил на любовнике, которому публично отрубили голову, осудив за вымышленные преступления, а не за те настоящие, за которые он был казнён. Что касается любовницы, то царь получил удовлетворение от того, что через 10 или 12 дней после казни, о которой только что говорилось, ей показали тело её любовника и его голову, посаженную на кол посреди площади. Он заставил её пересечь эту площадь по диагонали, чтобы перед ней предстало всё это ужасное зрелище с эшафотом. Царь совсем не подготовил её к такому зрелищу. Он ей предложил, выезжая из дворца на открытых санях, направиться в отдалённый квартал, куда они часто ездили вместе. Всё время, пока они пересекали площадь, он пристально и злобно следил за ней. Но у неё хватило твердости сдержать слезы и не проявить никакого волнения.

Вильбуа. Рассказы о российском дворе. // Вопросы истории. №12, 1991. С.155-156

…С заострённого кола угрюмо смотрела на пышный поезд голова Виллима Ивановича Монса.

Семевский М.И. Тайный сыск Петра I. С. 486

В день казни императрицу видели необычайно веселой, улыбка не сходила с её губ.

Вместе с великими княжнами она училась танцевать менуэт. На другой день после казни Пётр повелел императрице сесть в сани и повёз её на Троицкую площадь мимо эшафота, мимо трупа казнённого. Екатерина сидела в санях спокойно, продолжала улыбаться.

Взглянув на голову, посаженную на кол кротко произнесла:

– Как жаль, что у придворных может быть столько испорченности.

Через несколько часов в покоях императрицы поставили стеклянный сосуд со спиртом, в котором плавала голова Монса. Екатерина спокойно улыбалась…

Пётр, наконец, взорвался. Его тело содрогалось от конвульсий. Побледневшеё лицо кривилось от судорог. Округлившиеся глаза бешено блуждали. Около получаса он метался из угла в угол в покоях императрицы, не говоря ей ни слова. Екатерина тоже молчала, но уже не улыбалась.

– Всяк человек есть ложь…

С бешеным спокойствием Пётр грубо схватил Екатерину за плечо, подтолкнул к великолепному венецианскому зеркалу.

– Видишь стекло сие? Презрительное вещество, из коего оно составлено, было очищено огнём и служит ныне украшением дворца моего. Но одним ударом руки моей оно снова превратится в прах, из коего извлечено было. Пётр размахнулся, и осколки посыпались на паркет.

– Разве теперь твой дворец стал лучше? – сделала вполне мужественное замечание Екатерина.

Шакинко И. Птенцы гнезда Петрова. Журнал «Уральский следопыт», № 3, 1986. С. 56-57

Однажды, просматривая счета академии, президент академии, княгиня Дашкова, обратила внимание на то, что выходило очень много спирта. Княгиня заинтересовалась, на что нужно было такое количество спирта. Оказалось, что спирт отпускался на две головы, которые хранились в особом сундуке. Для ухода за ними был определён даже сторож. Но он не мог объяснить, кому принадлежали так тщательно сохраняемые головы. После долгих поисков в архивах академии установили, что владельцами голов были Виллим Монс и фрейлина двора императрицы – Мария Гамильтон. О ней речь будет ниже.

Е. Оларт. Петр I и женщины. М., 1997. С. 47

Вот вкратце всё то, что я смог установить о жизни этой героини, в связи с чем я и завершаю эту главу.

Хакобо Фитц Джеймс Стюарт, герцог де Лириа-и-Херика. С. 86

Нет сомнения, что дело Монса, как мы уже говорили, ускорило решимость Петра выдать дочь Анну замуж за герцога Голштинского Карла-Фридриха (сына старшей сестры Карла XII шведского). Но, говоря словами Цедеркрейца, кроме «возстановления своего кредита» не имел ли при этом государь другой, более важной, цели? Неужели он обрекал любимую старшую дочь на незавидную судьбу быть герцогиней жалкого клочка Германии? Не имел ли он в виду завещать ей Россию? Не с этою ли целью начал он было писать завещание, из которого сохранилось несколько строк? Строки эти, как видно, прямо относились к Анне Петровне: