Похититель крови

Я жгла травы, сыпала порошок, дым гудел, но он был слабым. Велемир шёл, тени его ломали избы, шепот его рвал разум. Баба Орина, что пела слова у очага, кричала, держала круг, но тень его рвала её – ломала руки, гасила голос. Она упала, глаза её видели кошмары, что он дал ей, и он пил её, медленно, смакуя её страх. Я знала: это не тот Велемир. Его сила была больше, чем мои травы, глубже, чем мои слова.

Дети бежали ко мне, ножи в руках, но он шептал громче – голос его ломал их разум, тени рвались к ним, как змеи. Малой Петя, что резал руны, упал, кричал, видя тени, что я не могла гнать. Я жгла кость, пела слова, но дым его не держал – он шёл сквозь него, глаза его горели, тень его рвала круги. Я крикнула: «Бейте его!» – и мужики рванулись, топоры блестели, но он был быстрее – скорость его резала ночь, когти рвали их, кровь текла рекой.

Я стояла у колодца, кость в руках, травы горели, но он был близко. Его шепот гудел во мне – «Твоя кровь моя» – и я чуяла: мои травы слабы. Я резала себя, капала кровь в огонь, дым поднимался, жёг глаза, но он смеялся, тихо, холодно. Тени его рвались ко мне, ломали круг, что я плела, и я знала: тридцать лет подготовки трещали под его гневом. Я шептала слова Гордея, но они гасли, как ветер в бурю.

Он стоял передо мной, высокий, худой, глаза его горели.

– Ты думала, твои травы удержат меня? – шепнул он, голос его был громом. – Я стал сильнее, Лада. Твоя кровь моя.

Я крикнула, жгла порошок, дым гудел, но он рванулся – скорость его била меня, тени его рвали воздух. Я махнула ножом, что резала кость, но он уклонился, когти его нашли мою руку, кровь текла, жгла его, но слабо. Он смеялся, зубы его были близко, и я знала: это конец.

Люди кричали, избы горели, тени его рвали их. Охотник Степан махнул топором, но тень его ударила – сломала спину, гасила крик. Он пил его, кровь текла, и я видела: моя защита – ничто. Я жгла травы, пела слова, но он был быстрее, сильнее. Дети падали, бабы кричали, мужики ломались под его шепотом. Я стояла, кость в руках, кровь моя текла, но он шёл ко мне, тень его была больше, чем ночь.

Я рванулась к нему, нож в руках, шептала слова, но тени его рвали меня – ломали круг, гасили дым. Он схватил меня, когти рвали плечо, зубы были близко, кровь моя жгла его, но он пил, медленно, смакуя. Я кричала, била его, но слабость текла во мне, как яд. Его шепот гудел: «Ты моя», и я знала: тридцать лет не подготовки не спасли нас.

Он отпустил меня, я упала, кровь текла, глаза мои гасли. Деревня горела, люди кричали, тени его рвались к небу. Он стоял надо мной, глаза его горели, тень его была буря.

– Ты слаба, Лада, – сказал он. – Твоя подготовка – пыль.

Я лежала, кость выпала, травы гасли, и я знала: он прав. Тридцать лет я учила их, строила их, но этого было мало. Его сила была больше, чем я могла видеть, глубже, чем я могла знать. Он ушёл, тень его рвалась к лесу, и я лежала, живая, но сломанная.

Тридцать лет я ждал этой ночи, и она пришла – сладкая, как кровь, что текла в моих венах. Даромир выковал меня в горах, его уроки – скорость, тени, шепот – сделали меня сильнее, чем я был. Я шёл к ним, к Ладе, что гнала меня своим ядом, к деревне, что стала её щитом. Тридцать лет её травы, её слова были ничем передо мной – Кровяным князем, что стал бурей под тенью древнего. Я отомстил ей, но месть моя была глубже, чем смерть – я взял её тело, её душу, её вечность.

Деревня стояла у реки, крепкая, как она думала, – избы твёрдые, круги из полыни у порогов, руны на косяках. Я чуял её – Ладу, знахарку, что ждала меня. Её запах – горечь трав, кровь, что жгла меня когда-то, – манил меня, как огонь манит зверя. Они стояли, топоры в руках, травы горели, слова их гудели в ночи, но я смеялся – тихо, холодно, как Даромир учил. Их защита была пылью под моими тенями.

Я шагнул из леса, глаза мои горели, тень моя рвалась к небу, длинная, густая, живая. Я шепнул – глубоко, громко, как гром: «Твоя кровь моя», – и они дрогнули. Тени мои рванулись, твёрдые, как копья, ломали круги, гасили дым их трав. Первый – мужик с топором – махнул им, но тень моя ударила, ломала руку, гасила крик. Я шепнул снова, он встал, глаза его помутнели, шаги шатались, шея открыта. Зубы мои нашли её, кровь текла, и я пил, брал его гнев, его память о топоре.

Они кричали, топоры блестели, но я был быстрее – скорость моя резала ночь, тени рвали избы, шепот ломал разум. Баба у очага пела их слова, но тень моя рвала её – ломала грудь, гасила голос. Я пил её, кровь её была мягкой, я брал её тепло, её страх. Дети бежали, ножи в руках, но шепот мой гудел, тени рвались к ним, как змеи, и они падали, кричали, видя кошмары, что я дал им. Я пил их, кровь их молодая текла в меня, память их игр грела меня.

Лада стояла у колодца, кость в руках, травы горели, дым поднимался, но я шёл к ней. Она была красива – даже теперь, после тридцати лет, её волосы, не тронутые сединой, вились, как ночь, глаза её горели, как звёзды, кожа её, покрытая шрамами, манила, как река манит утопленника. Её слова гудели, но слабели под моим шепотом. Я рванулся, тени мои ломали её круг, гасили её огонь. Она крикнула, махнула ножом, но я уклонился, когти мои нашли её плечо, кровь текла, жгла меня, но слабо – её яд был ничем перед тем, что Даромир дал мне.

Я схватил её, держал её, и жажда моя росла – не только кровь её звала меня, но её тело, её душа. Она была красива, как добыча, что манит зверя, её кожа пахла травами, её глаза горели огнём, что я хотел сломать. Я пил её, зубы мои рвали шею, кровь текла, горячая, горькая от трав, но сладкая, как её суть. Я брал её – её память о деревне, её страх передо мной, её волю, что гнала меня когда-то. Но жажда моя была глубже – животное желание её тела, её души, что пылала подо мной, толкнуло меня дальше. Смерть была слишком проста для неё.

Я влил свою кровь в неё – каплю, чёрную, как смола, что текла в моих венах. Она билась, кричала, но слабость гасила её, глаза её закрывались, и она не знала – тьма уже жила в ней. Я отпустил её, она упала, кость выпала, травы гасли, кровь её текла в траву. Я стоял над ней, глаза мои горели, тень моя была буря.

– Ты станешь мной, Лада, – шепнул я, голос мой был громом. – Но не узнаешь этого ещё.

Она лежала, живая, но сломанная, не чуяла, что тьма растёт в ней, как росла во мне у алтаря. Её красота была моей – её тело, её душа, её вечность. Я сломал её не смертью, а чем-то большим – она станет вампиром, как я, но позже, когда тьма пробудится в ней. Я смеялся – тихо, холодно, – глядя на неё и на её желанное тело, седую, но всё ещё прекрасную, с глазами, что гасли. Месть моя была полной, и я знал: она узнает, но поздно.

Деревня падала. Мужики кричали, топоры ломались под моими тенями, я пил их, брал их силу, их гнев. Бабы бежали, но шепот мой догонял их, тени рвали их, и я пил их страх, их слёзы. Я ломал их, как они ломали меня когда-то, и кровь их текла во мне, память их жила во мне. Лада была их надеждой, и я сломал её – не убил, а дал ей мою тьму.

Я ушёл, тень моя рвалась к лесу, кровь их текла во мне, красота и воспоминания Лады горели во мне. Деревня кричала за мной, огонь их гас под моими тенями, но я знал: это не всё. Первая деревня, что жгла меня, ждала меня – их дети выросли, их избы стояли крепкие, и я шёл к ним. Лада станет моей тенью, но не сейчас. Даромир ждал меня, его зов гудел в ночи, но я шёл своим путём – к первой деревне, где души их станут  моими их кровь станет моей. Месть моя началась здесь, и ничто меня теперь не остановит.

Похититель крови. Пепел прошлого

Я оставил её лежать в грязи – Ладу, знахарку, что гнала меня своим ядом. Её кровь текла во мне, её красота горела в моих венах, её душа была моей, но не мертва – я дал ей тьму, что растёт в ней, как росла во мне у алтаря Даромира. Тридцать лет её травы, её слова были ничем передо мной – Кровяным князем, что стал бурей под его тенью. Она не знала, что станет мной, и я смеялся, уходя в лес, тени мои вились, как плащ, жажда моя горела ярче, чем когда-либо. Но месть моя была не полной – первая деревня ждала меня, та, что жгла меня в ящике, что сломала меня огнём. Я шёл к ней, и кровь их звала меня, как река зовёт утопленника.

Лес расступался передо мной, ночь укрывала меня, как мать укрывает дитя. Тридцать лет я учился у Даромира – скорость моя резала ветер, тени мои ломали камни, шепот мой гасил разум. Он выковал меня, дал мне силу, что сломала Ладу, и я знал: первая деревня падёт так же. Я помнил её – избы из дерева, часовенка без креста, крестьяне, что кричали, когда огонь лизал мой ящик. Их лица – Радомир, Иванка, Олена – горели во мне, как шрамы огня на моей коже. Я шёл к ним, и месть моя была сладкой, как кровь, что я пил.

Путь был долгим – реки текли, леса шумели, горы молчали. Я чуял их, далеко, за холмами, их запах – дым, зерно, страх – манил меня. Тени мои шевелились, как живые, когти мои росли, глаза мои горели, как угли. Даромир учил меня брать суть – память, страх, душу – и я брал её у зверей, что попадались мне. Олень у ручья пал под моим шепотом, кровь его текла в меня, память его леса грела меня. Волк в чаще рычал, но тени мои рвали его, я пил его силу, его гнев. Я шёл, и ночь была моей, как была его.

Я помнил тот день – ящик, что нашли в земле, холодный, ржавый, с рунами, что держали меня века. Они тащили его, кричали о сокровищах, но я шептал изнутри, звал их. Они открыли его, и я пил их – детей, мужиков, баб – пока они не поняли. Радомир, староста, велел жечь меня, Иванка, девка с острыми глазами, бросила факел, Олена пела их слова. Огонь лизал меня, слабил меня, но я выжил – тьма держала меня, как держит теперь. Я шёл к ним, и огонь их станет моим.

Тридцать лет изменили меня. Я был слаб тогда – тень моей силы, что пила кровь, что бежала от их огня. Даромир дал мне больше – тени мои были копьями, шепот мой был громом, кровь моя была ядом, что ломал их. Я пил Ладу, брал её суть, её красоту, и дал ей мою тьму. Теперь я шёл к первой деревне, и жажда моя была глубже, чем их страх. Я чуял их – детей их детей, избы их сыновей, – и знал: они не готовы.

Лес кончился, холмы легли передо мной, река блестела в ночи. Я видел её – первую деревню, что жгла меня. Она стояла, как прежде, но больше – избы росли, часовенка стояла с крестом, дым поднимался к небу. Они жили, не зная, что я иду. Я стоял на холме, тени мои вились, глаза мои горели, и я шепнул – тихо, глубоко: «Ваша кровь моя». Ветер нёс мой голос, и я знал: они услышат.

Я шёл к ним, шаг за шагом, ночь была моей. Воспоминания горели во мне – ящик, что держал меня, огонь, что ломал меня, их крики, что гнали меня. Радомир, староста, был стар теперь, если жив, Иванка, девка, что жгла меня, была бабой, Олена, старуха, что пела, была пылью. Я шёл к их детям, их сыновьям, и месть моя была тенью, что ломала их. Даромир учил меня брать всё – кровь, память, душу, – и я возьму их, как взял Ладу.

Река текла у их ног, я чуял их – их запах, их страх, их тепло. Тени мои рвались к ним, шепот мой гудел в ночи, и я знал: они падут. Я помнил их огонь, их крики, их силу, что сломала меня тогда. Теперь я был больше – Кровяной князь, что стал бурей, что стал тьмой. Я шёл к ним, и жажда моя была сладкой, как кровь, что я пил у алтаря. Они жгли меня, но теперь я сожгу их – их избы, их души, их мир.

Я спустился с холма, тени мои вились, как плащ, когти мои блестели в ночи. Деревня спала, но не надолго – я шёл к ним, и месть моя была близко. Их огонь стал их концом, их сила стала их слабостью, и я знал: они заплатят. Тридцать лет я ждал, и ночь эта была моей. Я шёл к первой деревне, и пепел их станет моим триумфом.

Я спустился с холма, тени мои вились, как плащ, глаза мои горели, как угли, что жгли меня тридцать лет назад. Деревня лежала передо мной – первая, что сломала меня огнём, что бросила меня в ящик и сожгла. Я чуял её – запах дыма, зерна, крови, что текла в их венах, манил меня, как река манит зверя. Ночь укрывала меня, и я шёл к ним, Кровяной князь, ставший бурей под тенью Даромира. Месть моя была близко, и я знал: их огонь станет их концом.

Деревня изменилась за тридцать лет. Избы выросли – крепкие, из дуба, крыши покрыты соломой, дым поднимался к небу из очагов. Часовенка, что стояла без креста, теперь блестела им, деревянным, грубым, но твёрдым. Амбары стояли у реки, полные зерна, их дети выросли, их сыновья стали мужиками. Я видел их – спящих, не знающих, что я вернулся. Они жили, как жили тогда, но я был больше – тени мои ломали камни, шепот мой гасил разум, кровь моя была ядом, что сломал Ладу. Я шёл к ним, и жажда моя была сладкой, как их страх.

Я стоял у околицы, тени мои шевелились, когти мои блестели в ночи. Воспоминания горели во мне – ящик, что нашли в земле, холодный, ржавый, с рунами, что держали меня века. Они кричали о сокровищах, тащили его к Радомиру, я шептал изнутри, звал их. Они открыли его, и я пил их – детей, мужиков, баб – пока огонь не лизал меня. Иванка бросила факел, Олена пела их слова, Радомир смотрел, как я горю. Теперь я вернулся, и их пепел станет моим триумфом.

Я шепнул – тихо, глубоко: «Ваша кровь моя», – и ветер нёс мой голос. Тени мои рванулись, твёрдые, как копья, ломали забор у околицы, рвали землю, что помнила меня. Первый – мужик, что стерёг амбар, – вышел, топор в руках, глаза его блестели в ночи. Я шепнул снова, голос мой гудел, как гром, и он замер, топор выпал, шаги его шатались. Тени мои держали его, как змеи, я рванулся – скорость моя резала ночь, когти рвали шею, кровь текла, горячая, солёная. Я пил его, брал его – память о зерне, гнев на ветер, страх перед тенью. Он упал, белый, с улыбкой, что я оставлял.

Деревня проснулась – крики, топот, факелы загорелись у изб. Я смеялся – тихо, холодно, как Даромир учил. Они думали, что их огонь держит меня, но я был больше. Тени мои рвались к ним, ломали двери, гасили факелы. Вторая – баба, что выбежала с ребёнком, – кричала, махала ножом, но шепот мой ломал её разум. Она упала, глаза её видели кошмары, что я дал ей, ребёнок кричал, но тень моя рвала его – ломала грудь, гасила голос. Я пил её, кровь её была мягкой, сладкой, я брал её тепло, её слёзы, её страх за дитя. Ребёнка я пил после – кровь его молодая, живая, память его игр текла в меня.

Мужики выбежали, топоры в руках, кричали, как кричали тогда. Я помнил их – их отцы жгли меня, их деды кричали, их огонь ломал меня. Теперь я ломал их. Тени мои рвались к ним, как копья, ломали руки, гасили крики. Третий – высокий, с бородой, – махнул топором, но скорость моя била его, когти рвали грудь, кровь текла рекой. Я пил его, брал его силу, его гнев, его память о сыне, что спал в избе. Он упал, и я шёл дальше, тени мои вились, шепот мой гудел в ночи.

Часовенка стояла передо мной, крест её блестел, и я смеялся – их бог был слаб, как их огонь. Я шепнул, тени мои рвали её – дерево трещало, крест падал, пыль поднималась к небу. Четвёртый – старик, что вышел с посохом, – пел их слова, как Олена пела тогда. Я помнил её – старуху, что гнала меня, что жгла меня. Теперь я гнал его. Шепот мой ломал его разум, тени рвали посох, когти рвали шею, кровь текла, горькая от старости. Я пил его, брал его память о песнях, его страх передо мной, его слабость.

Деревня кричала, избы горели, люди бежали, но я был быстрее. Пятый – женщина, что пряталась в амбаре, – кричала, держала дитя, но тени мои рвались к ней, ломали стены, гасили её крик. Я пил её, кровь её текла, я брал её тепло, её любовь, её слёзы. Дитя кричало, но шепот мой гасил его, тени рвали его, и я пил его кровь, молодую, живую, память его матери грела меня. Я помнил их – их отцы жгли меня, их огонь был их силой, но теперь он был моим.

Я стоял у реки, тени мои вились, как плащ, кровь их текла во мне. Воспоминания горели – ящик, что держал меня, огонь, что ломал меня, их крики, что гнали меня. Они думали, что победили меня тогда, но я вернулся – Кровяной князь, что стал больше, чем был. Их защита – их топоры, их слова, их огонь – была ничем передо мной. Я ломал их, как Даромир учил, брал их суть, их страх, их души.

Деревня падала, крики гасли, тени мои рвались к небу. Я шёл дальше, жажда моя была сладкой, месть моя была близко. Они жгли меня, но теперь я жгу их – их избы, их детей, их мир. Я был тенью, что стала бурей, и знал: это только начало. Их пепел станет моим триумфом, и я возьму всё, что они мне должны.

Деревня кричала подо мной, и я наслаждался – их страх был сладким, как кровь, что текла в моих венах. Первая деревня, что жгла меня в ящике, падала, и я был её бурей. Тридцать лет назад они сломали меня огнём, но теперь я ломал их – Кровяной князь, выкованный Даромиром, с его скоростью, что резала ночь, и шепотом, что гасил их волю. Они сопротивлялись, как могли – топоры, обряды, огонь, – но я смеялся, наслаждаясь их слабостью, их криками, их концом.

Я стоял у реки, кровь первых жертв грела меня, память их жила во мне. Избы горели, часовенка лежала в пыли, крест её сломан. Они выбежали ко мне – мужики с топорами, бабы с ножами, старики с их словами, что пела Олена. Я чуял их – их гнев, их страх, их тепло – и наслаждался, зная, что они мои. Я шепнул – тихо, глубоко: «Идите ко мне», – и голос мой гудел, как гром, ломал их разум, гнал их ко мне. Они шли, шаги их шатались, глаза помутнели, и я знал: они не могут сопротивляться.

Первый – мужик, крепкий, с бородой, – держал топор, кричал их слова, но шепот мой звал его. Он бросил топор, шёл ко мне, руки его дрожали, воля его гасла. Я рванулся – скорость моя была молнией, что резала ночь, – когти рвали шею, кровь хлынула, горячая, терпкая от его силы. Я пил его, наслаждаясь – его гнев, его крик, его жизнь текли в меня, и я смеялся, зубы мои блестели в ночи. Он упал, белый, с улыбкой, что я оставлял, и я знал: это сладость мести.

Они окружили меня, топоры поднялись, факелы горели, но я был быстрее. Я шепнул снова, голос мой гудел, как буря: «Идите ко мне», – и они шли, бросая оружие, ломая их обряды. Вторая – баба, что махала ножом, – кричала, звала их бога, но шепот мой гасил её. Она бросила нож, шла ко мне, глаза её видели кошмары, что я дал ей. Я рванулся, скорость моя била её, когти рвали грудь, кровь текла, мягкая, сладкая от её тепла. Я пил её, наслаждаясь – её слёзы, её страх, её душа были моими, и я смаковал каждый глоток.

Мужики рвались ко мне, топоры блестели, но я был тенью, что резала ночь. Я шепнул, и они шли – третий, четвёртый, пятый – бросали оружие, кричали, но не могли сопротивляться. Я рванулся к третьему, когти рвали горло, кровь хлынула, я пил его, наслаждаясь его силой, его гневом на их бога. Четвёртый упал передо мной, шея открыта, я рвал его, пил его, смаковал его память о сыне, что спал в избе. Пятый кричал, но шепот мой гасил его, я рвал его грудь, пил его кровь, наслаждаясь его слабостью, его криком.

Старик вышел, посох в руках, пел их слова, как Олена пела тогда. Я помнил её – старуху, что гнала меня, что жгла меня. Я шепнул, голос мой ломал его разум, он бросил посох, шёл ко мне, глаза его помутнели. Я рванулся, скорость моя била его, когти рвали шею, кровь текла, горькая от старости. Я пил его, наслаждаясь – его песни, его страх, его слабость были моими, и я смеялся, зная, что их обряды – ничто.

Они жгли факелы, махали ими, как жгли меня тогда. Я помнил огонь – жар, что ломал меня, крики, что гнали меня. Теперь я гнал их. Я шепнул, и факелы падали, руки их дрожали, они шли ко мне. Шестая – женщина, что держала факел, – кричала, но шепот мой звал её. Она бросила огонь, шла ко мне, я рванулся, когти рвали её, кровь текла, я пил её, наслаждаясь её теплом, её слёзами, её памятью о дочери. Я смаковал её, как смаковал Ладу, и знал: это месть.

Мальчишка выбежал, нож в руках, кричал, как кричали их дети тогда. Я шепнул, голос мой гасил его, он бросил нож, шёл ко мне, глаза его видели тени, что я дал ему. Я рванулся, скорость моя резала ночь, когти рвали грудь, кровь текла, молодая, живая. Я пил его, наслаждаясь – его страх, его игры, его душа были моими, и я смеялся, зная, что их дети мои, как были тогда.

Они окружили меня, топоры, ножи, факелы, но я был быстрее, сильнее. Я шепнул, и они шли – седьмой, восьмой, девятый – бросали оружие, ломали их слова, их огонь. Я рвался к ним, скорость моя била их, когти рвали шеи, груди, кровь текла рекой. Я пил их, наслаждаясь – их гнев, их страх, их сила были моими, и я смаковал каждый глоток, каждый крик, каждый взгляд, что гас подо мной. Они сопротивлялись, но не могли – шепот мой был громом, воля моя была их концом.

Деревня падала, крики гасли, избы горели. Я стоял у колодца, где нашли мой ящик, кровь их текла во мне, память их жила во мне. Я помнил их – Радомир, Иванка, Олена – их лица, их крики, их огонь. Теперь я был их огнём, их тенью, их смертью. Они сопротивлялись, как могли, но я наслаждался – их топоры падали, их обряды гасли, их факелы были ничем. Я шептал, и они шли ко мне, я рвал их, и они падали, белые, с улыбками, что я оставлял.

Я шёл дальше, жажда моя была сладкой, месть моя была полной. Они жгли меня, но теперь я жгу их – их кровь, их души, их мир. Я был Кровяной князь, что стал больше, чем был, и знал: их пепел станет моим триумфом.

Деревня лежала в пепле, и я наслаждался – их крики угасли, их кровь текла во мне, их страх был сладостью, что грела мои вены. Первая деревня, что жгла меня в ящике, стала ничем – избы её горели, часовенка лежала в пыли, их дети, их сыновья падали под моими когтями. Я был Кровяной князь, выкованный Даромиром, с его скоростью, что резала ночь, и шепотом, что ломал их волю. Они были моими, и месть моя была полной, но пустота грызла меня, как холод ящика грыз меня века назад.

Я стоял у реки, где бросили мой ящик, пепел кружился в воздухе, кровь их текла в траву. Последние остались – горстка, что пряталась, что кричала, что держала их жалкие топоры и слова. Я шепнул – тихо, глубоко: «Идите ко мне», – и голос мой гудел, как гром, ломал их разум, гнал их ко мне. Они шли, шаги их шатались, глаза помутнели, и я наслаждался – их слабость, их страх, их конец были моими.

Первый – старик, что прятался у амбара, – кричал их слова, как Олена кричала тогда. Я помнил её – её песни, её травы, её тень, что гнала меня. Теперь я гнал его. Шепот мой звал его, он бросил посох, шёл ко мне, руки его дрожали, воля его гасла. Я рванулся – скорость моя была молнией, что резала ночь, – когти рвали шею, кровь хлынула, горькая от старости. Я пил его, наслаждаясь – его память о песнях, его страх передо мной, его слабость текли в меня, и я смеялся, зубы мои блестели в огне. Он упал, белый, с улыбкой, что я оставлял, и я знал: это сладость мести.

Вторая – баба, что кричала у реки, – держала нож, махала им, но шепот мой гасил её. Она бросила оружие, шла ко мне, глаза её видели кошмары, что я дал ей. Я рванулся, скорость моя била её, когти рвали грудь, кровь текла, мягкая, сладкая от её тепла. Я пил её, смаковал – её слёзы, её страх, её душа были моими, и я наслаждался, зная, что её крик мой. Она упала, и я шёл дальше, пепел хрустел под ногами, жажда моя горела ярче, чем их огонь.

Мальчишка – последний, что прятался в избе, – кричал, держал топор, но шепот мой звал его. Он бросил его, шёл ко мне, глаза его помутнели, воля его гасла. Я рванулся, когти рвали шею, кровь текла, молодая, живая. Я пил его, наслаждаясь – его страх, его память о матери, его душа были моими, и я смеялся, зная, что их дети мои, как были тогда. Он упал, и деревня стихла – пепел, дым, кровь, и я, стоящий над ними.

Я смотрел на них – их избы, их реку, их пепел. Воспоминания жгли меня – ящик, холодный, ржавый, с рунами, что держали меня века, их крики, их огонь, что ломал меня. Радомир, Иванка, Олена – их лица, их тени жили во мне, и я знал: я сломал их. Я пил их кровь, брал их суть, их страх, их души, и наслаждался – их конец был моим триумфом. Но пустота грызла меня – их пепел был моим, но что дальше? Я стоял, и ветер нёс их дым, их крики, их память, и я чуял: месть моя была сладкой, но горькой.

Даромир учил меня брать всё – кровь, память, душу, – и я взял их. Я был больше, чем был – тень, что стала бурей, что стала огнём. Они жгли меня, ломали меня, гнали меня, но я вернулся, и их огонь стал моим. Я рвал их, пил их, и наслаждался, но ящик стоял передо мной – холодный, ржавый, в памяти моей. Я помнил его – железо, что держало меня, руны, что ломали меня, огонь, что гасил меня. Теперь я гасил их, но пустота осталась – их пепел был моим, но не заполнил её.

Я стоял над пеплом, кровь их текла во мне, память их жила во мне. Лада была моей – её красота, её душа, её тьма, что растёт в ней, – но здесь, в первой деревне, я взял всё. Я наслаждался – их крики, их страх, их слабость были моими, и я смаковал каждый глоток, каждый взгляд, что гас подо мной. Но Даромир гудел в ночи – его зов, его тень, его воля. Он дал мне силу, сломал меня, выковал меня, и я знал: он ждёт.

Я повернулся, пепел кружился под ногами, кровь их текла в траву. Месть моя была полной – их избы, их дети, их мир стали ничем. Я был Кровяной князь, что стал больше, чем был, и их пепел стал моим триумфом. Но путь мой не кончился – Даромир звал меня, его голос гудел в ночи, и я знал: есть большее. Я шёл к лесу, тени мои следовали за мной, шепот мой гудел в ветре, и я чуял – новый путь ждёт меня, новая кровь, новая тьма. Их души были моими, но я шёл дальше.