Жизнь волшебника

Жди момента, когда всё что раздражает тебя в близком человеке, перетрётся, переживётся и

сделается своим, привычным, можно сказать, родным.

Вот если бы только того же захотела и Смугляна, настроенная, напротив, на постоянную войну.

Она, похоже, устаёт уже от самих ровных отношений, взрывая их всякий раз, как только они

устанавливаются. Но почему? Ответа у Романа нет.

Нина же, и впрямь, улаживать эту жизнь не собирается. Просто у неё есть и другая, вроде как

боковая, жизнь. Подходит к концу её декретный срок, а вместе с ним и академический отпуск. Надо

лишь потерпеть – а уж в городе-то она наверстает всё! Постоянно помня о существовании своей

иной жизни, Смугляна тайно верит, что когда-нибудь эта жизнь будет состоять не из двух окон в

году, а превратится в одно сплошное радостное окно. Как это чудо случится – не известно, но

должно случиться обязательно! Не может быть такого, чтобы вся её жизнь тускло и бессобытийно

промелькнула в этой дыре! Ну, конечно, не считая нынешнего стригального сезона с мужчинами-

джигитами за стенкой. Так что надо лишь набраться терпения и ждать. Потому-то никакого покоя

этой деревенской жизни, которую всё-таки хотелось бы устроить Роману, не смотря на его ночные

фантазии, Нине не надо. Для неё мир и покой, как мостик к болоту. Если у них всё нормализуется и

устаканится, значит, никакой перспективы уже не будет.

Постоянная раздражительность жены приводит к тому, что постепенно у Романа теряется право

делать ей даже мельчайшие доброжелательные замечания. Любая попытка поправить её в каком-

либо пустяке ставится в ранг умышленного унижения и оскорбления. Делая попытки выглядеть

благоразумной, Нина соглашается иногда с тем, что у Романа, как у мужа, в принципе-то, могут

возникать кой какие замечания, вот только они должны быть сверх тактичны и сверх тонки. Роман

же вместо того, чтобы перед каждым замечанием делать получасовые словесные реверансы, по

расписанным Ниной правилам, просто надолго замолкает.

Но что же делать, как вылечить отношения? Может быть, в гости к кому-нибудь ходить, может

быть семьями дружить? Несколько раз они бывают у Калгановых, но Боря понимает дружбу только

с бутылочкой. Роману это не подходит, а Нине не нравится его жена – слишком затюканная и

совсем деревенская – в подруги она не годится.

Есть ещё молодая семья приезжих Арбузовых: Виктор преподаёт литературу в школе, а Лена,

закончившая экономический факультет, работает в бухгалтерии совхоза. Их первому ребенку уже

три года, и Лена снова беременна. Два раза побывав у них, Мерцаловы замечают в их отношениях

холодную натянутость. Объяснение оказывается простым: Виктор неравнодушен к англичанке

Ольге Борисовне. Дружба с семьёй, в которой отношения, как струна, тоже не выходит –

Арбузовым просто не до постороннего общения.

* * *

В середине февраля выдаётся несколько тёплых дней. Сидя у окна, Роман чувствует, как

впервые в этом году, его плечо пригревает солнышко. И это ласковое тепло, пробуждая в комнате

какой-то знакомый запах, уносит в детство, в то весеннее время, когда в окнах вытаскивают вторые

рамы. За зиму люди привыкают к более отдалённому и глухому миру за окнами, а, вынув вторые

рамы, воспринимают его откровенней и ближе. От яркого света, кажется, и сам дом становится

просторней. Подоконник, освобождённый от рамы, оказывается непривычно широким и

необыкновенно чистым, потому что вся пыль, скопившаяся за зиму, вытерта мамой. И радостно

уже от того, что теперь у окна можно сидеть, свободно положив руки на подоконник. А ведь

внешние рамы ещё и открываются! Щёлкнул блестящими шпингалетами, распахнул створки и мир

уже щедрым потоком входит в избу, вместе со свежестью травы, дурманом цветущей черемухи

или, если рамы вытащены очень рано, то ещё и ароматом какой-то необычно пахучей весенней

земли, размываемой ручьями от талого снега.

Плавая в нахлынувших ощущениях, Роман невольно наблюдает за Машкой, которая, ковыляя и

заваливаясь там да там, расхаживает по ограде. Через месяц ей исполнится годик, а она топает

уже почти два месяца. Смугляна, посматривая за Машкой со стороны, щёлкает семечки. Дочка

321

подходит к самому окну (завалинка в этом месте невысокая) и Роман, чтобы наблюдать за ней

незаметно, задёргивает тюлевую занавеску. Но дочка, видимо, увидевшая его раньше, подходит и,

уткнувшись в стекло, пристально всматривается сквозь тюль. Роман вплотную видит её

любопытную мордашку, оставаясь невидимым для неё. А ведь по сути-то таким стеклом

отстранённости разделены все люди. Вот и дочка растёт уже сама по себе, уже в некотором

отрыве от тебя. Принято думать, что родители, видя свежее личико своего ребёнка, перестают

страдать о своих морщинах, как бы духовно перетекая в ребёнка. «Вот отраженье старости моей»,

– так сказал об этом Шекспир. Однако в чём это перетекание? Уже сейчас Машкин мир совсем

другой. В её воспоминаниях о детстве, возможно, останется вот эта ограда с серой выветренной

травой, или вон те занозистые доски, по которым она только что лазала. А у него в памяти другие

детали. Например, то же ощущение солнечного тепла, сквозь одинарные рамы. Но, пожалуй, даже

если бы она росла в том доме, в котором вырос он, то и тогда их впечатления были бы различны.

Как же тогда дети могут быть твоим продолжением? Они совсем другие и фактически никакого

ощущения привязанности к этому миру не дают, если только не обманывать себя в этом

специально.

Человек, наверное, никогда не найдёт точного ответа на вопрос: в чём смысл жизни? Бога люди

придумывают лишь для того, чтобы как-то более или менее ровно обустроиться в жизни.

Очевидно, и со смыслом так же. Смысла нет, но задача состоит в том, чтобы убедить себя, что он

есть. И тут легче всего дураку. Ему обманывать себя не надо – он и так поверит во что угодно.

Умный понимает, что смысла нет и страдает от этой всеобщей бессмысленности. Мудрый же,

спокойно принимая бессмысленность, просто забывает о ней. Или обманывает себя по мудрому, то

есть, так, что и сам не замечает своего обмана.

Дети же – это как раз очень удобный довод для обмана в смысле жизни. Мысль, что многое из

тебя переходит детям, убаюкивает, позволяет без лишних душевных ступенек переходить из

возраста в возраст, из состояния в состояние. Людей, не воспринимающих жизнь по большому

счёту, это устраивает вполне. А по большому счёту все мы в этом мире одиноки. «Одинока со мной

и Нина, – думает Роман, – только она считает, что её спасение от одиночества – это ребёнок. Но я-

то знаю, что не спасение и это».

Одиночество, одиночество… Не его ли ярко и пронзительно осознаёт Серёга Макаров, когда

плачет, напившись?

Нельзя быть счастливым с тем, кого не любишь. Вот если бы уметь с самого начала натыкаться,

на самого нужного тебе человека. Как это здорово жить потом с ним долго, жить одной жизнью,

имея общие воспоминания, чувствовать, что всё твоё тут же находит отклик в нём. Вот-вот именно

такой-то человек и нужен – тот, в котором всегда можно найти отзвук себя. Но может быть и это

желание от не принципиального отношения к жизни? Может быть, это тоже способ затереть

истинный смысл? Зачем связывать своё счастье с каким-то откликом в другом? Зачем всё время

навязываться кому-то одному или многим? Не проще ли, не истинней ли, жить для себя самого?

Будешь счастлив сам, и другим уже от твоего счастья будет уютно рядом с тобой. Может быть,

именно стремление-то к личному счастью, и есть самая важная общественная обязанность

человека? Путь даже если это, можно сказать, совсем не по-советски.

Люди, может быть, только для того и рождаются, чтобы понять для чего они рождаются, для

чего живут, почему умрут. Может быть, в поиске этих ответов и есть суть человеческой жизни?

Остальное же: дела, разные социальные поступки – это всего лишь инструменты для получения

ответов.

Конечно же, если в этой жизни быть, значит жить в ней по большому счёту. Если размышлять о

чём-то, так оперировать крупными категориями. А все крупные категории где-то в высоте, на

уровне сути слиты в одно. Думая о любви, обязательно думаешь о смерти и продолжении рода.

Думая о продолжении рода, не обойдёшь любви и смерти. Думая о любви, забываешь об

одиночестве, потому что только в любви перестаёшь быть одиноким. Всё это – корни единого

жизненного ствола, который имеет шумную листву обыденных событий. И думать об этом, конечно

же, надо, потому что не думать не получается.

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

Вся правда о мужиках

В конце февраля в ветреный, сквознячный день к подстанции на своем «уазике» – игрушечном

грузовичке подкатывает Ураев.

– В общем, так, – сходу сообщает он Роману, вышедшему в наскоро накинутой куртке, –

подселим к вам соседей…

– А, может быть, лучше в гостиницу? – тут же угрюмо упирается Роман. – Я больше убирать не

собираюсь. Насвинячат тут опять…

322

– Эти не насвинячат, – с усмешкой замечает Ураев, – наоборот всё обиходят, даже стены

побелят. .

Роман мысленно уносится в другую половину дома, пытается представить там карачаевцев,

которые белят стены и не может ничего понять – не вяжется это с воспоминаниями о гостях.

– Как это побелят?!

– Да так, – снисходительно говорит замдиректора: ему даже жаль быстро раскрывать эту

сильную и главную новость, и потому он выдаёт её скупо, с паузами. – Это ж – бабы… Четверо

баб… Телефонистки из города… На сакман приедут.

Конечно, после этого ему стоило бы сделать ещё одну паузу и полюбоваться реакцией Романа,

но отработанный приём убеждения – сказать и тут же оборвать разговор, как будто соглашение

достигнуто, срабатывает автоматически. Ураев хлопает дверцей, и его лёгкую машинку с

отпущенными тормозами уносит ветром под горку. Роман видит задний борт машинки с большим

белым номером, вихляющее восьмеркой правое колесо, чешет затылок… «Эх, колесо, колесо,

докатишься ли ты до Пылёвки?» Да, конечно же, докатится, конечно же, доедет. И не только до

Пылёвки. Оно доедет куда хошь. А если и отвалится, так не беда. Привезут из совхозного МТС

новое колесо и прикрутят…».

Внезапно разволновавшись, Роман, смотрит в вышину, где ветер гонит куда-то пару сухих

предвесенних облаков, разлохмаченных, как тряпки. Не хуже, впрочем, и нижний поток, лижущий

землю – сороку, которая пытается его пересечь, как течением уносит далеко в сторону. Ну а как же

тут без сороки? Новость-то не простая. Что-то нынче в этой жизни произойдёт… Были же разные

сны…

– Чего это он приезжал? – спрашивает Нина, наблюдавшая за переговорами в окно.

Сегодня она стряпает чего-то к обеду, замешивая тесто на блёклой клеёнке, посыпанной мукой.

Деревянный стол, стоящий перед окном, поскрипывает в такт её движениям.

– Да так, новость одну привёз, – говорит Роман и замолкает, решив разыграть её по тому же

сценарию, на котором попался сам, тем более, что ему-то можно и не спешить.

Потом он медленно снимает ботинки, цепляет куртку на гвоздь у дверей. Хотя, конечно, тянуть с

новостями при таком их дефиците – это уже издевательство. Стол под толчками Нины скрипит

теперь чаще и визгливей.

– Ну и что за новость? – почти рассерженно спрашивает она.

– Да-а, – как бы отмахиваясь, отвечает Роман, – снова лишние заботы. Гостей за стенку

заселяют.

Скрип исчезает. Смугляна оборачивается с улыбкой, которую вообще-то ей следовало бы

скрыть. Её руки и кончик смуглого носа в муке. Несмотря на то, что Нина снова на шестом месяце

беременности, она всё равно ждёт нового мира, который, как она думала, будет в городе, а мир,

оказывается, сам придвинулся сюда.

– Ой, да мы уж и забыли что такое соседи! – блестя своими чёрными глазами, говорит жена. – И

когда же они приедут?

Понятно, что и для неё соседи – это мужики. Наверняка и перед её глазами сейчас мысленно

возникают живописные карачаевцы-орлы.

– Уже сегодня, как я понял, – отвечает Роман, понимая, что прямо уточнить, кто будущие

жильцы, она не решится, – в этот раз соседи не то, что в прошлый раз…

– То есть?

– Ураев пообещал, что они даже стены побелят.

– Вот это да! – восклицает Смугляна, тоже представляя что-то несусветное. – Оказывается,

бывают и такие молодцы!

– Молодицы, – с улыбкой поправляет Роман. – Четыре телефонистки из города на сакман

приезжают…

Они ещё стоят друг перед другом улыбаясь, но огорчение уже просто гнёт улыбку Нины. Да тут

уж хотя бы равнодушие удержать.

– Ну так и хорошо, что побелят, – произносит она, отворачиваясь, вздыхает незаметно от мужа и

продолжает скучно, с протяжным поскрипыванием стола, месить тесто.

Роман не решается ни на реплику, ни на усмешку. Одно лишнее слово, и её нервного взрыва не

миновать. Только потом, объясняя его причину, она наплетёт кучу всякой чепухи.

Баб-сакманщиц, а точнее молоденьких городских девчонок вместе с их яркими сумками,

обнажено полосатыми совхозными матрасами и разобранными панцирными кроватями, уже

знакомыми по карачаевцам, привозят под вечер на тракторной тележке.

Издалека услышав тарахтение приближающегося «Белоруса», Роман выходит на крыльцо. Трое

пассажирок, соблюдая технику безопасности, как курочки сидят на корточках, вцепившись

пальцами в низкие борта, забрызганные грязью и навозом, а одна стоит, упористо расставив ноги.

Совхозный тракторист Баир, бурят средних лет, показывает ей из кабины кулак, как видно уже не в

первый раз, но пассажирка его даже не видит, как будто тележка едет сама по себе. Баиру,

323

наверное, уже вконец перематерившемуся за дорогу, остаётся лишь осторожно и медленно везти

её на этом постаменте с колёсами.

На холмистую степь, на подстанцию, и на высокого блондинистого мужика, без шапки стоящего

на крыльце, эта девчонка смотрит свысока, по-королевски надменно и с каким-то абсолютным

вызовом всему на свете. И изнутри Романа вдруг даже неожиданно для него самого с

подначиванием прорывается что-то старое: «Ну, дава-ай, дава-ай, поглядим, что дальше будет. .»

Ну, уж таких-то гостей почему бы и не встретить? Девчонки называют свои имена, Роман

запоминает только одно – Зинка. Зинка круглолица, с большими, широкими, почти вылупленными

светло-зелёными глазищами и шикарными пушистыми бровями. Всё остальное у неё тоже

большое и кругло-полукруглое. Помогая девчонкам пристёгивать спинки кроватей к панцирным

сеткам, Роман уже вблизи, без куртки, видит её вольную решительную грудь, основательные и

даже на вид скрипучие бедра, обтянутые узкими брюками, и воспринимает всё это тоже как вызов.

Господи, а своими убийственными глазами она бы уж лучше не зыркала! Уж какое-то очень

особенное впечатление идёт от неё. Впечатление слишком предметное и предельно откровенное.

Закончив с кроватями, Роман уже с каким-то суетливым, метущимся состоянием души идёт на

подстанцию к оборудованию, а, возвращаясь оттуда минут через десять, бросает взгляд на окно

заселённой половины и вдруг видит там мелькнувшую голую грудь переодевающейся Зинки.

Сердце его оторопело останавливается, а кровь с разгону бухает в него, как в стенку, тупым

кулаком. И движение тяжёлой груди с яркими коричневыми сосками, качнувшейся при наклоне в

одну (даже точно можно сказать – в правую) сторону, продолжительностью в какою-то долю

секунды, как живая фотография врезается в коллекцию его впечатлений, может быть, навсегда. И

надо ж было увидеть это сегодня! Ведь он из-за этой Зинки и так уже ничего не соображает! Для

одного дня – это полный перебор! Разбуженная похоть снова взвивается на дыбы. Долго же она

спала, убаюканная, заглаженная привычной женщиной рядом.

Автоматически выйдя из опасной зоны под окном, Роман почти убито наваливается на

штакетник. Он ещё и психологически не освоился с ожившей, обычно пустующей половиной дома,

а там уже такое! Каждый день по десять раз проходить мимо этого окна и ни разу в него не

взглянуть, а тут взглянуть и увидеть такое!

Домой входить не хочется. Роман заторможенно и скованно ковыряется в ограде, прибирает

доски, сгребает граблями щепки, оставшиеся после колки дров, кидая взгляды в отделённый

штакетником соседний двор, где лежат дрова, привезённые тем же рейсом на тракторной тележке.

Зинка, словно вытянутая из дома этими взглядами, появляется в одном свитере, набирает в охапку

несколько мелких полешков, а, уходя, жеманно машет ручкой. После того сфотографированного

видения в окне уже и одетое её тело плавит восковым томлением. Как хорошо, наверное, быть

старым да пресыщенным! А что делать, если кровь как бензин? Конечно, с возмужанием Роману

должны были бы нравиться всё более умные и одухотворённые женщины, а ему всё равно

нравятся такие. В принципе он ничего не имеет против умных и одухотворённых, но они, в

основном хрупки и болезненны, как Нина. А он, видимо, всё же не эстет. Его идеал не в максимуме

красоты при минимуме плоти – плоть для него тоже красота. Да ещё какая!

Нина реагирует на его томную задумчивость в тот же вечер. Убаюкав Машку, она выходит на

крыльцо, где Роман с отсутствующим взглядом, устремленным куда-то за село и реку, не столько

щёлкает, сколько жуёт жареные семечки.

И начинает Смугляна свой разговор издалека, с какого-то странного загиба.

– А вот поклянись-ка ты мне, – вдруг просит она, – что у тебя нет никого кроме меня.

– Ну а с чего это я сегодня должен клясться в этом? – напрягаясь, спрашивает Роман.

– Поклянись, что никого у тебя нет! – теперь уже требует Нина.

– Да зачем мне клясться-то?

– А просто так, вот возьми да и поклянись…

И Роман теряется. Ну, конечно, у него никого нет. Это и так понятно. Хотя эти его сегодняшние

мысли о Зинке – означают ли они, что у него уже кто-то есть, или ещё нет?

– Да не буду я тебе ни в чём клясться! – заявляет он. – Я вообще не понимаю, почему один

человек должен полностью присваивать другого…

– Опять у тебя какой-то принцип! Ну поступись ты им! Разве ты не видишь, как я этого хочу? Ох,

да лучше б ты клятвопреступником был ради меня.

И тут Роман понимает, как легко ему, оказывается, можно выкрутиться. Какой хороший выход

она предлагает, сама же разрешая обманывать себя.

– Ну ладно, клянусь, – говорит он наконец. – Никого у меня нет.

А легче от этого на душе не становится. Хотя перед кем он виноват? Перед совестью? Перед

Богом? Как бы там ни было, но та категория перед которой он почему-то подотчётен, довольно

серьёзна, потому что на душе сразу становится смутно и некомфортно.

– Мы ведь откровенны друг с другом, правда? – вкрадчиво вплетает Смугляна, прислонившись к

его плечу и начиная какой-то новый ход.

– Конечно, – механически отвечает он.

324

– Ну так скажи тогда: ты что, влюбился, что ли? – вдруг спрашивает она, совсем другим жёстким

тоном.

Роман застывает с открытым ртом, как пойманный с поличным. Украдкой косится в сторону

второй половины дома – неужели волна, идущая от Зинки сквозь деревянные стены, через

штакетниковый палисадничек с высохшей травой, столь материальна, что заметна глазом? Но при

чём здесь «влюбился»? Неужели то, что он испытывает сейчас, называется так? Однако, надо как-

то уходить от разоблачения. А для этого лучше всего с максимальным удивлением оттопырить

губу, облепленную семечной шелухой, показав полную непричастность к обвинению. Только

удержать это выражение почему-то не выходит – оно медленно переплавляется в раскаянье, и

даже шелуха с губ тут же предательски облетает. Зинкина волна так ощутима, что скрывать её

нелепо.

– Да не-е… Тут не то, – отвечает он, словно отгоняя волны этого наваждения и от себя самого. –

Тебе, конечно, неприятно, но не обращай на это внимания. Просто кровь чуть-чуть взбунтовалась…

Это пройдёт, не волнуйся…

Ах, не волнуйся!? Нина вскакивает, оттолкнувшись от его плеча, смотрит прямо в глаза, её губы

обиженно дрожат. Кровь у него, видите ли, взбунтовалась! От неё его кровь спокойна, как вода в

бочке, а тут забродила! Заквасилась!

– Говори! – жёстко требует она.

Голубоглазый Роман с армейским прозвищем Справедливый, ростом в метр восемьдесят, сидит,

сложившись как перочинный ножик и растерянно пожимает плечами перед чёрненькой,

напористой, узкоглазой женой – а говорить-то чего? В общем – влип! Нина стоит в классической

скандальной стойке: руки в боки, ноги на ширине плеч. А обута она в резиновые калоши с алой

байковой подкладкой, в которых ходила ещё на Байкале – это почему-то даже смешно, но лучше

не смеяться. Да уж, болтанул – теперь повяжешь петли, чтобы выпутаться… Хотя в чём его вина?

Плоть придумал не он, а природа. И всем мужским, как почему-то считается, греховным, наделила

его она. Так почему же отвечать ему? А что, если взять и рассказать, наконец, жене всё о том,

какие на самом деле мужики? Выложить всё, и пусть она как хочет, так и думает. Хотя, конечно,

скандала (скандала из-за правды!) тут не миновать.

– Да ты чего? – между тем, как бы оскорблёно отвечает он. – Как я могу влюбиться? Что ты?! Ты

же знаешь, что я на это не способен.

Смугляна разряжающее выдыхает. Да глупость он, конечно, говорит, не способен он, как же…

Но в такие моменты успокаивает и глупость.

– Кстати, не Матвей ли это едет на мотоцикле? – кивает Роман в сторону МТС, где и впрямь кто-

то едет, только не на «Урале», а на «Юпитере».

Приём точь-в-точь, как с Машкой, когда она капризничает и её надо отвлечь. Нина видит этот

финт, но он всё равно сбивает её с толку. Роман поднимается и по-ураевски ускользает в гараж.

Вечером в постели Смугляна лежит рядом, как угрюмая туча, заряженная слезами,

раздражением и обидой. Её молчание надо понимать как всё то же ожидание каких-то

подробностей. Но каких? Их пока что нет. А может быть, и впрямь поведать этой женщине кое-что о

своем подлом втором мужском «я», без сомнения, примерно одинаковом для всех мужиков? Ведь

если мир един и гармоничен, то суть мужчины, должно быть понимаема и женщиной.

– А что, собственно, удивительного в том, что у меня кровь закипела? – произносит Роман,

почти физически чувствуя, как Нина превращается в тугую пружину.

И тут он впервые медленно и методично рассказывает ей почти всё, что знает о себе: о том, как

нравятся ему женщины, о том, как он с ними знакомился, как коллекционировал и фотографировал

их (не сказав, правда, где хранил и хранит фотографии), какие у него были приёмы обольщения,

кто из женщин нравился ему, когда они уже вместе жили на Байкале.

– Вечное, неразрешимое противоречие полов в том, – говорит он, – что женщине хочется от

мужчины верности, мужчине хочется многих женщин. И ни тот ни другой никогда не откажутся от

своего. В этом и состоит вся драма их отношений. Более того, это противоречие умещается даже в

одного человека, когда ему хочется свободы для себя, но он требует верности от другого.

«А ведь от Ирэн-то я всё-таки ушёл именно из-за этого, – попутно отмечает он про себя. – Но

что я говорю! В чём признаюсь! Разве положено женщине знать об этом?»

– Так что рад бы быть другим, да уж какой есть, – говорит он, наконец, решив, что его долгая

исповедь завершена. – Ты и сама видишь, как много во мне энергии жить: делать что-то, думать,

влюбляться, просто иметь женщин… Наверное, мужчине вообще свойственно проходить через

боольшее количество жизни, чем женщине.

– И что же, эту вашу энергию ничем не обуздать? – с какой-то безнадёжностью в голосе

спрашивает Смугляна.

Она, конечно, никогда не была против того, чтобы испытывать энергию многих мужчин на себе,

но чтобы таким же был и мужчина, с которым она живёт!

– Не знаю, – подумав, отвечает Роман, – наверное, ничем.

325

Но тут он вынужден лукавить. Управа на похоть – любовь. Лишь она способна выравнивать это,

как он определил, главное противоречие полов. Вот сфера, где кончается душевное одиночество.

Да только попробуй, заикнись сейчас об этом, и Нина тут же заключит: «Значит, меня-то ты не