Малороссийская проза (сборник)

Затронь же ее словом, спроси о чем-нибудь. Тотчас глянет из-под своих ресниц, уже и догадалась, с какими мыслями спрашивают ее, то и ответ сходный даст. Когда почтенный, важный человек спрашивает ее о деле, она тотчас, поклоняясь, скажет, что должно, да тихо, скромно, приятно, словно чижик пропоет; да учтиво, да так разумно, что иной и грамотный так не сложит. Пускай же кто с дурною мыслью да спросит ее хоть о чем-нибудь; так тут она взглянет на него, словно королевна; и не говоря ничего, и только губку приподнявши кверху, как будто улыбнется, то спрашивавший и остался как обваренный: покраснеет от стыда как рак, не зная, куда глядеть, станет прятаться за людей, чтобы его уже и не видели.

Такая-то была Галочка Таранцивна, на славу, не только Гончаровке, но и всему Харькову краса. Слава о ней далеко шла, и песни на нее были сложены, коими выхвалялась и красота, и разум, и поведение ее. Спросите на Гончаровке; там еще помнят, как рассказывали старые люди про нее и какая постигла ее судьба.

Уже было ей лет около двадцати… да, наверное. С сотню передавала она женихам тыкв, в отказ на сватовство их; но все еще не выбрала себе парня… Вот пришел же и ее час!..

Галочкин отец, когда девки и Галочка его играют на улице и все пришедшие смотрят на них, он, бывало, выйдет и сядет с кем-либо из приятелей на колоде, тут же под плетнем лежащей, и разговаривают, о чем им на мысль придет.

В один день так он сидел задумавшись; как вот – офицер идет и прямо к нему, да и сел близ самого Алексея. Тот, как прилично, тотчас встал, поклонился учтиво и хотел отойти подальше, потому что не прилично было мужику ровняться с благородным человеком; но офицер удержал его за руку и сказал просто: «А куда ты, человек добрый, встаешь! сиди».

– О нет, – опять поклоняясь, сказал Алексей, – нам не прилично ровняться с вами; мы и постоим…

– Вот так еще! Так это я согнал тебя? Я этого вовсе не хочу. Садись же, сделай милость; а то и я встану и пойду отсюда. Чего тебе церемониться? Разве не все равно? И ты человек, и я человек, все мы Божие создания…

– Как это можно? Вы-таки ваше благородие, а я…

– Я офицер перед солдатами на ученье, а ты здесь хозяин и летами старее меня. Садись же, садись.

Да говоря так, и притянул к себе Алексея, и, хотя насильно, но посадил его при всех, на той же колоде, и также близко себя; тут и начал с Алексеем приятельски разговаривать.

Сперва Алексей мешался: не смел с таким лицом свободно говорить; но далее-далее, видя, что офицер очень снисходителен, и хотя молод, но разумные речи ведет, осмелился и стал, словно с равным себе, говорить свободно. Офицер расспрашивал его, где живет, чем промышляет, и потом много рассказывал ему своего.

Алексею так понравился офицер, что только бы и слушал его разумные слова. Когда же офицер встал, чтоб идти домой, потому что народ начал уже расходиться, то Алексей даже не вытерпел и сказал:

– Будьте ласковы, ваше благородие, приходите сюда и в то воскресенье. Я что-то вас очень полюбил и все бы вас слушал. Пожалуйте приходите…

– Приду, человек добрый, непременно приду. Видишь, весь город сходится смотреть на вашу Галочку, так и я за людьми пришел, хотел увидеть ее, да как заговорился с тобою, а ее и не приметил.

Алексей усмехнулся и не сказал, что ему Галочка. А офицер, уходя, еще примолвил:

– Будь же, приятель, на этом месте и сиди на этой колоде, чтобы я тебя тотчас отыскал. Мне с тобою весело было. Прощай!

– Идите здоровы, ваше благородие! – поклонившись, сказал Алексей и долго еще, смотря вслед за офицером, думал:

«Что за разумное дитя! молод человек, но какой приятный. Я бы с ним век жил».

И с тем пошел домой.

Вскоре за ним пришла и Галочка; и разделась ли, прибрала ли все свое или и не успела, а тут же и спрашивает:

– Что это за пан такой сидел с вами, пан-отче?

– Это такой пан, доня, что благодать Господня! Я никого не видел простее, как он. Не гордый; таки сам, своими руками, взял и посадил меня подле себя. И что то за преумные разговоры говорил! Повек того не забуду. Обещался и в будущее воскресенье выйти ко мне. Говорит, что ему со мною будто бы весело было.

Кажется, так, что Галочка, услышавши, что этот офицер в то воскресенье придет, как будто немного покраснела, так, на одну минуточку; а потом и сказала:

– Видно, что все разумное говорил, потому что на нас и не смотрел; и, хотя я два раза проводила «кривой танец» подле самих вас, да он и не взглянул ни разу.

– Ему не до вас было. Он мне в ту пору рассказывал, что не солнце ходит, а земля обходит вокруг его.

– Вот что! – удивляясь, сказала Галочка.

– Э! Такие ли он премудрости рассказывал? Вот кабы ты послушала его. Галочка – кто ее знает – устала ли она, играя с подругами, или что, а уже во весь вечер не такая веселенькая была, как всегда. Все больше молчала. А как легла спать, то вздохнула и подумала:

«Отчего это паны красивее, нежели простой народ?..» Как это было около «тёплого Алексея», т. е. 17 марта, так утро было прелестное: солнышко сияло и согревало весь мир; березки начинали распускаться, травка зеленела, и в саду Алексеевом пролески (подснежники) цвели… так было хорошо, так хорошо, что дух радовался. Галочка встала веселенькая, румяная и, казалось, была еще красивее. Управясь по хозяйству и садясь за работу, сосчитала, сколько дней остается к тому воскресенью… Это, конечно, с тем, что успеет ли окончить свою работу… однако, считая дни, как сказала: «Субботонька, а там и неде…» – так опять что-то зарумянилась немножко и как будто улыбнулась, махнула ручкою и скорее села за работу.

– Таточка-голубчик! – спросила Галочка отца, как он, управивши работников, вошел к ней. – Я все думаю и не могу надивиться. Как таки можно, что будто солнце стоит, а земля ходит? Это, я думаю, панские выдумки.

– Нет, доня, совсем не выдумки; оно так и есть. Вот как мне вчера офицер рассказывал…

Тута Галочке что-то очень весело стало на сердце… верно, она обрадовалась тому, что услышит, как все идет в свете?.. Может.

Отец ей много рассказывал, что слышал от офицера, кончил тем, что разумнее человека он еще и не видел. Галочка же только и сказала ему в ответ: «Эге!» – а то все внимательно слушала и каждое слово заприметила… жалела только, что некому ей рассказать всего того, что офицер говорил отцу.

В среду Галочка вздохнула и подумала: «Как эта неделя долго идет! Сколько уже дней, а еще все только середа; до воскресенья еще…» И опять она закраснелась.

В субботу Алексей поспешно вошел в хату и говорит:

– Знаешь, Галочка, что я надумал? Офицер совсем не пышный и вовсе не гордый. Завтра зазову его к нам полдничать.

Галочка так и оторопела! Думает… и не знает, что… проговорить, и не помнит себя…

Опять отец спросил ее:

– Хорошо ли это будет? Как ты думаешь?

– Оно бы то, пожалуй, хорошо, – едва проговорила Галочка. – Так смотрите же того, пойдет ли он к нам, к простым мужикам?.

– О! я знаю, что пойдет, – сказал Алексей. – Когда даже посадил меня возле себя и говорил преласково, так такой не откажется от усердной хлеба-соли. Да и что ж? Соберемся, приготовимся; а не придет, как хочет.

– А что же мы ему приготовим? У нас панского ничего нет, да и не знаем, что для них и надобно.

– Глупа ты, душка! Разве не одинаковы хлеб-соль бог дает, что пану, что всякому человеку? Чего тут разбирать? Что есть, то и подадим. Мы не паны; и он знает, что у нас панского ничего нет. Да не беспокойся ни о чем, я поставлю все. Ты пойдешь себе на улицу играть, а я покличу Домаху, та была у попа работницею и знает кое-что, как сготовить и сварить на панский вкус. Не беспокойся ни о чем.

Как же Галочке, бывши хозяйкою, да не беспокоиться? Работу свою прибрала, говоря: «Уже не к чему начинать вышивать цветки; уже субботонька. Я лучше наделаю цветов с шпалер, да уберу святые иконы. Вот и голуби уже стары, надо новеньких наделать… да и печь, видишь, как осыпалась».

Вот и покликала тотчас работницу и велела печь вновь оправить везде. Печь же была из зеленых водолажских кафелей да на спаях красною глиною смазана: «Так-так было хорошо, что не то что».

Работница печь оправляет; работник землею пол, где выбито, ровняет; а Галочка вяжет из шпалер цветки; да каких умела, каких знала, самых лучших наделала и вновь сделанных голубков привесила… а сама все мыслями беспокоится:

«Когда бы же хорошей рыбки приготовили!.. Кто-то у них будет покупать? Что-то как бы мне воля: хоть и далеко в город, я сама пошла бы на базар и купила бы такой, какой бы знала… чтоб не стыдно было!..»

Вот в воскресенье пообедали ли на скорую руку или нет, тотчас Галочка вымела «великую хату», повесила на колышке чистый рушник – долгий, да предолгий, да искусно вышитый всякими узорами. Накурила ладаном крепко и заперла хату, чтобы не выдыхалось пока… в комнате стала наряжаться… и как-то убралась! Хорошо, да прехорошо! Дорогого ничего не надевала, так, лучше только от простенького; да как же это все на ней было мило, прилично, красиво, словно как картинка… Пора ли не пора собираться, она уже и выбежала… бежит улицею и к земле не дотрагивается, словно пух ветерком двигается… На душе же ее что-то ей невесело! Добежала… и девушек нет на месте ещё ни одной!.. Глядь!.. и на колоде не сидит… да, отец… он еще не вышел. Кроме только что с десяток кое-каких приплелось и в стороне ожидают сбора девок.

Что делать Галочке? Куда ей деваться?

«Ах, какие ленивые эти девки! – думает себе сердясь Галочка, надувши губки и вертя в руках рушничок, который взяла, чтоб подпоясаться при играх. – Или они спят, или что? Вот и до сей поры не выходят, а там, смотри, и вечер, а там и пост пройдет. Когда же мы наиграемся? Побегу собирать их».

Бросилась в первую хату… там еще обедают. Сердится наша Галочка, выговаривает, торопит подруг, говоря, что уже не рано, солнце на закате, скоро вечер. Кидается в другие хаты, там еще и не думали собираться, только наряжаются… Командует наша Галочка над девками, выгоняет их, словно на барщину… а девки смеются и говорят:

– Что это сделалось с Галочкою? То, бывало, мы, собравшись, ожидаем-ожидаем ее, пока-то она выйдет; а теперь она прежде всех поспешает. Еще только полдень, а она говорит, что уже скоро вечер. О чтобы тебя!

Кое-как собрались. Прежде было, что игры начинают «вороном», а потом уже с песнями пойдут; так Галочка теперь переиначила и говорит:

– Нет; начнем кострубонька…

Мы, однако ж, понимаем ее мысль: когда играть в «кострубонька», так надо песни громко петь, а потом, когда, по игре, умрет кострубонько, так при громкой песне надо плескать в ладони; вот эхо от песен и от плескания пойдет… услышит… и выйдет… отец ее… ей до других дела нет. Так расчисляла Галочка.

Вот и начали играть у «кострубонька», раздались песни, привалил парод отовсюду. Играя Галочка видит, что уже и отец ее вышел, сел на колоде, как глядь!.. даже рассердилась.

– Чего этот Тимоха сел подле моего пан-отца?.. Умеет ли он занять его своими разговорами?

Как вот… и Галочка потупила глазки в землю, вышла из круга играющих, чтобы только поправить рушничок, коим подпоясана… не ловко завязан что ли… а сама в сторону все смотрит, куда офицер идет?.. а он все идет да к колоде… Вот видит она, что Алексей и Тимоха встали, кланяются… вот же Тимоха учтиво сделал, что отошел от них и не сел с ними. А офицер с Алексеем сели двое и разговаривают по-прежнему. Галочке стало веселее от того… что отцу ее не будет скучно, есть с кем говорить… Тут она тотчас и закомандовала:

– А нуте в хрещика (то же – что и горелки).

– Подожди же, Галочка, – закричали ей девки, – еще не кончили одной игры, а она уже в хрещика хочет.

Атаман-Галочка не слушает их: разорвала круг, спаровала всех, назначила гробов (кому гореть)… полетели девушки, словно птички… Эге! Да Галочку и тут знать: она не бежит, а, словно рыбка, быстро плывет и ручками не болтает, а только выгинается, как молоденькое деревцо, что ветерок колышет… Поймай же ее? Куда! Разве муха за нею слетит!..

– Да куда же ты, Галочка, все бежишь? – кричали на нее те девки, что ловили: всё к колоде бежит. – Разве не видишь, какая перед тем местом лужа? Хорошо тебе, что ты такая легонькая, что и перепрыгнешь через лужу, а мы не можем да так в нее и бухнем. Видишь, как мы забрехались?

– Это я, подружки, затем туда бегу, что туда как-то легче бежать, под гору, что ли.

Так изворачивалась хитрая Галочка. Туда вовсе не под гору было, а еще немного на горку и впереди лужа. Но ей нужды мало: она через эту лужу, как мысль, перелетит, лишь бы ближе подбежать к колоде… там сидит… ее отец… а с отцом ну – и офицер… «да какой же красивый! молоденький, чернобровый, глаза, как жар, лицом румяный, лицом белый… уже видно, что панского рода… да как принарядился!» Так думала Галочка, всякий раз добегая к колоде… и что она ни делала, офицер не взглянул ни разу ни на нее, ни на прочих девок.

Не до песен и не до игр было ему. Он этими пустяками не очень занимался. Его и девки не занимали. Не затем он приходил, а лишь бы прогуляться и побеседовать с Алексеем, которого точно полюбил. Он был такой человек, что, взявшись за какое дело, не займется ничем другим, пока не окончит его. Теперь, сошедшись с приятелем своим, Алексеем, стал ему рассказывать про все, что делалось и происходило в нашем государстве: как татары владычествовали нами, владычествовали над всем и сдирали с народа последнее, кто что имел; как потом наши свергли это иго, и как какой царь после какого царствовал, и как император Петр по всем частям государства дал наилучший порядок… все-все рассказывал с великою охотою и не смотря ни на что вокруг него происходящее, потому что видел человека, беседующего с ним, понимающего все, разумного, и чем больше слушающего, тем более желающего знать. Алексею так все нравилось, что он и не отошел бы от него; но, видя, что уже не так рано, стал убедительно просить офицера пожаловать к нему, откушать хлеба-соли.

– Пойду, мой любезный! – сказал офицер, вставая, – с великим удовольствием пойду, потому что вижу, что и ты меня полюбил, как я тебя. Только с уговором: чтобы ни ты, ни жена твоя и никто из семьи твоей не величали меня паном и чтоб не убыточили ничем на угощение меня. Что вы кушаете, то и я буду; все божий дар.

– Чем богаты, тем и рады угостить вас, такого доброго и милого пана. Не положите только гнева за нашу простоту. Ка к же вас не величать, когда вы есть ваше благородие?

– На что это? Говорю тебе не нужно. Зовите меня просто: «Семен Иванович».

Так разговаривая дошли до двора, и Алексей ввел своего гостя в «великую хату»…

А Галочка бегала-бегала в хрещика, как – глядь – на колоду… а нет ни пан-отца, нет и офицера; верно, уже пошли к нам. Подумала и присмирела. И ноги у нее болят, и утомилась уже она, и не сможет более играть…

– Пойду, – говорит, – домой…

– Куда ты идешь? – крикнули на нее девки, – только лишь еще разыгрались, а ты уже и уходишь. Станем еще водить «кривой танец». Веди, Галя. Кроме тебя, никто так не выведет.

– Как себе хотите, мои подруженьки; а я правду вам говорю, что нужно мне домой идти. Так мне что-то… сглаз… что ли…

И пошла Галочка домой, да прежде тихо, а как отошла подальше от девок, так пустилась, как стрела, и мигом добежала до дому.

Вошедши в противную хату, хотела принарядиться; так и руки, и ноги трясутся, и не знает, за что взяться. Сяк-так, нечего делать, хочется пройти в комнату да послушать, как офицер станет разговаривать с отцом и что будет рассказывать… хочет идти, да что-то и остановится, и не смеет, и боится… потом, схвативши, что под руки попало, будто нужное, понесла…

Как только вступила в великую хату, низко, как следует учтиво, поклонилась гостю и только что хотела пройти в комнату, как отец и остановил ее, спросив:

– Ты уже, Галочка, и воротилась? Отчего это так рано?

Галочка, хоть и в простом состоянии, но как была девушка, то, еще кланяясь, заметила, что офицер, рассказывая свое, замолчал, увидев ее, и поднятая кверху рука так и осталась, и сам так пристально и быстро смотрит на нее, словно съесть ее хочет; от этого она еще и более смешалась… убежала бы скорее в комнату и спряталась бы там; так отец спрашивает ее об чем-то, а о чем, она в замешательстве и не расслушала. И так он в другой раз спросил ее. Она же, стоя перед ним, смущенная, покрасневшая, как настоящая калина, и насилу собравшись с духом, сказала:

– Да… там… дождь… побежал… так… они и поехали…

– Хорошо, когда при таком ясном солнце дождь побежал. Беги же и ты, куда хочешь.

Так сказал Алексей, усмехаясь, видя, что Галочка и слов не найдет к ответу.

Еще не успел отец и договорить, как Галочка уже, как стрела, влетела в комнату.

– Это моя дочь, Семен Иванович! – сказал Алексей. – Не положите на нее гнева, что она так оробела при вас и не сумела порядочно отвечать.

Тут Галочка приложила к двери свое ушко и удерживала свое дыхание, чтоб не проронить ни одного слова, что будет говорить о ней офицер. А Семен Иванович, удивившись, спросил:

– Так твоя дочь Галочка?

– Моя, Семен Иванович.

– Теперь вижу, что тебя Бог благословил. Я много о ней хорошего слышал. Везде ее хвалят очень. Видел ее раза два в играх, показалась мне красивою; а теперь, как увидел вблизи, так она, меры нет, как красива. А что у нее лучше всего – так это глаза. Знаешь ли, Алексей? По глазам можно узнать все, даже видеть, какова душа. Истинно ты счастливый отец, имея такую дочь добрую, как видно, умную, да еще и пригожую. Я отроду не видал такой красивой.

Каково же было Галочке, слушая все это?

– Это я вижу, Семен Иванович, что вы полюбили меня: так дочь хвалите.

– Нет, Алексей. Точно так. И опять-таки скажу, что ты счастливый отец.

Алексей начал выкликать дочь… так куда же? Как ей выйти? Хотя она более ста раз слышала, как ей в глаза говорили, что она очень хороша, но это ее не занимало. А теперь где бы она скрылась? Офицер хвалит ее, а отец вызывает ее к себе… Надо его послушать, выйти… как выйти? Как взглянуть на офицера, когда он по глазам всю душу узнает?.. Сквозь землю лучше пошла бы!..

Как не выходит Галочка, а Алексей не любил, чтоб его не слушали, пошел сам за нею и стал уговаривать ее, чтоб не стыдилась и вышла, потому что пора и полдничать подавать.

– Хорошо же, таточка, выйду, выйду. Только пусть офицер ничего меня не спрашивает, пока я не осмотрюсь и не привыкну к нему…

Алексей вошел в комнату, мигнул ему, оба усмехнулись… и начали говорить свое.

Долго собиралась с духом Галочка; наконец вошла и от замешательства опять поклонилась. Семен Иванович будто и не примечал ее; но, когда она проходила через хату или что прибирала, так глаз с нее не спускал и рассказываемое забыл; когда же Алексей тогда что говорил, так он и не слышал ничего.

А вот, мотаясь сюда и туда перед ними, Галочка немного осмотрелась, и ей уже не так было неловко. То прибирает; то прислушивается к офицеровым словам… а далее уже и станет и слушает все. Потом уже до того, что скрытно от него она рассматривает его… Как же в то время он взглянет на нее… так куда б она скрылася!.. Это и не раз так случалось, а все ей хочется на него смотреть… а ему и подавно. Сердце сердцу начало весть подавать…

Подали кушанья. Галочка обо всем хлопочет, присядет, слушает, о чем они из книг говорят. Как-то Семен Иванович решился и о чем-то спросил Галочку… Господи! Чуть ложки не уронила!.. Не опомнилась, где она и сидит… Но делать нечего, отвечала. Так в другой-третий раз… уже Галочка осмотрелась, уже говорит смело и, видя, что офицер добрый и скромный и что у него на уме нет ничего худого, стала смелее. По сле полдника, прибравши все, села подле отца и стала слушать офицерские рассказы. А тот про все то рассказывает, чего Алексей не знал: что делается в свете, где какие государства и что для чего происходит! Он был очень умный и знал все; а Алексею давно хотелось знать о многом: так он все просил его продолжать.

Уже Галочка осмелилась до того, что и сама расспрашивает, и уже перестала величать «ваше благородие», а называла, как он требовал: «Семен Иванович».

Так проводя время, просидели долгонько. Еще бы не отпустили Семена Ивановича, так было уже поздно, а притом ему было очень далеко возвращаться в город и через сады, плотники, пустыми местами. Тогда так было: Гончаровка от города очень далеко была.

Алексей, простившись с Семеном Ивановичем, проводил его еще подальше; а Галочка, как села у стола, облокотилась на свою белую ручку, как задумалась…

– Слышишь ли, Галочка? – уже крикнул ей отец.

– Ах! – Вскочила с лавки… и не знает, что и говорить…

– Что это с тобою сделалось, доня? Вошел я в хату, не слышишь; три раза кликнул, насилу очнулась. Задремала ты, что ли?

– Так-таки… немного…

– Уморилась, сердечная! Одно то, что набегалась игравши, а тут хлопотала. Иди же, ложись спать, бог с тобой!

Перекрестил ее и пошел.

Сидела же наша Галочка, сидела! Думала же она… а что думала? Кто знает? Только и проговорила:

– А что же из этого будет? – всплакнула, перекрестилась и легла, когда уже к полночи доходило.

Смутная села за работу наша Галочка, смутная и обедала… или лучше, не обедала, а только сидела за обедом так. Алексей удивлялся и спрашивал ее, отчего она ничего не ест и отчего такая смутная?

– Так, таточка!.. что-то голова… нет, мне все тошно и грустно… – сказала Галочка и вздохнула тяжело.

– Смотри, не набегала ли ты, сохрани бог, лихорадки?

«Набегала лихорадку, что и вовек не избавлюсь от нее», – подумала Галочка и отворотилась от отца, чтоб не заметил слез, собравшихся в глазках ее.

Алексей подумавши сказал:

– Обещайся-ка, в следующее воскресенье, сходить в Куряжский монастырь.

– Ото ж, таточка! Когда бы скорее эта неделя прошла… Оттого-то наша Галочка такая смутная была, что воскресенье не скоро настанет. «Шутка ли? через шесть дней!.. Когда дождешься его? а тут так тяжело, что насилу хожу…» – так думала Галочка, перемывая ложки от обеда… как вдруг дверь… рып!.. И кто же вошел? Семен Иванович!.. Галочка все из рук выпустила.

– Сердись не сердись на меня, Алексей Петрович, – сказал Семен Иванович, вошедши в хату и поклоняясь прежде отцу, а потом и Галочке, – а я пришел к тебе и сегодня. Как хочешь; мне скучно без тебя; я люблю беседовать с тобою. Лишь управился со службою, тотчас к тебе. Скажи мне по сущей правде, не мешаю ли я тебе в чем? Может, ты занят своим делом; я приду в другое время.

– Да что вы это говорите, Семен Иванович! – сказал Алексей. – Я бы вас не то что, я бы, перед вашим здоровьем, вот так бы все и стоял и все бы слушал, что вы нам доброго рассказываете. Когда так, так знаете что? Когда только вам есть время и когда только захотите, так прямо идите к нам. И дверь, и душа моя открыты для вас во всякое время, и вы мне ни в чем не помешаете. Я с утра порядок даю работникам на весь день, и потом пан себе до вечера. Мне все мое хозяйство не даст того, что я приобрету от ваших рассказов или когда вы, что прочитавши, растолкуете по ласке своей. Приходите хоть каждый день. Так ли, Галочка?

– Ей же так, – сказала Галочка в ответ на отцовы слова, которые были так приятны для слуха ее, как будто кто на гуслях играл. – Так пан-отченько! И мне веселее будет на душе, когда вам весело будет с Семеном Ивановичем.

– Так, может, тебе, Галочка, скучно будет, что ты одна будешь сидеть? – спросил Семен Иванович, пристально глядя ей в глазки.

– И то вже! – сказала Галочка, опуская свои глазки-звездочки в землю. – Будто я одна буду сидеть? Ведь же батенька меня не отгонит, когда я буду тут с своим делом? Буду работать свое и слушать, о чем станете говорить или будете читать. Я, когда и читают, то кое-что понимаю…

На том и положили, чтобы Семен Иванович, когда только захочет и можно ему будет, приходил к ним.

Да и зачастил же! Каждый божий день, кончивши свое дело, исправит, что нужно, так и спешит на Гончаровку… видите, к Алексею… больше ничего ему – будто бы – только его и надо. Так они сидят, разговаривают, читают; когда что встретится в Четьи-Минеи[253] непонятное для Алексея, Семен Иванович объясняет, да так чисто, словно в рот все кладет. А Галочка, как заслушается… забудет и работу, воткнет иголку в шитье, да и не выводит ее, ручку опустила, головку подняла, а глазки – как у ясочки (ласточки, зверка), и не сходят с Семена Ивановича… Так прилежно слушает!..

Слушает!.. когда бы же кто после начал ее расспрашивать, что рассказывал Семен Иванович, и когда бы по справедливости – она бы сказала, что хотя и прислушивалась ко всякому слову, но не заметила ничего: потому что все присматривалась, какой он красивый, как хорошо говорит, да губками – что красные, как калина, – мило шевелит, а из-за них беленькие зубки мелькают, да ровненькие как один; какие румяные щёки, какие узенькие чёрные брови, как на снурочке; а какие же глазки… Он говорил, что через глаза можно видеть, какова душа у человека. Так и есть; точная правда. «Как взглянет на меня, то я и вижу, какая у него добрая душа, какой он жалостливый ко всем; то мне, так станет его жаль… так вот через это я ничего и не расслушала, о чем он говорил».