Жизнь волшебника

– И ты хотел бы всё это изменить?

– Я не смогу – рычагов для этого нет. Просто самому жить во лжи не хочется. Взгляни: сколько

глупости происходит из-за искажённого понимания природы полов. Это и полное непонимание друг

друга, и отсутствие душевного единства, и ревность, и убийства, и даже войны.

– Боже! – картинно восклицает Смугляна. – И от всего этого мир могла бы спасти

«Мерцаловская мораль»!?

– Могла бы. Потому что устранила бы ложь между двумя половинами Человечества. С неё-то

всё и начинается. Эта причина фундаментальна, но её можно было бы снять через уточнение

морали.

– Но ведь люди-то бывают счастливы и в рамках той морали, что есть! Есть счастливые пары,

которые доживают до золотых и серебряных свадеб.

– За то, как они до этих свадеб доживают, им на шею и вправду медали вешать надо. Только вот

что именно на самом-то деле удаётся построить какой-нибудь паре в условиях системы принятой

лжи? Ну вот, предположим, перед нами серебряная свадьба и, как говорится, убелённые сединами

супруги, прожившие, как считают гости, счастливую жизнь. Давай взглянем на их счастье

непредвзято. И что же? А то, что супруга, оказывается, полжизни потратила как раз на то, чтобы её

благоверный любил её и только её одну. Для этого она всюду ловила и преследовала его. Всю

жизнь она мучилась сама и мучила мужа, добиваясь от него того, что невозможно в принципе. По

сути, она всю жизнь хотела, чтобы он перестал быть мужчиной, превратившись в её

физиологическую копию, с такими же взглядами, как у неё. Так что позади их было не счастье, а

330

тайная война полов. И, потратив всю жизнь на эту войну, она профукала то, о чём и сама не

догадывается даже сейчас, сидя за праздничным столом.

– И чего же такое она, спрашивается, профукала?

– Своё истинное счастье, какое мог дать ей мужчина. Ведь одно из наших великих заблуждений

состоит в том, будто бы мы сами знаем то счастье, которое должны получить.

– Ну а как же иначе? – удивляется Нина.

– Но как можно считать счастьем то, что ты заранее знаешь? Ведь это уже не счастье, а лишь

удовлетворение от сбывшихся ожиданий. Разве счастье – это производственное задание, которое

требуется выполнить в срок? Но почему-то считается, что если в результате мы получаем что-то

другое (пусть даже больше и лучше), то счастьем это считать нельзя. Нам дают в руки павлина, а

мы всё равно хотим курицу, о которой мечтали, не понимая, что на самом-то деле счастьем может

быть лишь то, чего ты не догадывался ждать. Может быть, мужчина и женщина для того-то и есть

разные существа, чтобы давать друг другу неожидаемое? А наша уважаемая серебряная невеста,

добиваясь счастья согласно своим представлениям, не получила того, многократно превышающего

её ожидание, что мог бы дать её муж, позволь она ему быть таким естественным, каков он есть по

природе, и любить её не так, как представляла она, а так, как способен он.

– Ну, а он-то сам? – спрашивает Смугляна. – Каков он за твоим праздничным столом?

– А он, чтобы не огорчать свою действительно любимую жену, вынужден был всю жизнь

скрывать свою так называемую подлую мужскую натуру. Ну, как раз для того, чтобы «тянуть» на

статус однолюба. Страдая от своей натуры как от какого-то тяжкого греха, он воровал всякие

волнующие впечатления, тайно рассматривал пикантные картинки, даже в журнале «Крокодил», уж

не говоря о «Крестьянке». Подглядывал в разных женских раздевалках, испытывал определённые

ощущения в туго набитых автобусах и не мог устоять перед мимолётными приключениями на

стороне. Правда, во всём этом он и под пыткой никогда никому не признается. Зачем портить

жизнь, которая считается счастливой и удавшейся? Вот и скажи ты мне теперь: в чём же счастье их

сегодняшнего серебряного торжества? Очевидно же, что жизнь их была ложной и неестественной.

Так что: «Эй, фанфары, заткните свои глотки!» Правда, юбиляры с этим не согласны, они тут же

машут руками: «Ничего затыкать не надо! Пусть гудят! Да, многое мы пережили, многое

перетерпели, но зачем это ворошить?! Ведь главное – мы всё пережили и остались вместе!» «А

пережили, – спрашивает их тут какой-то, чёрт знает, откуда взявшийся корреспондент, – это значит,

перелгали, переобманывали, перепритворялись, ну и много ещё всяких «пере»?» И тогда юбиляры

кричат ещё пуще: «Гоните в шею этого придурка с его провокационными вопросами! Мы подвиг

совершили: мы вместе остались! И если надо, то мы и до Берлина вместе дойдём!» И они,

конечно, правы. Подвиг тут налицо! Так издеваться друг над другом всю жизнь и остаться вместе! И

вот такая хрень почти что у ста процентов всего парного населения. Может быть, у кого-то и по-

другому, только про них почему-то нигде не слышно.

Некоторое время они лежат молча.

– Эх, – говорит Роман, – изучить бы историю под этим углом: когда, с чего именно началась вся

эта ложь? Думаю, она, и впрямь, возникла на переломе «язычество – христианство». Об этом

постоянно размышляет и даже пишет книги мой бывший тесть Иван Степанович. Уж хоть бы скорее

написал, да почитать. Жаль, что мы очень мало и слишком осторожно говорили с ним про это.

Роман вспоминает, что ещё в Выберино он, задумываясь о себе, не мог понять, зачем ему,

можно сказать, маленькому человеку, всяческие глобальные рассуждения о Душе, бездне,

античности, национальностях и прочем? А вот, выходит, затем, чтобы отыскать то наиболее точное

представление о мире, которое сегодня как-то само собой сформулировалось им, как «система

принятой лжи». Неутешительно, конечно, звучит, но что есть то есть. Зато понятно, в каком мире

ты живёшь… Это понимание тоже чего-то стоит.

Смугляна, переваривая этот разговор по-своему, лежит, думая, что, пожалуй, зря она психанула

сегодня на крыльце. И чего, в самом деле, можно ещё ожидать от молодого здорового мужика,

живущего на отшибе, с одной женщиной, когда рядом вдруг появляются другие? Какой же

нормальный мужик среагирует иначе? Пусть уж побродит в нём всё это, раз мужская природа

такова.

– Слушай, – говорит она, – ну, если уж мы сегодня так откровенны, то скажи честно, а вот какой

образ отношений с женщиной тебе подошёл бы больше всего? Ну, как ты представляешь свои

отношения в идеале? Говори, я не обижусь. Я попробую взглянуть на всё непредвзято.

– Ну что ж, попробую изложить. Вот обрати внимание на то, что я всегда чем-то увлечён. Я

всегда знаю своё дело. И мне хочется, чтобы моя женщина (или женщины, как мы сейчас

выяснили), почти не задумываясь, следовала за мной всюду, куда бы я ни шёл, что бы ни делал,

какие бы поступки и ошибки ни совершал. И желательно никакой критики, никакого осуждения.

Лишь поддержка и одобрение. Чтобы она ничего специально не просила у меня, а положилась на

мой ум и мои возможности, зная, что я и сам дам ей всё, что только могу дать.

331

– Я тебя понимаю, – подумав, говорит Нина, – это называется самопожертвование. Не знаю,

способна ли я на него. Но в мою голову лезут другие мысли. Я подумала, что своими

рассуждениями ты подбил неплохую теоретическую основу под существование гаремов…

– Не знаю, как это назвать. Слово «гарем» не наше, однако мне кажется, что жизнь мужчины с

двумя или тремя женщинами удобней и гармоничней для всех. Для мужчины это хорошо хотя бы

тем, что он как личность становится значительней, его амбиции удовлетворяются полнее. Ведь

тогда он вынужден расти – у него появляется смысл для роста. Имея одну жену, ты добытчик, а

имея трёх – обязан быть добытчиком троекратно. Посмотри сколько вокруг самодовольных

мужиков, которые слепили маленький раёк с одной женщиной и успокоились. Зачем им что-то

ещё? Все их амбиции, пусть по сокращённой схеме, но уже успокоены, хотя энергии ещё хоть

отбавляй. Вот они и тратят её на то, чтобы на сторону бегать. И здесь снова проявляется лживость

нашей морали. Зачем кого-то обманывать? Уж лучше бы по женщинам не бегать, а открыто с ними

жить.

– Но ведь при таком раскладе многие мужчины останутся без женщин.

– Ну, во-первых, не все мужики пойдут на такое – это тоже непросто. А во-вторых, надо ли

бояться этого, если женщин у нас всегда больше, чем мужчин? Кстати, разве сам этот перекос не

подсказывает нам правильный путь? Только логика в этом случае нас почему-то не выручает.

Наша серая мораль, или система принятой лжи, нам куда дороже, чем разумное, целесообразное

устройство своей жизни.

– Ну, а если мужчинам всё же станет не хватать женщин?

– И что тут страшного? Куда хуже, когда женщинам не хватает мужчин, ведь из-за этого не

родятся дети. А не рождённые дети – это уже преступление перед жизнью. Так что, конкуренция

тут не помешала бы. Пусть реализуется естественный отбор, пусть максимально реализуются

лучшие.

– Всё у тебя вроде бы складно, но если ты кому-нибудь расскажешь об этом, то тебя будет

считать извращенцем.

– Само собой. Ведь наша серая мораль ещё и агрессивна. Люди просто не позволяют другим

жить как-то иначе, чем привыкли жить сами. Религия, которая так или иначе формирует нашу

мораль, воспитала в нас стадность, поскольку для Бога мы овцы. А из стада выбиваться нельзя.

Хотя то, что ты назвала сейчас извращением – это не упадок. Напротив, такое возможно лишь на

более высоком уровне духовности общества. Эта «Мерцаловская мораль» выше уже хотя бы тем,

что предполагает понимание и принятие нашего естества.

Некоторое время они лежат молча, чувствуя, что тема исчерпана.

– Ну, и как тебе суть нашей мужской природы? – вспомнив начало длинного сегодняшнего

разговора, спрашивает Роман. – Как, можешь ты её понять?

– Не могу, – признаётся Смугляна.

– Почему? – разочарованно спрашивает он. – Ведь я же столько объяснял…

– Потому что моя суть другая и в корне противоречит твоей. Мужскую суть вообще не примет ни

одна женщина.

– Ну, а оторваться, чуть-чуть подняться над своей сутью женщина не способна?

– Не способна. Если честно, то вот, например, мне было бы проще, если б ты просто обманывал

меня, ничего не говоря о других женщинах.

– Значит, ты считаешь, что женщина, способная подняться над своей сутью, не возможна

вообще?

– Ну, это будет уж какая-то просто сверхженщина. Я таких не знаю. Во всяком случае, я не из

таких. И, думаю, никогда ей не стану.

– А, знаешь, – говорит Роман, – ты можешь не верить всему, что я тут тебе наговорил. Но суть

мужской природы ты можешь проверить очень простым способом. Даже не знаю, говорить тебе это

или нет? Если я открою тебе этот приём, то, можно сказать, пойду против себя самого. Я знаю одну

фразу, которая способна просто гипнотизировать мужиков. Эта фраза сходу пробивает подкорку

любого мужика и подчиняет его, потому что врезается в самые древние слои его психики.

– И что это за фраза? – с любопытством спрашивает Смугляна.

– Да сомневаюсь я – говорить или не говорить. Ну, хорошо… Любая женщина мгновенно

привяжет к себе любого мужика, если при знакомстве, скажет что обычно она предпочитает

отношения по принципу: «Тебе можно всё, мне нельзя ничего».

– И всё?

– И всё. Но эта, можно сказать, магическая фраза мгновенно установит отношения на

естественную, реликтовую основу, на то, как все и должно быть. И мужик, если он настоящий

мужик, без всяких там загибонов, поведётся на неё, как сазан на замоченный горох. Проверь и

понаблюдай за результатом. А он, я не сомневаюсь, стопроцентно подтвердит истинность моей

«мерцаловской морали».

Весь следующий день Нина лишь об этом ночном разговоре и думает. Как бы там ни было, но

муж умеет убеждать. Теперь и о самой себе есть что подумать. На Романа она смотрит сегодня не

332

просто как на мужчину, обязанного ей принадлежать, а как на часть мужчин – этой отдельной,

самостоятельной, сильной и совершенно непостижимой категории…

* * *

Вечером, когда они ужинают, раздаётся глухой стук в толстую, обитую потником дверь. Входит

Зинка. На ней толстый свободный свитер, чистые, нерабочие брюки. Позади первый трудовой день

на сакмане, а усталости у неё, кажется, нет.

– Мы не знали, что здесь не будет посуды, – говорит она, – вчера ещё обошлись, а сегодня суп

сварить хочется. Может быть, дадите кастрюлю и тарелки?

Пока Нина, передав дочку на руки мужа, подбирает кастрюлю, тарелки и ложки, Роман

незаметно рассматривает гостью, которая качает пальчиками, забавляя не то ребёнка, не то его.

Машка радостно кричит и тянется к ней. Уходя с посудой, уже от двери Зинка оборачивается к

Роману.

– А ты дров нам не наколешь?

– Сейчас поем и приду, – даже не задумываясь, обещает хозяин.

Зинка радостно хихикает и, звеня тарелками, выскакивает за дверь.

– Она? – спрашивает Смугляна, снова усаживая Машку себе на колени.

Роман кивает головой. Нина отквашивает губы, пытаясь воспринимать это всё уже на том

уровне, которого они достигли вчера – на уровне «мерцаловской морали».

– Ну, и как ты думаешь: пойти мне или нет? – спрашивает Роман, выходя из-за стола.

– Ты же обещал.

Роман присаживается у двери, надевает ботинки. Смугляна наблюдает за ним и вдруг не может

сообразить, какого же берега ей сегодня держаться: согласно прежним представлениям она

должна страдать и мучиться, а согласно новой «мерцаловской морали» спокойно проводить

сейчас мужа, да ещё и шарфик на его шее заботливо поправить. Хорошо бы так, но по-новому что-

то не выходит – не привычно. А если по-привычному, то всё тут ясно. Чтобы ни заливал он ей

ночью и как бы ни пудрил ей мозги, но если он сейчас уходит, значит, не любит её. И за ту минуту,

пока муж обувается, чтобы идти в другую половину дома, Нине кажется, что из её жизни вытекает

всякий смысл. Но что делать? Запретить ходить туда – глупо. Да, в принципе, это и не важно, какую

дуру он уложит в постельку: эту или какую другую. Главное, что он не любит её. А, может быть,

если всё-таки рассуждать по-новому, он её любит и уходит, любя? Только бы он в эту дурочку не

влюбился… Хотя вряд ли – всё её достоинство лишь в количестве мяса под одеждой. Похоть его

гонит и больше ничего. А с другой стороны, ей ли страдать по этому поводу? Подумаешь, какая-то

девчонка! Вот когда там жили черноусые джигиты… Если бы Роман узнал хоть часть того, что

происходило тогда здесь даже в его краткие отлучки из дома, то он бы точно голову ей оторвал. Так

что пусть себе идёт…

Роман виновато оглядывается на пороге, видит неожиданную тихую улыбку Смугляны и тут же

воспрянув, чувствует внутреннее ликование от мысли, что его ночные доводы оказались так

убедительны. Знал бы он, что жену-то больше всего смирило с ситуацией другое – её внезапное

воспоминание о летних гостях…

Зинка суетливо помогает Роману: ставит перед ним чурки на попа, собирает расколотые

поленья, уносит их на веранду. Трёх других девчонок Роман будто не видит. Да те и сами

старательно держатся в сторонке, тогда как Зинка не устаёт выплёскивать зеленью глаз. Только

вот лукавство её грубоватое, с откровенной игрой. Похоже, с подругами у неё какой-то сговор и

вечером она будет смешить их байками о впечатлении, произведённом на хозяина. «Ну, ничего,

поиграй – не переиграй только, – думает Роман. – А я сделаю всё, чтобы ты обязательно

переиграла».

Работая колуном, Роман не забывает искоса поглядывать на свои окна – Нина, конечно, не

спускает с них глаз. «О, господи, что же я творю-то, – думает он, – сколько уже было такого! Ведь

это уже вторая семья, дети… Успокоиться пора…» И неловко, и стыдно, и отказаться нельзя. Ну,

как тут откажешься? Что же, просто уйти домой, сесть и сидеть? Это даже представить трудно.

Ничто не заставит его сейчас удалиться отсюда по своей воле.

Наблюдая сквозь тюль окна за представлением в соседней ограде, Смугляна даже забавляется,

хорошо понимая переживания действующих лиц. Даже обидно, что Зинка столь фальшива. Не

игра, а сплошной выпендрёж. Наверное, о чувствах мечтает. Да только от этого мужика она их не

дождётся. Ему нужно другое. Что ж, пусть позабавиться муженёк. От него и впрямь не убудет. . Он

и до неё святым не был… Как впрочем, и она сама.

Роман, вернувшийся опять-таки с видом провинившейся собаки, весь сжавшийся и

нерешительный, молча стягивает телогрейку.

– А я, пожалуй, не буду тебе ничего запрещать, – говорит Нина, прижавшись к нему, – только бы

мне знать, что ты любишь меня. Если я буду это знать, то ты можешь иметь полную свободу.

Скажи, что любишь, и шагай куда хочешь.

333

Роман даже теряется – так это что же, она принимает всё, сказанное ночью? Выходит, он сейчас

уже ни в чём не виноват? Тут ещё и самому перестроиться надо.

– Вот это да! – искренне удивляется он, осторожно стискивая свою беременную жену. – Этого я

даже не ожидал. Ты что же, вправду можешь принять меня такого? Просто не верю! Да о такой

женщине можно лишь мечтать! Я мог бы надеяться, что когда-нибудь она в моей жизни будет, а

она, оказывается, уже есть! Так как же мне тебя за это не любить!

– Надолго ли эта твоя любовь ко мне?

– Надолго. Потому что это моё, ну, как бы сказать приключение, лишь укрепит чувство к тебе.

Это вообще происходило всегда, когда я засматривался на кого-либо из женщин. Ну, как я тебе уже

объяснял…

– И часто ты засматривался? – с удивлением и с совершенно свежей, как бы обновлённой

ревностью, спрашивает Смугляна.

– Да всё это было так, не серьёзно, в воображении, – смутившись, отступает Роман, понимая,

что, кажется, он в ловушке.

– Ну и ну, – жалобно произносит Нина, опускаясь на табурет, застеленный ковриком, – новость

за новостью…

– Но ведь, собственно, я всегда был таким, – признаётся вдруг Роман, – а не только после

нашего разговора.

– А впрочем, – вздохнув, вспомнив о всех своих приключениях и взяв себя в руки, говорит

Смугляна, – конечно, ты всегда был таким.

Так или иначе, но от принятого нового стиля отношений они не отступают. Для того, чтобы

слышать от него «люблю», Нина готова на всё. Для неё это достижение. Ещё несколько раз до

вечера она подходит к Роману и спрашивает:

– Любишь?

– Люблю, – отвечает он.

Всё бы ничего, если бы только она спрашивала не так часто. Это напоминает ситуацию на

Байкале, когда она постоянно требовала комплименты. Теперь от каждого «люблю» Смугляна

озаряется счастьем, но через некоторое время это счастье тушится сомнениями и

размышлениями. Нина сейчас как лампочка, вспыхивающая и гаснущая прямо на глазах.

К вечеру и сам Роман меркнет по поводу новых отношений. Уже почти автоматически отвечая

«люблю», он чувствует себя болванчиком. Всё это вроде некой простенькой игры «вопрос – ответ»,

по правилам которой требуется давать немедленный отзыв на вопрос.

Вечером, укладываясь спать и слыша за стенкой голоса соседок, Смугляна, с усмешкой

превосходства вспомнив Зинку, спрашивает о том же. Роман, тоже отвлёкшись на прислушивание,

чуть медлит с ответом и тут же штрафуется мгновенными слезами жены. Долго потом, всхлипывая

и сморкаясь в полотенце, она твердит, что, наверное, их договорённость не честная: она даёт ему

так много, а он всё равно не любит её.

– Почему ты решила, что не люблю?

– Потому что ты задумался.

Минут через двадцать Роману удаётся её заболтать, но сна опять же нет. Перекидываясь

редкими словами, они лежат, не касаясь друг друга на своей широкой кровати. Спор идёт вокруг

того же «люблю». Нина всё никак не успокоиться. Даже довод, что сейчас ей при её новой

беременности расстраиваться нельзя, не действует никак.

– Кстати, знаешь, о чём я сейчас подумал? – медленно произносит Роман. – Хотя я не знаю,

можно ли об этом говорить… Ну, уж если мы говорим начистоту, то, наверное, можно. Я сегодня так

много раз сказал это «люблю», что оно как-то поблёкло, что ли. Наверное, так же и у тебя. И вот

что пришло мне в голову: а не кажется ли тебе, что на самом-то деле мы давно уже не любим друг

друга?

Смугляна затихает на своей половине кровати почти до полного исчезновения. Какой её

реакции ждать сейчас? Она так хотела, чтобы он говорил ей «люблю», а он, проговорив это целый

день, выдаёт теперь такую новость!

– Я не знаю, – наконец устало вздохнув, шёпчет она, – может быть, и нет.

– Знаешь, – говорит Роман, – сейчас, наверное, уже часа два. Я проголодался. Давай встанем,

чаю попьём.

Он надевает брюки, Нина выходит в прохладную кухню, накинув халат. Пока закипает чайник,

сидят и почти огорошенно думают каждый о своём.

– Наверное, мы просто слишком умные, – первым произносит Роман, – научились ладить,

уступать, устраивать отношения. Но любви-то нет. Вот как ты вообще чувствуешь её присутствие?

Ты же любила раньше. Вспомни…

– Я чувствую её как желание отдать себя всю. Не замечать даже самого плохого в том, кого

любишь. Да, когда-то я действительно испытывала такое.

– Но не ко мне. Ведь так?

334

– Честно? Для меня твои недостатки всегда остаются недостатками… А как ты чувствуешь

любовь?

– Я… По какому-то необъяснимому порыву нежности, когда хочется прижать к себе женщину и

знать, что роднее её нет никого. Или ещё по глазам. Смотришь прямо в глаза и чувствуешь, что в

тебе закипает кровь, пальцы дрожат и создаётся впечатление, что ты с этой женщиной словно

спаялся. Спаялся волнением. В такие моменты даже мурашки по спине бегут. К сожалению, с

тобой у меня такого не было.

– Но ты никогда не смотришь мне в глаза, – со слезами в голосе, забыв, что и сама только что

призналась в нелюбви, говорит Нина.

– Что ж, чего нет, того нет. Нам иногда так хочется любви, что мы её придумываем. Её ещё нет, а

мы, подстегивая себя, заставляем верить в неё. Я говорил тебе о любви, надеясь, что она

появится, думал, что её вызовут слова… Кстати, я понял, что в жизни нужно искать не лучшую

женщину, а родную. Более и более лучшую можно находить всю жизнь, а вот найти более родную

нельзя. Выбор родного человека духовен, а выбор лучшего – от ума. Родного человека, если он

признан таким, никто не обойдёт. Родными становятся тогда, когда двоих соединяет что-то из

категории несиюминутного.

– Родными, – медленно произносит Смугляна, словно накидывая это слов одновременно на

себя и на Романа. – Нам родными стать непросто. Говоря «родной», я автоматически оглядываюсь

на своих родных. А они у меня совсем не похожи на тебя.

– В том-то и дело. А может быть, любви в межнациональных браках не бывает вообще? Есть

или искренний неосознаваемый обман или непонимание этого чувства. А ещё, пожалуй, третье: в

этом союзе находятся не личности. Полноценная личность никогда не спутает неродное с родным.

У Романа есть ещё одни довод, о котором лучше молчать, даже в этом, крайне откровенном

разговоре. Ему кажется, что его любовь и к Любе, и к Ирэн выплеснулась к нему из их глаз. Он

просто видел душу в их выразительных глазах. Но чёрные глаза Смугляны для него эмоционально

немы. Они как темнота за окном. Душа за ними не видна. Кому-то (возможно, черноглазым) видна,

ему – нет. Он способен тонуть лишь в светлых глазах, проникая через них, как ему кажется, в саму

суть женщины. Ох уж, эти светло-зелёные Зинкины глаза! Их прозрачность, конечно, не скрывает и

того, что она дурочка, но ведь в чёрных-то глазах Нины вообще не видно ничего.

Сегодняшний разговор куда труднее того, что был в прошлую ночь, он идёт с большими

паузами. Напившись чая, они из выстывшей кухни возвращаются в тёплую спальню,

подогреваемую электротеном.

– В любовь мы всего лишь играем, – говорит Роман, положив голову повыше на подушку, –

другого выхода у нас просто нет. Это для нас как спасение, потому что иначе мы станем совсем

одиноки. В наш первый вечер мы были очень далеки друг от друга, но и теперь не ближе.

Возможно, где-то нас ждут наши, как говорится, суженые, а мы связали друг друга. Позади нас

лишь игра в нормальную жизнь. Хорошо, что хоть сейчас мы это осознаём.