Похититель крови

Иванка изменилась. Она редко улыбалась, глаза её стали серыми, как у Олены. На косяке её избы множились знаки – руны заточения, вырезанные ножом, что она теперь носила с собой. Днем она ткала, как прежде, но ночи проводила у окна, глядя в лес. Велемир не возвращался, но тишина казалась ей живой, обманчивой. Она собирала травы, что знала Олена, шептала старые слова по её книге, учила их наизусть. Деревня молчаливо признала её новой хранительницей – не ведуньей, но той, кто стоит между людьми и тьмой.

Однажды весной Мишка прибежал к ней, бледный, задыхаясь.

– Слышал опять, – прошептал он. – В лесу. Звал. Не меня… кого-то другого.

Иванка вышла на опушку. Туман стелился, как тогда, ветер донес слабый скрежет – «Кровь…». Она сжала нож, сердце заколотилось. Велемир не умер. Он ждал, копил силу, искал новых жертв. Лес молчал, но где-то в глубине шевельнулась тень – слишком быстрая, слишком знакомая.

Иванка вернулась домой, вырезала ещё один знак на стене. Она знала: он придёт. Не сейчас, но скоро. И когда это случится, она встретит его – не одна, а с теми, кого успеет подготовить. Тьма не спит. И она тоже.

Похититель крови: глаза во тьме

Я жив. Огонь пожрал мою кожу, выжег глаза, но не сломил меня. Они думали, что я сгину – та девка с её факелом, старуха с кровью, что текла, с её ладони, их жалкие крики их вилы и топоры. Они ошиблись. Железо, что держало меня века, растаяло в пламени, они не убили меня, а освободили. Мой ящик был моей темницей. Я ушёл, скользнул в лес, где их огонь бессилен. Боль терзала, слабость тянула к земле, как цепи, но кровь звала меня. И всегда зовёт. Я спал под корнями, в грязи болот, пока плоть срасталась, пока глаза опять не стали видеть и мой голод не стал терзать меня. Теперь я иду на охоту.

Лес вывел меня к новой деревне. Она меньше той, первой – десяток изб, хлев с тощими коровами, река, что воняет тиной и рыбой. Люди здесь такие же: суетливые, полные крови, их кровь скоро станет моей. Я стою в тени сосен, смотрю на них. Ночь темна, луна полная, как колесо от телеги, ветер шепчет. Они жгут костры у порогов, думают, что огонь их спасёт, согреет, но они не догадываются о том что я вышел на охоту. Я улыбаюсь, хотя губы мои – еще обогленные, но зубы всё ещё остры. Огонь не отнял мою силу. Он лишь разжёг жажду.

Первая жертва пришла легко. Мальчишка, лет двенадцати, худой, с грязными руками. Он вышел за хворостом, шёл вдоль опушки, напевая что-то про девиц и весну. Я шепнул ему – тихо, ласково. Его шаги замедлились, глаза помутнели, ноги сами понесли его ко мне. Он не кричал, не убегал. Я схватил его, мои руки схватили его за голову, и он лишь вздохнул, когда мои зубы впились в его шею. Кровь была горячей, молодой, сладкой, как мёд. Я пил медленно, наслаждаясь, чувствуя, как она течёт в меня, как сила возвращается. Кости крепли, кожа затягивалась, глаза, что помутнели от огня, снова видели ясно. Я бросил его у реки, в траве, где вода бьётся о камни. Пусть найдут. Пусть боятся.

Утром всех в деревне разбудил женский вопль. Женщина, мать его, выла, рвала на себе волосы, когда мужики принесли тело в деревню. Они столпились у него, говорили о волках, о нечисти. Один, с бородой и крестом на шее, кричал, что это кара за грехи. Я смеялся, скрытый туманом.

Их бог бессилен, они лишь пища для меня. Женщина рухнула на колени, её слёзы пьянили, я желал её крови. Я жду ночи – страх сделает их кровь еще вкуснее.

Они заперлись в избах, шептали молитвы – старые, про леших и русалок, новые, про их кресты. Глупцы. Я ходил меж теней, слушал их сердца – быстрые, живые, кровь текла по жилам, звала. Кровь – это жизнь, а их жизнь принадлежит мне. Люди это животные, они еда для меня.

Я не вернусь к той деревне, где меня жгли пока не наберусь сил. Пусть думают, что победили меня. Я буду пить их здесь и когда напьюсь мир узнает, что Кровяной князь не умирает. Он лишь ждёт.

Ночь – моя стихия. Людишки прячутся, дрожат за своими стенами, но я чую их, мне ничего не стоит убить их всех сейчас одного за другим, но после веков в проклятом ящике я хочу развлечения. Я чувствую как бьются их сердца, кровь течёт по их венам зовёт меня. Первая жертва дала мне регенерацию, вторая даст мне силу и я возьму её сегодня. Слабость моя уходит, и я чувствую себя живее и сильнее, чем в те ночи, когда железо держало меня под землёй. Огонь той девки оставил шрамы, но он же освободил меня. Они думали, что огонь – уничтожит меня. Но они ошиблись. Он – только начало.

Я стою у реки, где бросил мальчишку. Сладкий запах его крови ещё витает в воздухе, слабый, но такой манящий. Люди ушли, оставив лишь тишину и запах страха. Деревня спит, но не вся. Девушка идёт к воде – худенькая, с ведром в руках, волосы светлые, как лён. Она оглядывается, крестится, шепчет что-то про русалок. Их сказки смешат меня. Русалки – выдумка, а я – нет. Я шепчу ей, тихо: «Иди… иди ко мне…». Она замирает, ведро падает, бьётся о камни. Глаза её мутнеют, ноги шагают сами прямо ко мне.

Я беру её за шею, пальцы мягко сжимают нежную кожу. Она не кричит – мой шёпот сковывает её, как ящик сковывал меня. Глаза её полны ужаса. Зубы вонзаются, кровь течёт, горячая, сладкая от страха. Я пью, моя сила растёт. Она ярче, чем у мальчишки… девственница… её кровь насыщает быстрее. Кожа на руках, была чёрной от ожогов, светлеет, когти удлиняются, глаза видят дальше. Я несу её в деревню бросаю в траву, у избы, с гримасой ужаса на мёртвом лице. Пусть найдут. Пусть знают, что я здесь.

Утро разрывают крики. Они находят её, вопят, бегут к избам. Бородач с крестом бьёт себя в грудь, взывает к их богу. Женщины ревут, дети прячутся. Шепчутся о нечисти, опять поминая чёрта, но я не чёрт – я хуже. Их боги – ничто передо мной.

«Леший утащил», – шепчет одна. «Чёрт забрал», – спорит другая. Я смеюсь, скрытый в тени леса. Пусть гадают. Их глупость – моя сила.

Кровь этой девки хорошая, невинная. Она не просто даёт силу – она возвращает мне то, что отняли века в железном ящике. Я сажусь у старого дуба, закрываю глаза, слушаю лес. Воспоминания приходят, тени из прошлого. Я был Велемир, сын князя, воин, что косил печенегов, как траву. Слава, золото, девки, все было моим, но я хотел больше. Вечность. Сила пришла в ночи, у алтаря в горах. Неизвестный шептал мне, как я теперь шепчу им. Вначале он выпил мою кровь, потом перерезал своё запястье и приложил его к моим губам «Пей кровь, и будешь жить», – сказал он мне. Я пил жадно, она была такая сладкая и древняя, давала мне силу. Потом он исчез и я Велемир похититель крови начал свою охоту на врагов, а потом начал пить своих. Они нашли меня днем когда я спал, заточили, но не убили. Не знали как, боялись. Я смеялся, даже когда железный ящик сжимал меня. Они думали, что это конец. А я ждал.

Теперь я свободен, один из мужиков который копал землю под амбар прошлой деревне и сам того не ведая разбудил меня от вечного сна.

Кровь этой новой деревни – мой путь к силе. Я чувствую, как тело крепнет, как голос мой звучит глубже, как шепот проникает дальше. Они не знают, кто я. Не знают, что их всех ждет смерть. Я поднимаюсь, иду вдоль реки. Деревня спит, но не все. Кто-то ходит у костра, согнувшийся, с посохом. Я вижу его – старик, сгорбленный, с глазами, что смотрят слишком пристально. Он не боится, как другие. Это не интересно.

Ночь зовёт, и я иду за ней. Ещё одна жертва ждёт меня – может, тот старик, может, другой, но старик не интересен, он уже не боится смерти, но все равно вся их кровь будет моей. Я наберу силу, мир вспомнит Кровяного князя. Я не просто вернусь. Я уничтожу их всех, весь мир будет у моих ног. Тьма обещала мне вечность, и я возьму своё – глоток за глотком.

Деревня боится. Я чую их страх. Он льётся из их изб, из их разговоров, его видно в их глазах. Они нашли девку у избы, белую, с ужасом который я оставил на её лице. Крики их стали слабее, чем вчера – страх глушит голоса, делает их тише, покорнее. Они не знают что их души, их кровь принадлежит мне.

Утро серое, мокрое. Они собрались у избы, где бросил я прошлую девку. Мужики стоят, сжимают вилы, топоры, бабы рувут, дети прячутся за юбками. Тот, с бородой и крестом, кричит громче всех – про грехи, про кару. Я смотрю из леса, укрытый соснами, и смеюсь. Опять вилы и топоры, серьёзно? Слова мужика с крестом просто – ветер.

Но есть другой – старик с посохом, что я видел ночью. Он не кричит, не крестится. Ходит вдоль берега, трогает траву, где следы мои смыло дождём. Глаза его узкие, как щели, ищут что-то. Меня это забавляет.

Он зовётся Гордей – я слышу, как шепчут его имя. Знахарь, травник, тот, кто лечит их от лихорадок и заговаривает болезни. Они слушают его, но не так, как бородача с крестом. Гордей приседает у тела, трогает шею, где мои зубы оставили след. Лицо его морщится, но не от страха, старик не боится меня. Он бормочет, тихо, себе под нос, и я слышу: «Не леший… не русалка…». Умён, старик. Умнее их всех.

Я слежу за ним. Он уходит от реки, идёт к лесу, ближе ко мне. Посох стучит по земле, пальцы сжимают пучок трав, что воняют полынью. Я могу взять его сейчас – шагнуть из тени, шепнуть, вонзить зубы в его тощую шею. Но не спешу. Пусть ищет. Пусть гадает. Его страх будет острее, когда он поймёт. Я играл с такими, как он, раньше – ведунами, что махали травами и пели свои песни. Они ломались, как ветки под моими ногами. Этот сломается так же.

К полудню он возвращается в деревню. Говорит с мужиками, тихо, чтобы бабы не слышали. Я подбираюсь ближе, прячусь за амбаром. Слова его доносятся обрывками: «…следы крови… не зверь… что-то старое…». Они кивают, но не верят до конца. Бородач перебивает, машет крестом: «Бог покарал нас за грехи!». Гордей качает головой, уходит к своей избе. Я вижу, как он роется в сундуке, достаёт тряпки, травы, что-то острое – нож или кость. Он знает больше, чем говорит. Это интересно.

Ночь приходит, и я жду. Гордей не спит – сидит у очага, шепчет, мешает что-то в горшке. Запах горький, едкий, режет мне ноздри даже через лес. Я чую его беспокойство, но оно не такое, как у других. Он не дрожит, не прячется. Он ищет. Я смеюсь, тихо, чтобы ветер унёс звук. Пусть ищет. Я – тень, что не поймать и не уничтожить.

Но что-то шевельнулось во мне – лёгкий укол, как заноза под кожей. Его глаза, его шепот, его травы – они напоминают мне тех, кто заточил меня. Ведуны с гор, что пели свои песни, пока железо сжимало меня. Они знали меня, знали мою суть.

Этот старик – не они, но он близок. Я помню их лица, их кровь, что я не успел испить. Гордей не остановит меня, но его бесстрашие раздражает.

Я ухожу глубже в лес, к реке. Ночь ещё моя, и кровь зовёт. Я найду ещё одну жертву – может, того мальчишку, что прячется в хлеву, или бабу, что спит у окна. Они все мои. Гордей может гадать, шептать, махать своими травами, но он не знает кто я. Пока не знает. Я дам ему время – пусть думает, что близок к правде. А потом я приду за ним. И его кровь будет последней, что я попробую здесь, перед тем как уйти дальше.

Ночь черна, как моя душа, и я иду за новой кровью. Деревня спит, костры тлеют, запах дыма смешивается с сыростью реки. Я чую их – живых, слабых, готовых стать моими. Старик Гордей не спит, я знаю. Он возится в своей избе, шепчет, ворошит травы. Его глаза, его шаги раздражают меня, как муха, что жужжит над ухом. Я мог бы взять его прошлой ночью, но жду. Пусть думает, что он охотник. Я – зверь, что играет с добычей перед убийством.

Река плещет о камни, манит меня. Я иду вдоль берега, ищу того, кто выйдет к воде. Мальчишка в хлеву спит, баба которая спала слишком близко у окна занимается чем то непристойным с мужиком. Но кто-то идёт – другой мужик, высокий, с удочкой. Он бормочет, оглядывается, боится русалок. Я шепчу ему, тихо, сладко: «Иди… ко мне…». Он замирает, удочка падает, шаги его неровные, но верные прямо ко мне в руки. Я жду в тени сосен, когти готовы, зубы ждут его теплой крови.

И тут я чую её – горечь, едкий запах, что жжёт ноздри. Травы. Полынь, можжевельник, что-то ещё непонятное. Я шагаю к мужику, но земля под ногами дрожит, как живая. Круг – трава сплетена, усыпана пеплом, солью, камни с рунами блестят в темноте. Ловушка. Я смеюсь, но мой смех прерывается сжением в горле – ноги мои тяжелеют. Руны светятся, слабо, но я чувствую боль, они режут меня, жгут моё тело. Ах ты Гордей сучий сын.

Он выходит из тени, посох в руках, глаза горят.

– Назови себя, тварь, – говорит он, голос хриплый, но твёрдый. – Ты не леший, на упыря тоже не похож. Кто ты?

Я смотрю на него, улыбаюсь, хотя кожа моя дымится там, где руны жгут.

– Я – тот, кого ты не остановишь, старик, – шепчу я, тот кто выпьет тебя.

Он бросает травы в круг, шепчет слова – старые, как те, что пели мне в горах. Жжение растёт, сила моя тает, но я не слабый, кровь невинной дала мне больше сил. Я рвусь вперёд, мои когти цепляют землю, руны трещат под моей силой. Гордей отступает, но поздно – я вырываюсь, круг ломается, пепел разлетается. Я хватаю его за плечо, когти рвут рубаху, мясо, ломают кости, кровь течёт, горячая, горькая от его трав. Он кричит, падает, посох падает рядом.

Я мог бы выпить его сейчас. Зубы мои близко, шея его открыта, кровь зовёт. Но я останавливаюсь. Пусть живёт. Пусть боится. Пусть думает, что близок ко мне. Я отпускаю его, он ползёт назад, глаза его полны не ужаса, а ярости.

Я заставлю его бояться, хочу увидеть ужас в его глазах.

– Ты знаешь меня, старик? – шепчу я. – Скажи им. Пусть знают, что Кровяной князь вернулся.

– Я выпью вас всех, одного за другим.

Он бормочет, сжимает травы в кулаке. Я смеюсь, ухожу к реке. Мужик с удочкой лежит рядом в траве – он видел, слышал всё, но он не уйдёт его я выпью до последней капли крови. Я пью его, быстро, жадно. Кровь его простая, без горечи, смывает жжение рун. Сила моя возвращается, но она не такая которая была от невинной – Гордей знает. Не всё, но больше, чем другие.

Я сижу у воды, смотрю на звёзды. Воспоминания опять приходят. Ведуны с гор – их руны, их песни, их кровь, кровь моих людей которую я пил, пока они не закрыли меня в железе. Они знали меня, звали Похитителем Крови, Кровавым князем. Гордей – их отголосок, слабый, но он еще что то может, нужно ыбть аккуратней с ним. Его ловушка жгла, но не удержала. Я был сильнее чем обычно. Огонь и железо не сломили меня, не сломает и он.

Кровь невинной даёт другую силу, дикую, необузданную.

Деревня скоро проснётся. Они найдут мужика, увидят Гордея, услышат его слова. Пусть. Страх их – делает кровь вкуснее, их кровь моя еда, их кровь – моя жизнь. Я не вернусь к тем, кто жёг меня – их время придёт позже. Здесь я возьму всё. Гордей думает, что остановит меня. Пусть попробует. Я дам ему ночь, быть может две, чтобы сплести свои травы, вырезать свои руны. А потом я приду. Не убью – сломаю. Его кровь будет последней здесь, и она будет сладкой от его ужаса.

Ночь – моя крепость, построенная на их страхе. Гордей лежит в своей избе, рана его кровоточит, кости сломаны. Я чую его боль, его слова тонут в стонах. Я оставил его жить – пусть пугает их, пусть шепчет обо мне. Деревня дрожит от страха, костры пылают ярче, но они вас не спасут. Кровь мужика у реки вернула мне силу, смыла жжение его рун. Я иду дальше, вдоль деревни. Её запах я чую раньше, чем вижу – молодая девушка, пахнущая травами и мёдом. Она идёт к реке, тихо, с кувшином в руках. Дура, зачем она здесь? Ночь принадлежит мне, а её выход – ошибка, что манит меня. Её сердце бьётся громче воды, и я уже вкушаю её страх, сладкий, как мёд, что она несёт в своём дыхании.

Я стою в тени, смотрю. Её волосы тёмные, как ночь, глаза голубые. Как же она прекрасна. Она не крестится, не шепчет их молитвы. Запах её крови странный – горячий, но с горечью, как полынь, что жёг меня в круге Гордея. Это не страх, не слабость. Это что-то другое. Я шепчу ей, тихо, сладко: «Иди… ко мне…». Она замирает, кувшин дрожит в руках, но не падает. Глаза её мутнеют, шаги медленные, но твёрдые. Она идёт.

Я хватаю её, руки впиваются в плечи, зубы находят шею. Кровь льётся, горячая, густая, но вкус её режет меня, как нож. Горечь, едкая, жжёт горло, язык. Я пью, но сила не приходит – слабость приходит, медленная, тяжёлая, как железо, что держало меня века. Я отшатываюсь, отпускаю её. Она падает, но не умирает. Дышит, смотрит на меня, глаза её яснеют. Она жива.

– Кто ты? – шепчу я, но голос мой дрожит. Она поднимается на колени, держась за шею, где кровь сочится из ранок. Глаза её острые, не как у других – в них нет страха, только решимость.

Все мои мысли о ней, я снова думаю, как она прекрасна.

– Уходи, – говорит она, голос дрожит, но не ломается. – Оставь нас. Мы не твои, дай нам жить спокойно.

Я смеюсь, хрипло, злобно.

– Ты смеешь говорить со мной, девка в таком тоне? Я беру, что хочу. Ваша кровь – моя, ваши жизни мои.

Она качает головой, встаёт, шатаясь.

– Моя кровь она жжёт тебя. Я вижу. Уходи, или мы уничтожим тебя, сожжем огнем и не дадим тебе уйти как в прошлый раз.

Я рычу, шагаю к ней, но ноги мои дрожат. Её слова – словно удар, освежает мою память. Огонь той девки из первой деревни, его жар, его боль. Эта знает? Откуда? Яд в её крови держит меня, как цепи, но я не сдаюсь.

– Твоя смерть близко, – шепчу я. – Я выпью тебя, и яд в твоей крови не поможет тебе.

– Тогда попробуй, – отвечает она, отступая к воде. – Но мы знаем тебя. Гордей знает. Уходи, пока можешь.

Она поворачивается, бежит, шатаясь, исчезает в тумане. Я рвусь за ней, но слабость тянет вниз. Я падаю на колени, гнев кипит, но тело не слушает. Яд. Её кровь – яд. Я рычу, бью кулаком по камням, но она ушла. Лада – её имя шепчут в избах, я чую его в ветре.

Я сижу у реки, жду, пока яд уходит. Он не убивает – я не могу умереть, – но ослабляет, как огонь, как руны. Ведуны с гор пили травы, мазали себя, чтобы их кровь жгла меня. Эта девка – их отголосок, но живая, красивая. Гордей дал ей это, защитил её. Я смеюсь, но смех мой слабый, злой. Она смеет говорить со мной, просить уйти? Я – Кровяной князь, я не отступаю.

Сила возвращается медленно. Я встаю, иду к лесу. Деревня проснётся, найдёт её следы, услышит её слова. Гордей поднимется, его рана заживёт, кости срастутся и он придёт с ней. Они думают, что нашли оружие. Пусть. Я найду её снова, пойму, что в её крови, сломаю её защиту. Она не ведунья, но её кровь – угроза. Сомнение грызёт меня, как червь, но я не боюсь. Я возьму её, заставлю умолять.

Ночь уходит, я жду. Они знают, что я ослабел, но я вернусь. Лада думает, что её слова, её кровь остановят меня. Она ошибается. Её кровь – ключ, и я выпью её полностью.

Её кровь жжёт меня, как огонь, но я не могу забыть её вкус, запах её тела, Лада – имя, что шепчет ветер, что горит в моей голове, как заноза. Она осмелилась говорить со мной, просить уйти, и это не уходит из памяти. Её глаза, голубые, полные жизни, её слова – «Уходи» – режут меня глубже, чем яд в её крови. Я не уйду. Я найду её, пойму, что делает её такой, и сломаю это. Она бросила мне вызов, и я не оставлю его без ответа.

Ночь темна, река молчит, людей нет. Я иду к деревне, чую её – где-то там, среди изб, за кострами. Яд её крови ушёл, сила моя вернулась, но гнев остался. Она знает меня, сказала про огонь, про Гордея. Откуда? Я должен знать. Я крадусь вдоль опушки, тени сосен укрывают меня. Деревня проснулась после её бегства – они нашли следы у реки, слышали её рассказ. Теперь они шепчутся, точат топоры, жгут травы, что воняют полынью. Гордей жив, я чую его – его шаги, его голос. Он с ней.

Я вижу её. Она стоит у избы старика, у очага, где дым поднимается к небу. Гордей рядом, бинтует плечо, рана его всё ещё кровит под тряпками. Она говорит с ним, тихо, но я слышу: «Он слабел… кровь жгла его…». Гордей кивает, мешает что-то в горшке, запах едкий, как её кровь. Я смеюсь, тихо, злобно. Они думают, что нашли мою слабость меня. Пусть. Я подбираюсь ближе, прячусь за амбаром. Её волосы блестят в свете костров, шея открыта, раны мои всё ещё краснеют на коже. Я хочу её выпить сейчас, но жду.

Гордей уводит её в избу, закрывает дверь. Я слышу, как он шепчет слова – старые, как песни ведунов с гор: «Держи его… гони его…». Они прячут её, думают, что стены спасут. Я крадусь к окну, когти скребут дерево, шепот мой пробивает щели: «Лада… иди ко мне…». Она вздрагивает, я вижу её – она отступает к очагу, сжимает что-то в руках, нож или кость. Гордей стучит посохом, бросает травы в огонь, дым густеет, режет мне глаза. Я отступаю, но не ухожу. Она будет моей.

Деревня оживает. Мужики выходят, с вилами, с факелами, бородач с крестом кричит про нечисть. Они идут к лесу, ищут меня. Я ухожу глубже, в тени, но слежу за избой. Лада там, с Гордеем, и я найду путь. Я жду, пока они пройдут мимо, пока факелы уйдут к реке. Тогда я возвращаюсь, тихо, как ветер. Дверь заперта, но я бью её, раз, другой – дерево трещит, дверь вылетает. Гордей кричит внутри, травы шипят в огне, Лада отвечает: «Уходи! Оставь нас!». Но я уже одержим ей и не могу остановиться.

Я рычу, гнев кипит, ярость овладевает мной. Её голос – сладкий, манит меня меня. Я захожу, но дым валит наружу, едкий, жгучий. Он как её кровь – ослабляет меня, гонит назад. Я отступаю, кашляю. Гордей знает, что делает. Его травы – щит, что держит её от меня. Я ухожу к лесу, но не сдаюсь. Она там, прячется, но я найду её.

Мужики возвращаются, кричат, машут факелами. Они не нашли меня, но их гнев растёт. Я сижу под дубом, слушаю. Воспоминания приходят – ведуны с гор прятали своих, мазали их травами, пели свои песни. Я ломал их круги, пил их кровь, но некоторые уходили. Лада – как они, но живая, смелая. Её кровь – яд, её слова – вызов. Я не боюсь, но сомнение грызёт меня. Что, если она права? Что, если я сгорю?

Нет. Я – Кровяной князь. Я найду её, сломаю её защиту, выпью её до конца. Ночь ещё моя, и я жду. Они готовят облаву, но я быстрее, хитрее. Лада не уйдёт. Её кровь станет моей, и яд не остановит меня. Я иду за ней, шаг за шагом.

Я буду её тенью.

Гнев мой – буря, что ломает все на своем пути. Лада ускользнула, спряталась за травами Гордея, за его шепотом и дымом. Её слова – «Оставь нас» – горят во мне, как яд её крови. Они думают, что могут прятаться, держать меня на расстоянии, гнать меня их жалкими обрядами. Они ошибаются. Я – Кровяной князь. Я огонь, что пожирает их. Деревня заплатит за её смелость, за его травы, за их облаву. Я разрушу их.

Ночь – мой плащ, и я иду к ним. Они собрались у изб, факелы в руках, вилы блестят в свете огня. Бородач с крестом кричит, мужики кричат, бабы прячут детей. Я не шепчу, не прячусь. Я шагаю из леса, высокий, худой, глаза горят. Они видят меня . Я смеюсь, громко, холодно, и звук моего смеха пугает их.

Первый – мужик с вилами. Он бросается ко мне, кричит что-то про своего бога. Я ловлю вилы руками, ломаю их, как ветки. Шея его открыта, зубы мои находят её – кровь горячая, простая, смывает яд Лады. Он падает, я швыряю его в костёр как тряпичную куклу. Костер разлетается, искры летят к избам. Они бегут, но я быстрее. Вторая – баба, что голосила у реки. Я хватаю её, пью, бросаю в избу. Кровь их течёт, сила моя растёт, гнев кипит.

Я бью в стены, когти рвут дерево, избы трещат. Одна вспыхивает – факел падает в солому, огонь лижет крышу. Они кричат, бегут, но я не останавливаюсь. Мальчишка, что прятался в хлеву, выбегает – я ловлю его, пью, бросаю в колодец. Кровь их – река, что несёт меня. Деревня горит, дым густой, запах их страха сладкий, как мёд. Я – буря, я – смерть.

Но Гордей не бежит. Я вижу его – он стоит у своей избы, посох в руках, Лада рядом. Она держит нож, глаза её голубые, прекрасные, как тогда у реки. Гордей бросает травы в огонь, шепчет слова, дым валит к небу, едкий, жгучий. Я иду к ним, шаги мои тяжёлые, уверенные. Избы горят, люди кричат, но они стоят. Я смеюсь.

– Ваши травы слабы, старик, – рычу я. – Твоя девка не спасёт никого. Я выпью вас.

Лада шагает вперёд, нож дрожит в её руках.

– Уходи, или сгоришь, – говорит она.

Я бросаюсь к ней, она уворачивается, когти рвут воздух, но дым бьёт в лицо, жжёт глаза, горло. Я кашляю, отступаю, гнев мой слепит. Гордей кричит, слова его режут меня, как руны: «Кровь её – твоя слабость, тварь!». Лада режет ладонь, кровь капает в огонь – дым чернеет, густеет, тянется ко мне. Я рычу, бью землю, но слабость приходит, как тогда у реки. Яд её крови в дыму, в воздухе, повсюду.

Они готовят что-то – обряд, как те ведуны с гор. Я вижу, как Гордей рвёт травы, бросает их в огонь, как Лада шепчет с ним. Дым становится стеной, жжёт сильнее, чем огонь той девки из первой деревни. Я рвусь к ним, прорываюсь через дым, но слабость тянет вниз. Избы горят, люди бегут, а они стоят, их голоса смешиваются с треском пламени. Я падаю на колени, когти цепляют землю, но я не сдаюсь.

Воспоминания приходят – ведуны с гор пели так же, их кровь жгла меня, их обряды гнали меня в железный ящик. Я ломал их, пил их, но некоторые ушли. Гордей и Лада – их отголоски, но сильнее. Яд её крови – не просто травы, это что-то старое, глубже их сказок. Я рычу, встаю, шатаясь. Они думают, что изгонят меня. Пусть. Я разрушу их, даже если слабость уничтожит меня.