Жизнь волшебника

которую будет сделана крупная ставка. Жена так тщательно относится к каждой детали, что Роман

поневоле наполняется даже некоторой ответственностью.

– Не забудь причесаться, – даёт она последний полезный совет.

Способ, как показаться девчонкам, придумывается сходу. Роман тихо проходит в комнату связи,

снимает крышку с распределительной коробки и разъединяет провод. Всё это делается в темноте,

с подсветкой фонариком. Искранувший разъединённый провод оставляет квартиру девчонок без

света. Тут же за стенкой слышатся огорчённо-испуганные крики. Роман быстро возвращается

домой и, приняв самый благодушный вид, занимает место у зеркало с расчёской в руке. Почти тут

же раздаётся стук в дверь, заскакивает Зинка. Нарядный или, как было запланировано по

сценарию, «изысканный» вид Романа заставляет её остановиться и смотреть на него, расширив и

без того большие глаза.

– А у нас свет погас, – растерянно сообщает она.

– Ну и что? – равнодушно произносит Роман. – Вы и в темноте посидите. Какая вам разница?

Тем более что темнота – друг молодёжи.

– А ты пойди и посмотри, – просит Зинка.

– Мне некогда. Я уже и так опоздал.

340

– Куда?

– Какая разница куда? Мне что же, и опаздывать некуда?

– Нет, ты пойди и посмотри – это твоя обязанность.

– На этой подстанции у меня другие обязанности.

Теперь, зная, что деваться ей некуда, можно говорить любые глупости.

– А что же нам делать?

– Ну хорошо, – соглашается Роман, ещё чуть поломавшись, – пойду, взгляну, что у вас там.

Тимоша и Сашка, вооружившись спичками, проверяют пробки. На хозяина дома они смотрят так

виновато, словно они-то тут всё и сожгли. Роман в костюме, надушенный сногсшибательный

одеколоном «Шипр», встаёт на стул, услужливо придерживаемый ребятами, вынимает из футляра

специальный контрольный прибор, ясно указывающий, что он тут не какой-то там простой

совхозный электрик, а именно дежурный электрик подстанции напряжением тридцать пять тысяч

вольт (да, собственно, такие электрики, как он, совхозу даже и по штату не положены). Сейчас

лишь из-за одного этого прибора с футляром всем прочим ухажёрам и электрикам совхоза до него

как студентам до профессора. Роман просит Тимошу подсветить ему спичками, и тут же в пальцах

Тимоши вспыхивает пучок из трёх спичек. Понятно, что контрольная лампочка прибора, как ей и

полагается, без напряжения светиться не может.

– Да уж, – назидательно произносит Роман, понимая, что глупее этого не может придумать

ничего, но почему бы и не говорить эти глупости, если им внимают?

Видя, что необходимый эффект достигнут, Роман отправляется в комнату связи. Зинка

увязывается следом. И под какую луну попадают они, переходя вместе из одной двери в другую!

Луна на небе такая большая и близкая, что это даже интересно – почему же она не греет?

Включив свет в комнате связи, Роман встаёт на единственный стул, который тут есть, смотрит в

распределительную коробку.

– А…а, так вот оно в чём дело, – говорит он с таким умным видом, на какой только способен.

Минута требуется ему для того, чтобы соединить расцепленный провод. Зинка на его чёткую,

уверенную работу смотрит завороженно.

– А ведь тут может и убить, – как бы между прочим произносит Роман очередную глупость,

обматывая провод изолентой. (Ну как тут не вспомнить паникёра Тараножкина, который чуть было

не начал тушить столб, находящийся под напряжением, а вечером грустно произнёс: «Знаете,

ребята, а ведь сегодня я мог и погибнуть…»)

– А что это ты сегодня вырядился? – спрашивает Зинка.

– Это неважно… Пригласили в одно место. Учителя. Учительниц много, а учителей нет.

Он не спеша собирает инструменты, как бы не замечая Зинку, выключает свет. Городская

телефонистка стоит в дверях так, что, выходя в темноте, он сталкивается с ней. И это

столкновение тут же становится объятием. Роман просто задыхается от её невероятной

податливости. Кажется, бери и делай с ней, что хочешь. Всё – этим объятием его статус

восстановлен. Прости и прощай, бедный Тимоша…

– Ну, вот почему я так веду себя с тобой? – даже с какой-то досадой произносит Зинка. – Ты

обнял меня, а я стою, как дура. А ведь у меня обычно такое отвращение, когда ко мне

притрагиваются. Только тебе я почему-то доверяю. Так тоскливо мне сейчас… Вот уеду я скоро, а

на будущий год вместо меня приедет какая-нибудь другая девушка, и ты с ней так же

познакомишься…

Она смотрит на него широко открытыми глазами, и в свете луны Роман почти с восторгом видит,

как из них неожиданно выкатываются слёзы. Зинка подставляет пальцы к обоим глазам, и слезы

катятся по ним, как по трамплинам. Кто бы мог знать, что она так относится к нему!

– Ничего, – почти с дрожью говорит Роман, стараясь выглядеть холодным, – ты и сама

забудешь меня, когда уедешь…

– А если не забуду? Возьму да детей от тебя нарожаю.

– Просто так их не рожают. . Тем более, детей, а не ребёнка.

– Ну, это конечно…

– Детей ты нарожаешь от того, за кого выйдешь замуж. А наши отношения могут быть только

такие, какие есть.

Вот он момент, когда она у него в руках. А ведь сидящие в квартире, теперь уже в квартире со

светом, считают время секундами. Сейчас сюда обязательно кто-нибудь придёт. Что ж, всё

недополученное сейчас он с лихвой получит позже.

– Ладно, мне пора, – говорит Роман, вовсе не желая уходить.

Домой он приходит с видом победителя, торжественно, как китель с орденами, вывешивает на

плечики костюм. Спектакль удался, а у Нины понурый вид. Чтобы поднять её настроение, надо

полностью отчитаться за всё сказанное, слышанное, сделанное. Что ж, сейчас он делает это легко.

Нина, выслушав его, и в самом деле успокаивается, начиная готовиться к стирке. Роман возится с

Машкой, пытаясь построить с ней крепость из разноцветных кубиков. А в душе снова разлад. От

победы в душе слишком торжественно, а из-за жены – тревожно. К тому же, теперь уже просто

341

нельзя не прислушиваться к звукам за стенкой. Слова размыты, но голоса узнаются. Кажется,

голоса Тимоши и Зинки слышатся из кухни. Роман берёт с плиты миску, в которой приготовлена еда

для Мангыра, выходит на улицу.

Мангыр встречает его прямо у порога, пытаясь допрыгнуть до чашки. Роман выливает еду в его

миску и тут же идёт к штакетнику, разделяющему ограды. Окно на кухне завешено простынёй, но

не до самого верха. Роман влезает на штакетниковый заборчик, заглядывает в открытую полоску и

тут же чуть не сваливается от изумления. Зинка сидит на коленях у Тимоши! А на лице Тимоши

застывшая, как у дурачка, сладкая, напряжённая улыбка. Стоять, ни за что не держась, на прясле

штакетника трудно. Покачнувшись и не устояв, Роман прыгает на землю. Постояв с минуту и

отдышавшись, снова взбирается наверх. Тимоша на стуле уже один. Может быть, Зинка на его

коленях просто померещилась? А вот и она. Вернувшись из комнаты и оказавшись на тех же

коленях, она без всякой, объявленной ей неприязни, льнёт к Тимоше своей тяжелой грудью. У

Романа сохнет во рту. А как же её вздохи и слова?! А слёзы, скользнувшие по пальцам?! Ведь и

слова были, кажется, произнесены искренне, и слёзы не были водой. Искренним было всё! И слова

её не могли быть заготовленными, они, казалось, вырвались у неё случайно, от волнения!

У Нины закончена стирка.

– Отожми бельё! – просит она, когда Роман входит в дом.

Что ж, это даже очень кстати. Роман тут же берётся за это удачное дело: и лица не видно и

раздражение есть во что вложить.

Всю ночь он не может спать. Знания из учебников по психологии, тщательно изученные в

городской читалке, надо выкинуть из головы. Никакие законы этой «строгой науки» на самом деле

не работают. Сначала Роману не дают заснуть голоса за стенкой, а после того, как уже ночью

ребята уезжают, с толкача расфуфыкав мотоцикл, спать не дают собственные мысли. Конечно,

раньше-то он и сам поступал с женщинами не всегда честно, но что он в сравнении с этой

соплюшкой?! Куда ему до мастерства красивых искренних слёз! Но рассказать об увиденном за

окном, Нине, значит, и вовсе опозориться.

* * *

На сессию Смугляна уезжает всё-таки пораньше. Сначала она завезёт Машку родителям в

Елохово, а потом до начала экзаменов позанимается в городе, в читальном зале. Собираясь с

вечера, они вспоминают, как однажды ездили на сессию вместе, и Роман навещал своих детей у

Голубики. Теперь это невозможно. Теперь и расстояние не то, и работа не та, и отношения не те.

Автобус уходит из Пылёвки рано утром. Роман везёт жену и дочку до остановки на мотоцикле,

усаживает в автобус и с каким-то опустошённым сердцем возвращается домой…

Состояние душевной пустоты не отпускает до самого вечера. Чем-то оно похоже на

недомогание. Уж не заболел ли он? Всюду чего-то не хватает. Чего-то или кого-то не хватает в

доме, необыкновенно просторно в пустой ограде, где недавно бродила Машка, таская за шерсть

Мангыра, а в душе и вовсе как в продувной трубе. В раннем отъезде Нины есть и другая причина.

Она специально даёт ему возможность для решительных действий с Зинкой. Только эта

возможность уже не нужна. Партия проиграна, Смугляна она об этом не знает.

Сидя вечером один, Роман не знает, куда себя деть. За стенкой сегодня особенно шумно: там

кричат, спорят и, судя по характерным репликам, играют в карты. Конечно, можно что-нибудь

попытаться предпринять ещё, но не сегодня. Всё завтра, в тот промежуток, когда девчонки

вернутся с отары, а ребята ещё не приедут, он просто пригласит Зинку в гости. Сюда Тимоша за

ней не придёт. Спать Роман ложится поздно, положив под подушку фонарик, чтобы ночью

посветить на часы и заметить, когда ухажеры уедут.

Просыпается он лишь в восемь часов утра, и опять-таки от шума за стенкой. Девчонки, видимо,

уже собираются на работу. Одевшись, Роман, выходит на крыльцо, потягиваясь со сна,

поворачивает за угол, да так и остаётся в вытянутом положении: мотоцикл Тимоши с баком,

припорошенным за ночь лёгким снежком, стоит у крыльца. Ничего не понимая, Роман входит в

дощатый гараж, сквозь щели которого хорошо видно крылечко второй половины дома, и садится

там на чурбак. Может быть, ребята не могли завести мотоцикл и ушли пешком?

Через несколько минут на крыльце показываются Тимоша и Сашка. Смахивают с мотоцикла

снежную порошу.

– Ну, как у тебя? – спрашивает Сашка.

– Все нормально, – улыбаясь, отвечает Тимоша, склонившись и подсасывая карбюратор. –

Сначала она мне говорит: «Ладно уж, лежи рядом, только смирно лежи…» Ну, а чего же я смирно-

то буду лежать, когда рядом такая диковина. А у тебя?

– Да только под самое утро всё и получилось.

Ребята уезжают. Роман сидит на том же чурбаке. Подъезжает машина за девчонками. Они

выходят, обе влезают в кабину. Роман ещё минут пять сидит в гараже, пока не чувствует, что

342

начинает уже застывать. Как он смешон с этим своим подсматриванием со штакетника, с

прислушиванием через стенку. И весь его этот позор из-за своего внутреннего голодного самца…

К счастью, через два дня Зинка и Наташа тоже уезжают со всем скарбом на отару. Роман, видя,

как девчонки грузят узлы, подходит к ним, чтобы спросить о книгах, которые давала им Нина.

– Да я же их вернула, – говорит Зинка.

– Когда?

– Сегодня.

– Сегодня ты к нам не заходила.

– Заходила, когда тебя не было, и оставила книги на кухне на столе.

– На столе ничего нет.

– Ну, матерью тебе клянусь, – говорит Зинка, для пущей убедительности с потрясающей

искренностью глядя прямо в глаза, – я оставила их на столе.

Роман смолкает – может быть, он просмотрел? Ладно, посмотрим ещё. А пока заберём свою

посуду. Тарелки и чашки на столе грязные и засушенные. В кастрюле на полу – прокисший суп.

Квартира, вопреки уверениям Ураева, остаётся не только не побеленной, но теперь даже не

подметённой. На веранде выбиты стёкла.

Никаких книг дома на столе нет. Нет их и на полках. Они в узлах Зинки. Роман обессилено

опускается на диван. Ну, ладно не хотелось Зинке книги отдавать, врать пришлось. Но мать-то

здесь при чём?! Кто тянет её за язык? Выходит, снова он купился на этот взгляд прямо в глаза, как

и тогда, при свете луны, когда по её пальцам скатились слёзы. А ведь на самом-то деле, нет ничего

страшнее, чем распахнутые глаза, потому что когда мы смотрим в них, мы верим. А они лгут. Когда

взгляд человека направлен прямо на тебя, то это кажется пределом искренности. На самом же

деле в них может быть ложь. Глаза тем и страшны, что они создают двойной обман или даже

обман в квадрате.

Вечером Роман едет в село за молоком, а, вернувшись домой и заехав в ограду, с удивлением

видит, что мотоцикл Тимоши снова стоит около второй половины. А это ещё как понять?

Перепрыгнув через штакетник, Роман идёт к двери, входит в квартиру. В руках Тимоши большие

плоскозубцы, которым он срезает, кажется, уже последний выключатель. Всё срезанное:

выключатели, патроны, розетки – у Сашки в тряпичной сумке. На стенах – лишь голые концы

электропроводки. Из сумки же торчит срезанный электросчётчик. В другой Сашкиной руке –

алюминиевый чайник, забытый девчонками.

Роман стоит и смотрит на них с усмешкой. Их наглость, конечно, возмущает до предела, но

улыбается он уже другому – тому, что он сейчас сделает с ними, причём, совершенно справедливо.

Больше всего ему нравится чайник, им надо обязательно воспользоваться – помять об их головы.

Однако они почему-то тоже смотрят на него с усмешкой. И, кажется, без всякого страха. Открыто

приехали и спокойно работают себе. А усмехаются, вероятно, от того, как Зинка расписала им его

ухаживания. Хорош же он был, красуясь перед ними в пиджаке и галстуке, источая запах этого

чёртового «Шипра»! Ну, ничего, сейчас вы забудете все детали этой комедии, забудете даже то,

каким одеколоном пахло тогда.

– Ну, и кто же будет всё это восстанавливать? – спрашивает Роман, постепенно входя в

необходимое холодное состояние.

– Ты, конечно, – отвечает Тимоша, – ты электрик, ты и восстановишь. Тебе всё это привезут. А

это, – кивает он на мешок, – уже наше.

И тут Роман останавливает себя, задумавшись там, где по всем рекомендациям прапорщика

Махонина, задумываться как будто и не стоило. А ведь бить-то их нельзя. Небезопасно.

Безопасней убить, но за розетки не убивают. Эти будут мстить. Отлупи одного без свидетелей – и

он, может быть, постепенно всё забудет. Но их двое. И они, не забыв ничего, будут строить планы

мести. А самый простой из планов – поджечь. (Страх перед огнём уже в крови.) Спалить этот дом

на отшибе проще простого – во время сильного ветра плесни на стену бензином и брось спичку.

Уже хорошо просохший дом сгорит минут за двадцать. Из села и добежать не успеют. И следов

никаких не останется. Будет торчать лишь печка – золу, и ту разнесёт. И от тебя ничего не

останется, и от жены, и от Машки. Горит же время от времени в совхозе то одно, то другое. Почему

бы и этому дому не сгореть? А виновники ещё не находили. Так же может быть и здесь. Побегает

по улице на своём жёлтом «Урале» участковый, живущий в соседнем селе, или, может быть, по

такому случаю даже милицейский «уазик» из райцентра приедет. Объедут они в Пылёвке всех,

когда-либо сидевших в тюрьме, в том числе и Мотю-Мотю, как первого подозреваемого, уже

потому что он отсидел самый больший срок, напишут протокол и успокоятся. И заключение будет

одно: сами сгорели. В доме под каждым окном электротэн – мало ли какой из них мог коротнуть?

Роману эта картина очевидна настолько, будто он заглянул в реальную ветку возможного

будущего. Ему становится даже жарко. И тогда, передохнув это состояние, он молча

поворачивается и выходит. Остановившись на крыльце, где его не видно из дома, ещё раз

задумывается: может, лишнего накрутил? Может быть и так. А если нет?

343

– Чего это он, а? – слышно, как спрашивает Тимоша, испуганный его странным, спокойным

уходом.

– Может, за ружьём пошёл? – делает Сашка совершенно чумное, нелепое предположение.

И они разом срываются с места. Роман едва успевает встать за дверь. Выскочив на крыльцо и

не увидев его, они аж приседают от испуга – ведь должны были ещё видеть! Хватаются за

мотоцикл, толкают его вниз, еле совпадая с колеёй утоптанной дороги, заводят с толкача и

запрыгивают. Сумка уезжает с ними. И чайник, так и не помятый об их головы, – тоже. Да чайник не

жалко – всё равно чужой.

Вроде бы и смешна эта сцена, а что-то не смеётся. «Вот так-то Мерцалов, – говорит Роман сам

себе, опускаясь на грязное затоптанное крылечко, – ты здесь совсем бессилен. Ты здесь никто».

На глаза неожиданно набегают слёзы. «Ну вот, – с издёвкой над своей чувствительностью, говорит

он, – опять обидели мальчика…»

ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ

Студёные звезды…

Одиночество на продуваемой весенними ветрами подстанции тоскливо, но оно позволяет

словно приподняться сразу над всем своим прошлым, настоящим и будущим, взглянув на них

абстрактно и рассудочно. События каждого дня просты и одинаковы: осмотр оборудования с

необходимыми записями в журнал, готовка пищи для себя одного и чтение. Если от чтения уже

трещит голова, можно пойти в гараж к верстаку, посидеть пофантазировать над деревяшками,

поработать ножом. Хотя теперь это занятие кажется тусклым – кому тут нужны его фигурки?

Делать что-то только для себя одного – не интересно.

Хорошо, что иногда нужно ездить в село. Ожидание хлеба, который в этот мощный

зерноводческий совхоз привозят за сто километров из райцентра, и потому каждый день – в

неопределённое время, даже интересно. Сидя боком на мотоциклетном сиденье, можно слушать

чужие разговоры, а то и самому вставить несколько слов. На его работе такие отлучки в село никак

не сказываются. Если погаснет свет, то замолкнет динамик на крыше дирекции совхоза, из которого

весь день на село излучается музыка и новости большой жизни большой страны. Не трудно

дрыгнуть ногой, чтобы завести свой дребезжащий «Юпитер», сгонять на подстанцию, сея синий

сладковатый дым из блестящих труб, и снова прицепить Пылёвку к энергетической подпитке

страны.

– Ну и что? Загораешь, сидишь? – хлопнув по плечу, говорит Арбузов, вышедший из магазина. –

Может, прокатимся? Подбрось меня до дома.

– Поехали, – воспрянув, соглашается Роман. – Как дела-то у вас?

– Э-э! – отчего-то почти радостно кричит Виктор. – У нас просто цирк!

Всю дорогу по улице и переулку он рассказывает о своих семейных разборках, не замечая, что,

перекрикивая стрекот мотоцикла, кричит о них на всё село.

Несколько домов в Пылёвке выстроены почти по-городскому – в два этажа. Они даже

отапливаются одной кочегаркой, хотя главное городское удобство – на вольном воздухе в

сооружениях, побеленных извёсткой. В домах живут молодые специалисты, в основном приезжие

учителя, и одинокие – конечно же, женщины, а не мужчины. Понятно, что все главные любовные

пылёвские бури бушуют за стенами именно этих передовых домов. Арбузовы живут в одном из них.

Их семейные дрязги в эти дни достигают пикового накала, что хорошо заметно по виду и

настроению взъерошенного, нервного Виктора.

Три дня назад Арбузов оказывается конкретно застуканным у англичанки Ольги Борисовны.

Лена Арбузова колотится в её дверь и обеими кулачками, и ногой с разбегу, а перепуганная Ольга

Борисовна не желает открывать. Лена, прекрасно зная, что муж её внутри, взывает к помощи

молодого директора школы Порошкова, живущего в соседнем подъезде. Тот охотно откликается,

радуясь необычному событию, хотя вся его помощь состоит лишь в более громком, сотрясающем

стуке. Дверь же крепка и совершенно безучастна. И тогда уже заведённый директор, не найдя

ничего лучшего, кричит в замочную скважину и одновременно на весь дом: «Виктор, открой – это

свои! Мы тебя не продадим!»

Рассказывая об этом, Арбузов и сам не может не хохотать, правда, с какой-то злостью.

– Нет, ты представляешь?! – орёт он, тоже на всю улицу. – Тоже мне «свой» выискался! И я с

этим предателем ещё на одном курсе учился! Я-то думал, он друг, а он элементарная сволочь! «Не

продадим!» – а сам что делает? Да ещё, будто не понимая этого!

Роман останавливается у дома, глушит мотоцикл и только тут Арбузов, обнаружив свой крик,

тихо, как будто это и есть самое главное, подытоживает:

– Вот такие у нас дела…

344

– Понятно, – отвечает Роман, – сочувствую. Мне сейчас куда лучше. Я пока один. Нина на

сессию уехала.

– Один – и такой тоскливый?! Вот мне бы так! Сойдись хоть с кем-нибудь, чего киснешь?!

– Да с кем тут сойдёшься…

– Да вон, хотя бы с Кармен, – теперь уже почти шепчет Арбузов, указывая всей головой в

сторону соседней двухэтажки, – она не откажет.

Ну надо же – и этот про Тоню! Может быть, эта, уже вторая, подсказка не случайна? Но что

значит «не откажет»? Разве можно так о ней? Тут не знаешь, как к ней подступиться, а он: «не

откажет». В общем, и этот интеллигент такой же сплетник. Деревне без сплетен, видно, никак

нельзя – совсем от скуки помрёт.

Вечером Роман идёт в кино. И снова, как продолжение подсказок – Кармен очень удобно сидит

на крайнем месте от стены. Поздоровавшись с ней, Роман садится сзади на жёсткое клубное

кресло. Начинается фильм, который он смотрит сквозь тоненький завиток на шее Тони,

заслоняющий ему всё, что происходит на экране. Главное действие сейчас не то, что происходит

на экране, а то, что в душе.

Свет в зале, как ему и положено, вспыхивает через полтора часа, пролетевшие нынче как пять

минут. Они поднимаются одновременно. Роман пропускает Тоню вперёд, взглянув в лицо. Она,

смутившись, опускает взгляд. На улице, уже в недосягаемости света с клубного крыльца, Роман

выравнивается с ней, сразу и сообщая, и прося:

– Я провожу тебя.

– Хорошо, – соглашается она.

– Ты не помнишь, как назывался фильм? Я что-то забыл.

– И я почему-то не помню…

Нервная дрожь разряжается этими первыми словам. Можно перевести дух. И в том, что он идёт

рядом с ней, уже нет чего-то необычного и неловкого. Говорят о чём попало: о прошлогодней

стрижке, о том, какой она ожидается в этом году, о каких-то прочих совхозных новостях. Голос

Кармен взволнованно дрожит. Коснуться бы её руки, но не хватает на это решимости. Уже около

самого подъезда Тоня поворачивается, и её ладони как-то сами собой оказываются в его ладонях.

Пальцы Тони мягкие и тёплые.

– Я ещё в клубе знала, что ты сегодня пойдёшь за мной, – говорит она.

– Знала?! Почему?

– Ты сегодня особенный – я заметила это, когда ты поздоровался. Кроме того, ты никогда не

садился позади меня. Я весь фильм не могла спокойно сидеть, я даже не помню, что видела. А

ведь там был мой любимый – Рыбников. Я всё время чувствовала тебя за спиной. Мне кажется, я

даже твоё дыхание слышала. Я ведь всё время ждала тебя. Я знала, что ты ко мне придёшь…

Роман очень близко смотрит в её лицо и вновь видит то, чего не замечал уже давно – её милые

цыганские ямочки. Странно – как это, как она ждала его?! И как это он к ней пришёл? О чём она?

Роман чуть наклоняется к Тоне и вдруг она сама мягко и ласково льнёт к нему сразу и губами, и

телом. И это объясняет всё, объясняет так много, что Роман просто потрясён, упав в эту жаркую,

жадную нежность. Он торопливо, будто пытаясь успеть сделать как можно больше, целует её

мягкие, послушные губы, шею, путаясь в волосах, пахнущих ветром и прохладой. Так же пахли

когда-то волосы Наташки Хлебаловой, с которой он целовался где-то здесь на соседней улице,

вернувшись из армии, с обгоревшим после пустыни лицом. И в голове всё мгновенно путается:

вылетают из памяти лишние годы, он уже снова в прошлом, но только там (или здесь) с ним не

легкомысленная Наташка, а Тоня, с которой теперь надолго всё будет хорошо и спокойно. Вот,

оказывается, что у него должно было быть вместо того, что было на самом деле. Просто судьба его