Похититель крови

Горы молчали, алтарь шептал. Он привёл меня к нему в ночь, когда луна была тонкой, как коготь. Чёрный камень стоял в ущелье, холодный, гладкий, борозды его пахли кровью – старой, но живой. Я чуял её, как зверь чует добычу. Он стоял рядом, тень его длинная, глаза белели в темноте.

– Здесь ты родился, – сказал он, голос его гудел, как ветер в пещерах. – Здесь тьма дала тебе жизнь. Но ты не взял её дары.

– Я взял кровь, – рыкнул я. – Я – Кровяной князь.

Он смеялся, тихо, холодно.

– Ты жрал, как зверь. Я научу тебя брать их суть – память, страх, душу. Алтарь даст тебе это.

Он шагнул к камню, когти его рвали воздух, тени его рвались к небу, густые, живые. Я видел их – не слабые, как мои, а твёрдые, как железо. Он шепнул, и камень задрожал, борозды вспыхнули, кровь – старая, сухая – потекла, как река. Я чуял её, она звала меня, как тогда, когда я стал таким. Он смотрел на меня, глаза его горели.

– Пей, – сказал он. – И слушай.

Я шагнул к алтарю, когти мои коснулись камня, кровь текла под пальцами, горячая, живая. Я пил, зубы рвали её, как плоть, и тьма шептала мне – глубже, чем раньше. Она не просто давала силу – она давала память, страх, гнев тех, чья кровь текла здесь до меня. Я видел их – воинов, что резали друг друга, ведунов, что пели свои песни, их крики, их слёзы. Я брал их, как брал кочевников, но глубже – их суть становилась моей.

Он учил меня дальше. Годы шли, я сидел у алтаря, пил его кровь, слушал его тьму. Тени мои росли – я тянул их, и они становились гуще, длиннее, твёрже. Они ломали камни, гасили ветер, рвали воздух. Шепот мой стал громом – я говорил, и звери в горах падали, разум их гас, память их текла ко мне. Он смотрел, бил меня, когти его рвали кожу, но я вставал, тени мои били в ответ.

– Ты учишься, – говорил он. – Но ты всё ещё слаб. Бери их души, ломай их дома.

Охота стала моим испытанием. Он повёл меня в долину, где деревня жила у реки – избы из дерева, амбары с зерном, люди, что пели про урожай. Я чуял их – кровь их горячая, мягкая, запах их жизни манил меня. Он стоял в тени, глаза его белели, когти блестели.

– Бери их, – сказал он. – Ломай их дома, пей их суть. Покажи мне силу.

Я шёл к ним, ночь укрывала меня, как плащ. Костры их горели, тени плясали на стенах. Я поднял руку, тени мои рванулись – не слабые, как раньше, а твёрдые, как копья. Они били в избы, дерево трещало, крыши ломались, пыль поднималась к небу. Я шептал, глубоко, громко: «Идите… ко мне…». Первый – мужик, что чинил сеть у реки, – встал, глаза его помутнели, шаги шатались. Я схватил его, зубы нашли шею, кровь текла, горячая, солёная. Я пил медленно, брал его – его память о реке, его усталость, его гнев.

Второй – женщина, что ткала у очага, – услышала мой шепот. Изба её трещала, тени мои рвали стены, она вышла, глаза её видели кошмары, что я дал ей. Я пил её, кровь её была мягкой, сладкой, я брал её песни, её тепло, её страх. Деревня оживала – крики, топот, топоры блестели в руках мужиков. Я шептал громче, голос мой ломал их разум, тени рвались к ним, ломали двери, гасили очаги. Третий – мальчишка, что бежал к амбару, – упал, кричал, тени держали его, я пил его, кровь его молодая, живая, текла в меня, память его игр грела меня.

Они окружили меня, топоры рвались к груди, но я был быстрее. Его уроки – скорость, стойкость – держали меня. Я рванулся, тени били в них, как копья, ломали руки, гасили факелы. Четвёртый махнул топором, я уклонился, тени рвали его ноги, зубы мои нашли шею, кровь текла, я брал его силу, его крик. Пятый и шестой бежали, но тени мои догнали их – ломали стены, что падали на них, я пил их, чувствуя их страх, их боль.

Старейшина вышел, посох в руках, голос его гремел. Я шептал, тени мои рвались к нему, ломали избу за его спиной, но он держался, разум его был твёрд. Я рванулся, скорость моя била его, тени рвали посох, когти рвали грудь, кровь хлынула, я пил, смакуя его память – годы его, песни его, его волю. Деревня горела, избы падали, люди кричали, но лежали – белые, с улыбками, что я оставлял. Тени мои вились, как плащ, шепот мой гудел в ночи, кровь их текла во мне.

Он вышел из тени, смотрел, молчал. Глаза его белели, улыбка его была острой, как нож.

– Ты берёшь их суть, – сказал он, голос его гудел, как камни в глубине. – Но ты всё ещё не буря.

Я кивнул, кровь деревни грела меня, память их текла в моих венах, тени мои стояли, как стражи. Я видел его – туман его, скорость его, шепот его – и знал: я далёк. Но я стал больше. Лада и её яд, Гордей и его травы – они были ничем перед тем, кем я становлюсь. Годы шли, он учил меня, и я рос.

Я вернулся к алтарю, тени мои следовали за мной, шепот мой гудел в камне, память деревни жила во мне. Он стоял, смотрел, ждал. Его сила – буря, моя – огонь, что растёт. Я – Кровяной князь, и я становлюсь больше. Его уроки – тьма, его охота – сила, и я беру её. Алтарь шептал, кровь его текла, и я знал: я готов к большему.

Тридцать лет прошли, как тени в ночи – долгие, холодные, полные боли и крови. Он ломал меня, как кузнец ломает железо, и я рос под его когтями. Даромир – так он назвал себя в ту ночь у алтаря, когда луна была тонкой, как коготь, и кровь камня текла под моими пальцами. Тридцать зим я учился у него – скорости, что резала ветер, стойкости, что держала меня под его ударами, теням, что ломали дома, шепоту, что гасил разум. Он был буря, я – огонь, что разгорался под его тенью. Я стал больше, чем был, но он всё ещё смотрел на меня, как на щенка.

Горы стали моим домом, алтарь – моим учителем. Его уроки были жестоки – он бил меня, когти рвали кожу, пока я не научился бить в ответ. Я дрался с ним, тени мои росли, как копья, шепот мой ломал камни, но он был быстрее, сильнее, старше. Я задел его однажды – когти мои рвали его серую кожу, кровь его, чёрная, как смола, капнула на снег. Он улыбнулся, швырнул меня в скалу, но в глазах его было что-то новое – не насмешка, а тень признания.

– Ты учишься, – сказал он, голос его гудел, как ветер в ущельях. – Но ты всё ещё слаб.

Тридцать лет он учил меня, и я стал другим. Тени мои были оружием – я ломал ими деревья, гасил очаги, рвал плоть. Шепот мой стал глубже – я говорил, и люди падали, разум их гас, память их текла ко мне. Я пил их кровь, брал их суть – их страх, их песни, их гнев. Он смотрел, кивал, но бил меня снова. Я вставал, когти мои росли, скорость моя резала ночь, и я знал: я близок. Лада и её яд, первая деревня с её огнём – они ждали меня, и я чувствовал их в каждом ударе, что он наносил.

Однажды он сел у алтаря, глаза его белели, как снег, когти блестели в ночи.

– Я – Даромир, – сказал он, голос его был скрежетом камней. – Я старше тысячи лет, щенок. Я видел, как горы росли, как реки текли красным, как их боги падали под тенью. Ты думаешь, ты один? Нас много – тени, что ходят в ночи, что пьют кровь, что ломают их мир. Я – лишь один из древних, но я старше их всех.

Я смотрел на него, когти сжимались, гнев кипел во мне.

– Почему я не видел других? – рыкнул я.

– Они спят, – ответил он. – Или охотятся далеко – в лесах, за морями, в песках. Но они есть. Ты – искра перед нами, но я выкую из тебя пламя.

Он встал, тень его легла на меня, глаза горели.

– Покажи мне, – сказал он. – Сразись со мной.

Я бросился на него, тени мои рванулись, как копья, шепот мой гудел, как гром. Он был быстрее – стал волком, серым, быстрым, ушёл от теней, вырос за мной, когти рвали спину. Я рычал, вставал, тени мои били снова, ломали камни, гасили ветер. Он шептал, голос его ломал мой разум, но я держался – его уроки стойкости держали меня. Я рванулся, скорость моя резала ночь, когти мои нашли его грудь, кровь его, чёрная, текла на землю. Он смеялся, швырнул меня в скалу, но я встал, тени мои вились, как плащ.

– Ты ранил меня, – сказал он, голос его был холодным, как лёд. – Ты готов.

Я стоял, кровь его капала с моих когтей, сердце моё гудело. Он смотрел на меня, глаза его белели, улыбка была острой, как нож.

– Иди, Велемир, – сказал он. – Ты стал больше, чем был. Отомсти той девке, Ладе, и людям из первой деревни, что жгли тебя. Их кровь – твоя награда. Но помни: ты – мой клинок, и я позову тебя, когда придёт время.

Я кивнул, тени мои шевелились, шепот мой гудел в ночи. Тридцать лет он учил меня, ломал меня, и я стал огнём, что горит под его бурей. Лада и её яд, первая деревня с её огнём – они ждали меня, и я шёл к ним. Он, Даромир, старше тысячи лет, отпустил меня, но я знал: его тень будет за мной. Я – Кровяной князь, и я готов.

Охота стала моим прощанием. Он повёл меня к перевалу, где купцы шли с караваном – телеги с мехами, кони, люди, что пели про золото. Я чуял их – кровь их горячая, терпкая, запах их жизни манил меня. Он стоял в тени, глаза его белели.

– Бери их, – сказал он. – Покажи мне всё.

Я шёл к ним, ночь укрывала меня. Костры их горели, тени плясали на телегах. Я поднял руку, тени мои рванулись – твёрдые, как копья, ломали колёса, рвали шкуры. Я шептал, глубоко, громко: «Идите… ко мне…». Первый – купец, что считал монеты, – встал, глаза его помутнели, шаги шатались. Я схватил его, зубы нашли шею, кровь текла, я брал его память о дорогах, его жадность. Второй – страж, что махнул мечом, – упал, тени мои рвали его, я пил его силу, его гнев. Они кричали, бежали, но тени мои ломали телеги, шепот мой гасил их разум, и я брал их – их страх, их песни, их души.

Даромир смотрел, молчал. Я вернулся к нему, кровь купцов текла во мне, тени мои вились, как плащ. Он кивнул.

– Иди, – сказал он. – Их кровь ждёт тебя.

Я повернулся, горы остались позади. Лада и первая деревня звали меня, и я шёл к ним, огонь во мне горел ярче, чем когда-либо.

Похититель крови: Тьма возвращается

Тридцать лет прошло с той ночи, когда я изгнала его – Похитителя крови, Велемира, вурдалака, что пил нас, как земля пьёт воду. Его глаза – красные, как угли, – горели во мне, его шепот – «Твоя кровь моя» – гудел в ушах, его когти рвали мою кожу. Я выстояла, кровь моя жгла его, Гордей отдал себя, чтобы гнать его в лес, и мы победили. Но я знала: он вернётся. Его гнев был живым, его жажда – вечной. Той ночью я поклялась у очага, где горели его следы: я не дам ему взять нас снова.

Деревня лежала в пепле – избы сгорели, люди кричали, кровь их текла в траву. Гордей ушёл, его травы, его слова остались со мной. Я сидела у его тела, пока огонь гас, и брала его мешок – полынь, можжевельник, кости, что он резал для обрядов. Его голос звучал во мне: «Кровь твоя – твоя сила». Я знала мало, но училась быстро. Первая зима была холодной, пустой – мы хоронили мёртвых, строили избы заново, но я не спала. Я ходила в лес, где он ушёл, искала следы, училась его тени.

Первые годы были тяжёлыми. Я сидела у реки, где он пил меня, рвала травы, что пахли горечью, варила их, пила, пока кровь моя не стала жечь язык. Гордей говорил, что травы – щит, и я делала их своим. Полынь жгла горло, можжевельник холодил вены, я мазала себя их соком, пока кожа не пахла, как его слабость. Люди смотрели на меня – худую, с тёмными кругами под глазами, волосы спутаны, руки в земле. Они звали меня Ладой Знахаркой, но я видела их страх – они ждали его возвращения, как я.

Я учила их. Первая весна пришла с ветром, что нёс его шепот – слабый, далёкий, но живой. Я собрала их у колодца, где нашли Петра, и сказала:

– Он вернётся. Мы должны быть готовы.

Они молчали, глаза их были пустыми, но я не сдавалась. Я показала им травы – полынь, что жжёт нечисть, можжевельник, что гонит тень. Мы рвали их вместе, сушили, плели круги у порогов. Я учила их словам Гордея – старым, как лес, что гнали его в ту ночь. Они шептались, боялись, но слушали. Я стала их щитом, как он был моим.

Сны приходили ко мне – его тень, его когти, его голос. Я просыпалась, кричала, но вставала. Я знала: он жив, он где-то, набирает силу. Я ходила к старухам в дальних деревнях, что помнили нечисть. Одна, сгорбленная, с глазами, как угли, дала мне кость – старую, чёрную, с рунами.

– Это от упыря, – шептала она. – Мочи её в крови, жги с травами.

Я брала её, училась. Первая зима прошла, вторая, третья – я варила травы, резала кость, пела слова, пока голос мой не стал твёрдым, как камень. Кровь моя жгла сильнее, кожа пахла горечью, и я знала: я готова.

Деревня росла. Мы строили избы крепче – дерево с травами в щелях, пороги с кругами из полыни. Я учила их детей – резать руны, шептать слова, держать ножи. Они росли, как я, – худые, твёрдые, с глазами, что видели ночь. Первая ночь испытания пришла через пять лет – волк с красными глазами вышел из леса. Я стояла у избы, шептала слова Гордея, тени его дрожали, кровь моя капала в круг. Он выл, но ушёл. Люди смотрели на меня, как на спасительницу, и я знала: я на пути.

Годы шли, я училась. Травы стали моим дыханием, слова – моим щитом. Я ходила в лес, где он ушёл, ставила круги, жгла кость, слушала ветер. Его шепот затих, но я чуяла его – где-то далеко, он рос, как я. Я готовила их – мужиков с топорами, баб с травами, детей с рунами. Десять лет прошли, пятнадцать, двадцать – деревня стала крепостью, я – её сердцем. Мои руки покрылись шрамами от ножа, кровь моя текла в обряды, голос мой гудел, как река.

Сны стали ярче. Его глаза горели, его тени рвались ко мне, его шепот – «Твоя кровь моя» – был громче. Я знала: он идёт. Тридцать лет я готовила нас – травы сушились в амбарах, круги лежали у порогов, слова звучали в ночи. Я стала сильнее – не девка, что дрожала у реки, а знахарка, что держит тьму. Но страх грыз меня – его тень была больше, чем я помнила, его сила – глубже, чем я ждала.

Тридцатая зима пришла, холодная, тихая. Я стояла у реки, где он пил меня, кость в руках, травы у ног. Ветер нёс его запах – кровь, тьма, смерть. Я шептала слова, тени дрожали, но сердце моё билось быстрее. Я готовила нас тридцать лет, но знала: этого мало. Он шёл, и я ждала.

Первая зима после его бегства была лишь началом – я учила себя, учила их, держала страх в кулаке, как нож. Тридцать лет я готовила нас к его возвращению, зная, что Велемир, Похититель крови, не умер в том лесу. Его шепот жил во мне, его тень мелькала в снах, и я не могла забыть его глаза – красные, как угли, что жгли нас. Гордей ушёл, но его травы, его слова стали моими, и я строила из них щит. Деревня росла под моими руками, но я знала: этого мало.

Первые годы я учила их основам – травяным кругам, что жгли его тень. Мы рвали полынь у реки, сушили её в амбарах, плели венки, что клали у порогов. Я показывала им, как резать руны на косяках – старые знаки, что Гордей вырезал на ящике. Они были простыми – крест в круге, стрела вниз, – но держали тьму. Мужики ворчали, бабы шептались, но я стояла твёрдо.

– Он вернётся, – говорила я у колодца, где нашли Петра. – Мы должны держать его снаружи.

Они слушали, учились. Я варила травы – полынь, можжевельник, чабрец – пока избы не пахли горечью. Кровь моя стала сильнее – я пила настои, мазала кожу, пока она не жгла пальцы, что касались её. Десять лет прошли, и я стала знахаркой не только для них, но для себя. Сны его приходили чаще – он шёл через леса, горы, тени его росли, шепот его гудел, как ветер. Я просыпалась, кричала, но вставала, резала кость, что дала мне старуха, пела слова Гордея.

Я ходила дальше – к старым ведунам, что жили за реками, в лесах, где люди боялись ступать. Один, седой, с руками, как корни, дал мне книгу –старую, в коже, с рунами и словами, что жгли глаза.

– Это от древних, – шептал он. – Против тех, что пьют кровь. Читай, но бойся.

Я читала ночами, у очага, пока дети спали. Слова были тяжёлыми – «Кровь гонит тьму, огонь держит её, тень ломает её». Я учила их, шептала, пока голос мой не стал глубже, твёрже. Я резала себя, капала кровь в огонь, жгла травы, пока дым не гудел, как его шепот. Мой опыт рос, как дерево, но корни его были слабыми – я чуяла это.

Деревня менялась. Двадцать лет прошли, и мы строили крепче – избы из дуба, щели забивали травами, крыши покрывали рунами. Я учила их обрядам – жечь кость с кровью, петь слова, что гнали волка с красными глазами. Они росли подо мной – мужики точили топоры, бабы плели круги, дети резали знаки. Я стала их сердцем, их щитом, но страх грыз меня. Сны его становились ярче – он был выше, тени его ломали леса, шепот его рвал мне разум. Я знала: он учится, как я, но быстрее, глубже.

Однажды я пошла к реке, где он пил меня. Тридцать лет минуло, я была старше – волосы седели, руки дрожали, но глаза мои горели. Я стояла у воды, кость в руках, травы у ног, шептала слова. Тени дрожали, ветер нёс его запах – кровь, тьма, смерть. Я жгла полынь, дым поднимался, но сердце моё билось быстрее. Я учила их крепости, но видела слабость – их руки дрожали, их слова путались. Я стала сильнее, но он – больше.

Пятнадцать лет я готовила их к бою. Мы ставили круги у околицы, жгли травы в ночи, пели слова, что гнали тень. Я учила их держать топоры, бить в тень, не бояться. Они слушали, но глаза их были пустыми – они помнили его когти, его шепот. Я ходила к старухе снова, она дала мне порошок – чёрный, едкий, что жёг кожу.

– Сыпь в огонь, – шептала она. – Он ослепит его.

Я сыпала его, жгла, дым гудел, как буря, но знала: этого мало.

Двадцать лет прошли, и я стала тенью себя – Лада Знахарка, что шептала слова, что резала кость, что пила горечь. Я учила их детей – резать руны, петь обряды, держать ножи. Они росли твёрдыми, но я видела их страх. Сны его были яснее – он стоял у алтаря, тени его рвались к небу, шепот его ломал горы. Я знала: он близко. Я готовила их – круги у домов, травы в очагах, слова в ночи. Мой опыт был моим щитом, но он трещал под его тенью.

Тридцатая зима пришла, и я стояла у избы, где Гордей ушёл. Деревня была крепостью – избы твёрдые, пороги с кругами, люди с топорами. Я учила их всему – травы, обряды, руны, слова. Мои руки были шрамами, кровь моя жгла, голос мой гудел, как река. Я стала знахаркой, что держала тьму, но страх грыз меня глубже – его тень была больше, чем я могла видеть, его сила – глубже, чем я могла знать. Я готовила нас тридцать лет, но чуяла: этого мало.

Ночь легла тяжёлая, ветер выл, как его голос. Я стояла у колодца, кость в руках, травы у ног, пела слова. Дым поднимался, тени дрожали, но я знала: он идёт. Его шепот был ближе, его тень – гуще. Я учила их, готовила их, но видела их слабость – их руки дрожали, их слова гасли. Тридцать лет я строила щит, но он трещал под его гневом. Я стала сильнее, но он – больше. И я ждала, зная, что подготовки мало.

Тридцать лет я строила щит из трав, слов и крови, но тень его росла в моих снах, и я знала: он близко. Деревня стояла крепче, чем в ту ночь, когда Гордей ушёл, – избы из дуба, пороги с кругами из полыни, руны на косяках, что я учила их резать. Я стала Ладой Знахаркой, твёрдой, как камень, с руками в шрамах и голосом, что гудел, как река. Люди смотрели на меня с надеждой, но я видела их страх – они помнили его когти, его шепот, и я чуяла: этого мало.

Годы шли, и я готовила их глубже. Двадцать пять зим минуло, и я учила их не только держать тьму снаружи, но бить её. Мужики точили топоры, я показывала им, как бить в тень – быстро, твёрдо, не глядя в глаза, что горят, как угли. Бабы плели круги из трав, я учила их жечь полынь с кровью, шептать слова Гордея, что гнали его прочь. Дети росли с ножами – я резала их пальцы, капала их кровь в огонь, учила их петь старые песни, что ломали тень. Они были моими руками, моим щитом, но я видела их дрожь.

Сны его стали яснее – он стоял у чёрного камня, тени его рвались к небу, шепот его гудел, как буря. Я просыпалась, кричала, но вставала, шла к очагу, жгла кость, что дала мне старуха, сыпала чёрный порошок, что ослеплял его. Дым гудел, поднимался к небу, и я знала: он учится, как я, но глубже, дальше. Я ходила к реке, где он пил меня, ставила круги, пела слова, но ветер нёс его запах – кровь, тьма, смерть. Я готовила нас, но страх грыз меня, как червь грызёт дерево.

Первая тень пришла на двадцать восьмой год. Путник, что шёл через лес, не вернулся – его нашли у реки, белого, с улыбкой на губах, что я помнила. Кровь его ушла, шея его была проколота, и я знала: это он. Люди собрались у колодца, кричали, махали топорами, но я стояла тихо, кость в руках, травы у ног.

– Он близко, – сказала я. – Готовьтесь.

Я усилила защиту. Мы ставили круги дальше – у околицы, у реки, у леса. Травы сушились в амбарах, я варила их, мазала пороги, пока избы не пахли горечью. Мужики копали ямы у троп, клали туда полынь, жгли её в ночи. Бабы резали себя, капали кровь в огонь, пели слова, что я учила. Дети стояли с ножами, глаза их горели, но руки дрожали. Я ходила меж них, шептала: «Держитесь», но видела их слабость – их голоса путались, их топоры падали.

Слухи росли. Двадцать девятый год принёс их больше – путники пропадали, пастухи находили людей былыми, с улыбками, что он оставлял. Старуха из дальней деревни пришла ко мне, глаза её были пустыми, голос дрожал:

– Тень в лесу, – шептала она. – Выше, чем прежде, быстрее, чем ветер. Он идёт.

Я дала ей травы, отпустила её, но сердце моё сжалось. Я знала: это он. Его тень росла, как в моих снах, и я готовила нас сильнее.

Тридцатая зима легла холодная, тихая. Я стояла у избы, где Гордей ушёл, кость в руках, порошок у ног. Ветер выл, как его голос, и я чуяла его – ближе, чем раньше. Я собрала их у колодца, глаза мои горели, голос мой гудел:

– Он идёт. Мы готовы.

Они кивали, топоры блестели, круги пахли полынью, но я видела их страх. Я учила их тридцать лет – травы, обряды, руны, слова. Мой опыт был моим щитом, моя кровь – моим оружием, но я знала: этого мало.

Ночь принесла его след. Охотник, что ушёл в лес, не вернулся его нашли  белым, с улыбкой, что я не могла забыть. Кровь его ушла, шея его была проколота, и я знала: он здесь. Я стояла у реки, жгла травы, сыпала порошок, дым поднимался, гудел, как буря. Тени дрожали, ветер нёс его шепот – «Твоя кровь моя» – и я шептала слова Гордея, держала кость, но сердце моё билось быстрее. Я учила их бить, держать, петь, но видела их слабость – их голоса гасли, их руки дрожали.

Я усилила их. Мы жгли круги у леса, пели слова, что ломали тень, мазали топоры кровью. Я резала себя, капала кровь в огонь, дым гудел, поднимался к небу, и я знала: он видит нас. Дети стояли с ножами, мужики с топорами, бабы с травами, и я шептала: «Держитесь». Моя уверенность росла – тридцать лет я строила нас, учила нас, и я верила: мы выстоим. Но тень прошлого грызла меня – его когти, его шепот, его глаза. Я знала: он больше, чем был.

Тридцатая ночь легла тяжёлая, ветер нёс его запах – кровь, тьма, смерть. Я стояла у колодца, кость в руках, травы у ног, пела слова. Дым поднимался, тени дрожали, но я чуяла его – ближе, чем когда-либо. Я учила их, готовила их, и моя уверенность была моим огнём, но страх грыз меня глубже – его тень была гуще, его сила была сильнее, чем я могла видеть. Я стояла, ждала, и знала: он идёт, и мы встретим его. Но в сердце моём шептало: этого мало.

Тридцать лет я готовила нас к этой ночи, но тень его пришла быстрее, чем я могла шептать слова Гордея. Ветер выл, как его голос, нёс запах крови, тьмы, смерти, и я стояла у колодца, кость в руках, травы у ног. Деревня была крепостью – избы твёрдые, круги из полыни у порогов, руны на косяках, люди с топорами и ножами. Я учила их, строила их, и моя уверенность горела, как огонь, но страх грыз меня глубже – его тень была больше, чем я помнила, его шепот – громче, чем мои сны.

Первая ночь тридцатой зимы легла тяжёлая, холодная. Я жгла полынь, сыпала чёрный порошок, что дала мне старуха, дым поднимался, гудел, как буря. Мужики стояли у околицы, топоры в руках, бабы шептали слова у очагов, дети держали ножи, глаза их горели. Я пела обряды, голос мой был твёрдым, как камень, и я верила: мы выстоим. Но ветер принёс его – тень, что мелькнула у леса, выше, чем прежде, быстрее, чем я могла видеть.

Он пришёл. Велемир, Похититель крови, стоял у опушки, глаза его горели, как угли, тень его рвалась к небу, длинная, густая, живая. Я знала его, но он был сильнее – худой, высокий, шрамы огня на коже, когти острые, как ножи. Его шепот гудел, как гром, – «Твоя кровь моя» – и я чуяла: он не тот, что убегал в лес. Тридцать лет сделали его сильнее, глубже, и я знала: это конец.

Я крикнула: «Держитесь!» – и люди встали, топоры поднялись, слова Гордея звучали в ночи. Я жгла кость, дым поднимался, порошок сыпался в огонь, и я шептала: «Гони его, тьма, держи его». Травяные круги горели у порогов, руны блестели на косяках, но он шагнул вперёд, и тени его рванулись – не слабые, как раньше, а твёрдые, как копья. Они били в круги, полынь трещала, дым гас, и я видела: моя защита ломается.

Первый удар был быстрым. Тени его рвались к избам, дерево трещало, крыши падали, пыль поднималась к небу. Мужик у околицы, Иван, что точил топор, крикнул, махнул им, но тень ударила – ломала руку, гасила его крик. Он упал, топор выпал, и Велемир шепнул – тихо, глубоко, как буря. Иван встал, глаза его помутнели, шаги шатались, он шёл к нему, шея открыта. Я крикнула: «Нет!» – но поздно. Зубы его нашли горло, кровь текла, и Иван упал, белый, с улыбкой, что я помнила.