скачать книгу бесплатно
Отец
Апрель до середины был холодный, зато к двадцатым числам наступила жара. Асфальт плавился, подошвы прилипали к нему, от перепада температур звенело в голове. Сотрудники старшего возраста, дослуживающие свой срок, спешно отбыли в отпуск и переселились на дачи.
Вечером двадцать первого апреля мы с Лёшкой навестили моих родителей. Рассказывали о чём-то, смеялись, в том числе и над шутками Гришки. Маме по нашим рассказам Гришка нравился. Кажется, с тех пор я не видела маму такой весёлой.
Папа тоже слушал и сдержанно улыбался. Он сидел на диване рядом со мной, но, как обычно, мы разговаривали мало. И хотелось повернуться к нему, сказать что-нибудь хорошее, тёплое… Но я не знала таких слов.
Я всегда завидовала подругам, которые панибратски обращались со своими отцами: называли смешными домашними прозвищами, тормошили, похлопывали по пузу или лысине. У нас дома ничего подобного не водилось. Мне бы и в голову не пришло лезть к отцу с какими-то пустяками, отвлекать от дел, и до старшего студенческого возраста я боялась его ослушаться. Потом, правда, случалось. Папа выступал против ночных дискотек и походов, требовал, чтобы я ночевала дома и приходила в девять вечера. Я же отстаивала своё право на самостоятельность с таким ожесточением, словно именно на этом походе, именно на этой вечеринке все радости, отпущенные жизнью, закончатся. Папа обижался, неделями не разговаривал со мной. Каждый вечер, появляясь дома, я видела закрытую дверь его комнаты, и невозможно было постучать, переступить порог, попросить прощения…
Я, конечно, не предполагала, что запомню этот вечер с родителями навсегда.
На следующий день Сергей Петрович послал меня в изолятор временного содержания, или ИВС, а потом я должна была ехать в учебный центр, или УЦ.
ИВС находился на Московском вокзале. Там я встретила Гришку, и мы зашли хлебнуть холодного пивка. Через некоторое время я спохватилась, что меня ждут в УЦ. Гришка, как настоящий друг, отправился проводить. Заместитель начальника УЦ был Гришкиным корешем (наверняка таким же, как он, раздолбаем).
Приехав в УЦ, мы предстали перед секретаршей, строгой дамой в очках.
– Тут психолог из управления, – без прелюдии начал Гришка, решив, что чем наглее, тем «правее» будем. – Доложите шефу.
Дама повернулась ко мне.
– Вы Вика? – тихо и как-то испуганно спросила она, приподняв очки.
– Да, – прошептала я.
– Вы знаете, где ваш отец?
Гришка усадил меня на диван, очкастая дама торопливо подала стакан с водой, плеснув туда валерьянки. Я послушно выпила противную пахучую жидкость. Гришка и секретарша приглушённо переговаривались. Я всё слышала и понимала, хотя участвовать в разговоре не могла.
– Блин, тупорылая девчонка, не тяни кота за… рога, – наезжал на даму Гришка.
– Звонили из управления, – с достоинством отвечала та. – Её два часа нигде не могли найти.
– Что с её отцом? Он умер?
– Он в реанимации. Сказали, что вроде бы инсульт.
– Твой шеф на месте? У него машина на ходу?
– Он не даст.
Гришка схватил телефонную трубку и принялся звонить в управление.
– Алло, Петрович? Машина нужна, для Громовой, пригони мухой. Что значит «забрали»? Для Громовой, говорю тебе… в больницу к отцу ей ехать… непонятливый какой… Тогда свою дай! А, тудыть тя… Где тут местный аппарат?
Дама указала рукой.
Услышав начало Гришкиного разговора со следующим абонентом, я догадалась, что звонил он своему другу-раздолбаю, заместителю начальника УЦ. Дама как в воду глядела: машину в УЦ нам не дали, и Гришка обругал друга-раздолбая непечатным словом.
Следующий звонок был в ИВС. Разговор получился короткий.
– Дам, – сразу ответил начальник изолятора Валерий Егорыч, рябой мужик с честным лицом.
– Егорыч, ты – человек! Коньяком проставлюсь… Вик, тебе велено через пятнадцать минут стоять у выхода. Подъедет Бешеный.
Водитель по прозвищу Бешеный, по имени Костя, действительно примчал через пятнадцать минут. Стоя рядом с Гришкой у здания учебного центра, я наблюдала, как по тротуару несётся милицейский «уазик» с сиреной и мигалкой, как разлетаются в разные стороны испуганные пешеходы. Я подумала о том, что не зря сегодня, протестировав Бешеного, занесла его фамилию в тетрадку с чёрной наклейкой и надписью: «Сотрудники группы риска».
Гришка, непривычно тихий и строгий, подсадил меня в машину, поцеловал в макушку.
– Ты это, – проговорил он, запинаясь, – позвони мне вечером. Отец, он, это… думаешь, я не понимаю, что ли.
Я кивнула.
И не позвонила Гришке – ни вечером, ни в последующие девять дней…
Смерть отца – разлом опоры, крушение потолочной балки. Сначала оглушает боль, потом проявляются последствия травмы: болезнь, беспомощность. А когда возвращаешься к жизни, понимаешь, что крышу чинить придётся не кому-нибудь, а тебе. Но ты в этом ничего не смыслишь: и руки-крюки, и сил маловато. Да и папа не научил, берёг от жизни, всё делал сам. И вот стоишь и чешешь затылок, соображая: как же теперь, без папы?
Я, наверное, изменилась за короткое время. Мир вокруг тоже изменился. Будущее стало определённее и суровее, настоящее – теснее и приглушённее.
Кстати, у моего отца не было никакого инсульта. Не было и не могло быть. Отец, здоровяк и крепыш, собирался, как Поль Брэгг, погибнуть в девяносто, занимаясь сёрфингом. Его сбила машина в квартале от нашего дома, когда он шёл на службу.
У отца не было одного глаза (чему виной послевоенная травма), поэтому, переходя дорогу, он не заметил машины. Заплаканный водитель уверял, что пешеход посмотрел прямо на него и шагнул под колёса.
Возможно, трагедии бы не случилось, если бы мама, как всегда, шла рядом, держа его за руку. Но он сам заставил маму вернуться домой, так как вспомнил, что забыл открыть балконную дверь.
Да, если бы не ранняя апрельская жара…
Потом я часто возвращалась в двадцать первое апреля. Мысленно разговаривала с отцом, сидящим рядом. Ответы придумывала сама. Мне казалось, что нужный ответ расставит всё по местам и это как-то поддержит нас с мамой.
Мама, неестественно оживлённая, многословная, пыталась понять и принять случившееся, будто проходила сжатый учебный курс для вдов, осваиваясь в новой роли. Она по десятому кругу рассказывала всем, кто приходил выразить соболезнования, как они с папой впервые встретились в командировке и как через полгода он приехал к ней насовсем. Я узнала много интересных фактов, касавшихся моей семьи, которыми прежде не интересовалась.
Лёшка постоянно находился рядом. Я часто заставала его беседующим с мамой. Его родители тоже поддерживали нас.
Мы переехали к маме, отказавшись от съёмной квартиры, которая теперь стала не по карману. Это вялотекущее бытие семейства, пережившего невосполнимую утрату, происходившее за плотными шторами, отличалось от скачкообразной жизни на Пушкинской. Я скучала по себе прежней, по «оргиям», по Гришке, но старалась на этом не застревать.
Впрочем, Гришка к нам иногда заглядывал. Он вносил умеренное, нераздражающее оживление в тихие вечера. Даже мама грустно улыбалась ему.
В начале лета Гришка уехал в командировку в Псков, и на неделю в управлении наступило затишье. Уныние затягивало меня, и бороться с ним не хотелось. Депрессия – нормальная реакция на смерть одного из родителей, говорила я, когда кто-то пытался меня «расшевелить».
И ровным счётом ничего не происходило до возвращения Гришки, который, подобно свежему ветру, ворвался в мой кабинет и объявил сенсационную новость: у него очередная девчонка. Капитан юстиции, старший следователь, «а-бал-ден-ная» (он растягивал слоги и облизывался). Гришка её увёл у милицейского бугра, который пообещал Гришку «урыть». (Действительно, ревнивый монстр создал моему другу проблемы по службе, из которых тот с присущей ему изворотливостью выпутался.)
– Давай выберемся вчетвером на природу, – предложил Гришка.
Мои отговорки, сводящиеся к напоминаниям о том, что «у меня вообще-то траур…», не действовали. И в следующую субботу мы сидели на берегу небольшого озера посреди соснового леса. Гришка был весел. Алексей впервые за полтора месяца тоже выглядел оживлённым. Я всё воспринимала будто через слой ваты. Однако постепенно слой истончался. К концу вечера мне стало казаться, что ещё чуть-чуть – и сквозь эту вату пробьётся яркий свет, на меня обрушится водопад звуков, ароматов, эмоций.
Я стала оживать, и это было Гришкиной заслугой.
Гришкина девушка Галя мне не то чтобы не понравилась. Просто к ней нужно было привыкнуть. Я с интересом рассматривала и оценивала Галю. Губы – тонкие, глаза – голубые, холодные. Значит, Галя прагматична (но не практична: попёрлась в лес на каблуках!). Платье – с Сенного рынка, с люрексом (денег нет, а выделиться хочется). Гришка считает её «обалденной»… ну, личико так себе. На улице встретишь – мимо пройдёшь. Справедливости ради пришлось отметить, что фигура у Гали – вполне. А ещё у неё были роскошные волосы: густые, вьющиеся, красивого медового оттенка. Гришке явно нравилось, когда она их распускала…
Со мной и Алексеем Галя держалась натянуто, не стремилась понравиться, подружиться. Ну, не очень-то и хотелось.
Глава 8
Ревность
Июль 1998-го был отмечен важным историческим событием: в Санкт-Петербург вернулись «царские кости». Помню споры в прессе и на службе по поводу подлинности найденных в Екатеринбурге костных фрагментов и своё равнодушие к этим обсуждениям. События собственной жизни, обрушившиеся на мои плечи за год – начало службы, замужество, гибель отца, отношения с Гришкой, – вытесняли всё внешнее, суетное, клубившееся вокруг.
Это сейчас мне интересно: были ли царские похороны грандиозным историческим событием или ошибкой, а то и фальсификацией? А если да, то чьи останки торжественно проплывали в гробах мимо нас с Гришкой, застывших на лётном поле аэропорта Пулково в парадной милицейской форме?
– Меня показали по телевизору, – хвастался Гришка. – Я в кадре мелькнул.
Мне оставалось только завидовать, поскольку сама я не попала в прицел видеокамеры. Зато Галя, как и Гришка, «мелькнувшая в кадре», на работе чуть ли не раздавала автографы.
Они теперь постоянно появлялись вместе. На людях Гришка всячески подчёркивал их близость. Он невзначай поправлял Галкины волосы, мимолётно поглаживал голое плечо со сползшей бретелькой сарафана. Сидя с ней за столом, касался её коленки. И я, наблюдая это, почему-то испытывала раздражение.
– Посмотри-ка, – сказала я Гришке, заскочившему в мой кабинет перекурить, – полюбуйся.
И кивнула на листочки, разложенные на столе.
– Что это? – заинтересовался Гришка. Он взял несколько листков и принялся рассматривать.
– Экспонаты выставки детского рисунка, – пошутила я.
– Причём учеников коррекционной школы, – подхватил тональность Гришка. – Это ты патрульных тестировала? – догадался наконец.
– Так точно. Тест «Несуществующее животное». Как тебе эти зверушки?
– Жуть, – отозвался Гришка.
Он с интересом рассматривал рисунок рядового Гасана Тархунова. На нём был изображён сказочный персонаж культуры, близкой Тархунову, – дэв. Или, может, циклоп? Монстр покрыт шерстью, у него когти на всех конечностях (хотя стоит он на задних лапах), оскаленная зубастая пасть и огромный глаз во лбу.
– Они должны были дать животному имя и приписать, чем оно питается, – добавила я.
– «Людоёт, – прочитал Гришка. – Питается людми». Видимо, Тархунов не лишён чувства юмора!
– А я боюсь, что лишён… Гриша, нарисуй и ты что-нибудь.
Гришка пожал плечами, сел за стол напротив меня, взял листок бумаги и карандаш. И принялся рисовать. У него получился добродушный сидячий динозаврик, пузатый, пучеглазый, с оттопыренной нижней губой, похожий на самого Гришку. Галюнчик – так назвал его Гришка. И приписал: «Питается смехом».
– Нет, – возразила я, – так не пойдет!
И, выхватив у него из рук рисунок, подправила имя, добавив мягкий знак. Теперь зверёк назывался Гальюнчик.
– Стерва ты, – заметил Гришка. И, увидев, что я подписываю его работу: «Июль 1998 года, мент-кадровик Г. Н. Стороженко», добавил: – Вдвойне стерва!
Я расхохоталась, даже как-то злорадно. Почему-то задевала мысль о том, что, даже рисуя несуществующее животное в кабинете психолога, Гришка продолжает думать о Галке…
А впрочем, какое мне дело?
Расцветшее незаметно лето оказалось таким, как надо: в меру жары, в меру дождей. Июль был приветливым, тёплым и ненавязчивым. В супружеской жизни на событийном уровне не происходило ничего. Мы с Лёшкой за год исчерпали все темы и тяготились совместным проживанием с мамой. Гормональные встряски, поцелуи и объятия всё ещё примиряли нас, сглаживали острые углы. Правда, вечное мамино присутствие осложняло и эту сторону жизни.
А Гришка вдруг собрался изменить Гале с пухлой девочкой из следствия, работавшей у Гали «на подхвате». Было непонятно, зачем это ему. От скуки, видимо.
– Слышишь, Вик, – заговорщицки шептал он, – подтвердишь Галке, что вы с Лёшкой меня позвали вещи перевезти. И Лёшку предупреди, а то вдруг она вам звонить додумается…
– Гришка, неуёмный наш, – подтрунивала я. – А что, если во мне проснётся женская солидарность и я встану на сторону Гали?
Гришка скуксился, усы его печально обвисли.
– Женской солидарности нет и быть не может, – обиженно произнёс он. – А ты, Вик, просто вредина.
Мне стало совестно: зачем я огорчаю друга, который меня никогда не подводит, а наоборот, отмазывает перед Лёшкой, когда я тайком курю или просиживаю допоздна под видом совещания в компании оперов, слушая их потрясающие байки?
– Ладно, мы с Лёшкой тебя выручим, – пообещала я. – Но, Гришка, мне кажется, ты и сам не уверен, нужна ли тебе эта толстенькая…
– Да, не уверен, – признался Гришка. – Так что – тебя, как эксперта, звать?
– Зови! – потребовала я.
И получила приглашение на Гришкино свидание.
Толстенькая девочка явилась с опозданием на двадцать пять минут, совершив непростительную ошибку. Гришка, который постоянно опаздывал на двадцать, тридцать минут, а то и на полтора часа, сам был непримирим к опоздунам и опозданкам.
Мы ели шашлыки и пили коньяк в Таврическом садике, сидя прямо на траве, – все столики в ресторане оказались заняты. Девочка облизывала сосисочные пальцы, самовольно хватала Гришкину зажигалку и прикуривала, называла Гришку «дяденька» и «товарищ майор». Она была глупенькая, одевалась ещё безвкуснее, чем Галя, а жиденькие бесцветные волоски собирала в пучок.
– Представляете, – пожаловалась толстушка, – волосы лезут! Месяц назад неудачно покрасилась: окислитель не подошёл к краске. Я себе сожгла кору головного мозга…
Мы с Гришкой переглянулись и, не сговариваясь, заржали.
– Да-а, вам смешно, – обиделась толстушка, – а у меня кожа с волосами прямо чулком облезла!
Я пробормотала: «Сочувствую…» – и поспешила перевести разговор на другие рельсы.
– Гриш, а как тебе новый начальник с Витебского?
– Я считаю, что мужик доиграется, – пожав плечами, заметил Гришка.
Начальника линейного отдела на Витебском вокзале действительно упрекали в излишней жёсткости и закручивании гаек.
– А по-моему, он правильно начал, – возразила я. – Там же помойка, а не отдел! Вспомни слова героя «Заговора» Алданова по поводу того, что Наполеон унаследовал от Директории большой публичный дом и перестроил его в казарму. Казарма – это, конечно, не Эдемский сад и не Платонова академия, но она во всех отношениях лучше публичного дома…
Я бессовестно переврала самую суть цитаты (как говорится, в интересах следствия), чего, по счастью, никто не заметил.
– Наполеон – это тот, который Багратион? – вдруг подала голос толстушка, которая только что увлечённо кушала.
Мы с Гришкой снова переглянулись.
– Чего? Я не врубился, – Гришка от удивления даже рот приоткрыл.
