Жизнь волшебника

тогда чуть-чуть ошиблась, поведя не по той дорожке…

– Что же мы стоим тут с тобой, как школьники, – заговорщически шепчет Кармен, но не в каком-

то прошлом, а прямо здесь, в этой реальности, – пойдём ко мне…

И уже в квартире, у порога, Тоня снова в его объятиях, руках, ладонях, пальцах, так что они оба

отлетают в некое головокружительное параллельное беспамятное пространство. Всё это похоже

на какой-то красивый, стремительный порыв. Слепая и властная волна страсти, природы, любви,

да чего хотите, накрывает их с головой – большие, пышные, как облака, подушки, мягкая

панцирная кровать с хромированными спинками, зябкий, но легко преодолеваемый холодок

простыни под откинутым одеялом.

Потом, отдыхая в слабом, нерешительном свете луны, они всматриваются друг в друга. Лицо

Тони нельзя назвать незнакомым, но чтобы оно так стремительно стало своим… Теперь её

знакомые чёрточки отпечатываются в самой душе. То же переживает и Кармен. Их пальцы бродят

по лицам друг друга, осторожно касаются губ, щёк, лба, словно прикосновениями они видят

искренней и глубже.

– Ты сказала, что ждала меня, – шёпотом напоминает Роман. – Как это понять?

– А так, что я уже давно тебя люблю. Любовь была во мне накоплена, но не могла прорваться,

потому что казалась невозможной. Только я всегда была готова к ней. И дождалась. Хотя даже

345

сейчас, когда я вижу тебя, ощущаю тебя всем телом, – шепчет она, тут же ещё плотнее приникая, –

владею тобой и отдаюсь, я до конца не верю, что всё это уже есть.

Роман чувствует разочарование. Разочарование всей жизнью, которая была у него ещё час

назад. В то время как он заглядывался на Зинку с её нелепыми подростковыми ужимками,

наряжался в костюм с галстуком, прыскался «Шипром» и расцеплял провод в комнате связи, у него

уже была Тоня. Зачем были нужны эти галстук, «Шипр» и провода?

– Ты нравишься мне ещё с той поры, когда вы с Борей пришли из армии, – продолжает Тоня. –

Если б ты пришёл пораньше… Но я успела отдать предпочтение ему. И, честно сказать, долго не

жалела об этом. Он казался мне поярче тебя, что ли… Дура… Не обижайся только на меня.

– Да ладно… Но почему у вас тогда всё сорвалось?

– Я и сама не знаю. Всё шло к свадьбе – я и не сомневалась. А потом как гром с ясного неба –

соседка вдруг говорит, что Боря-то, мол, сегодня на Людке женится. Я только посмеялась. Пошла к

ним домой. А у них в ограде народу полным-полно, «Жигули» с лентами, и Боря в чёрном костюме,

с такими, знаешь, тонкими полосочками-струнами. Я потом долго перед глазами эти полосочки

видела. Тогда я чуть в обморок не упала. Не помню, как домой дошла. Хотела повеситься. Не

знаю, что и помешало. Наверное, злость. Вот и всё. Хотя… Я ведь должна всё тебе рассказать.

Сразу и всё. Я потом долго не могла отойти, ходила, как чумная, ничего не замечала, ничего на

свете мне не надо было. И тут этот Ромео… Они в совхозе строили чего-то… Не русские, даже не

знаю кто.

– Ромео? Вот так прямо, как по Шекспиру?

– Да уж, по Шекспиру… Только этот Ромео старше меня лет на двадцать. Ходил за мной день и

ночь, как привязанный. Всюду караулил. А мне было уже всё равно. Хотя нет, наверное, не всё

равно. Мне захотелось что-нибудь сделать назло. Только кому назло – не понятно. Ну, и махнула

рукой, сдалась… И забеременела. Избегала его потом, как могла, а он всё время пугал. В кармане

он постоянно носил маленькую финочку. Встретит днём где-нибудь в магазине и шепчет: не

придёшь сегодня – зарежу. И чего я, дура, боялась!? Рассказала бы братьям, так они бы выучили

его, но я и сказать-то не решалась. Его потом свои же избили, когда узнали про эту финочку. Он

вроде бы поутих, а у меня брюхо. Я уж затягивалась потуже, да у меня, слава Богу, не так заметно

было. Все мучилась: как родителям сказать? Один раз ночью слышу: мама плачет. Отец

спрашивает её: «Заболела или что?» «Да нет, – говорит, – девка-то у нас, вроде, беременная». «Да

я уж вижу», – это отец говорит. Когда они заговорили, я прямо сжалась вся, а потом будто камень с

души отвалился. А тот всё ходит, ночи на лавочке просиживает. Однажды осмелился в дом войти.

Я только что корову подоила, мама тогда в больнице лежала. Отец говорит мне: «Приляг, отдохни».

У меня было высокое давление, ноги отекали. Слышу его голос у дверей. Что-то там отцу лепечет,

мол, люблю, жениться согласен. А отец размахнулся да этим ведром с молоком как врежет ему

прямо в лоб! Я выскочила, вижу: он упал на пороге, лежит весь в молоке. Как мне противно и

стыдно было смотреть на него – ох, думаю, да с кем же это я связалась-то… А уж с какой

нелюбовью я ребёнка носила. Думаю, хоть бы он умер, хоть бы родился раньше времени да не

выжил. Как мне тяжело и стыдно было беременной ходить. А когда он родился, я даже ужаснулась:

как же я могла думать такое, ведь это мой ребёнок… Вот такой грех я совершила тогда. Наверное,

мне это не простится и как-нибудь спросится ещё.

– Не говори так, не надо, – просит Роман, – не наговаривай. А где Сашка сейчас? Почему с

тобой не живёт?

– Да живёт он и со мной. Только мои родители так к нему привязались, что больше-то он у них.

Уходит Роман до рассвета – не дай Бог, кто-нибудь увидит. По селу идёт напряженно и

сторожко, чтобы первым услышать любого встречного и нырнуть куда-нибудь за палисадник. Но

внутреннего душевного ликования это скрадывание не гасит. Как после армии, перед вступлением

в партию, боялся он, что в селе узнают про его отношения с Наташкой! Дурак! Да кто бы стал

спрашивать и судить об этом? Тот, кто лучше его? Только где он и кто? И вот теперь приходится

прятаться снова. Но теперь уж из-за опасения лишних сплетен.

За селом, уже на виду своего дома, можно распрямить плечи, свободно вздохнуть. Как

непредсказуема жизнь! Постоянно наблюдать со стороны, тайно вздыхать об этой молодой,

статной женщине, обычно лишь приветливо кивающей при встречах на улице или в магазине, и

вдруг обнаружить, что именно она-то и ждёт тебя! Да как же не броситься в этот сладкий душевный

водоворот, забыв обо всём!? Теперь он как неожиданное открытие и драгоценность несёт в себе

ощущение её горячего, откровенно и бесстыдно раскрытого, толчками отдающегося тела,

источающего интимный, терпкий, тёплый и влажный аромат. И это ощущение плотского настолько

сильно, что Роман и сам себе кажется куда более материальным, чем был ещё сегодня утром. И

не только он. И этот мир с синим необъятным куполом и дырочками звёзд на нем тоже куда более

плотен и реален. Вчера это небо, звёзды и воздух были иллюзией, а сегодня всё это плотское,

материальное, существующее по-настоящему.

Несмотря на ночную усталость, думается в эти ранние часы отчётливо – откуда эта бодрость и

энергия? Кстати, куда это он бежит? Сейчас можно никуда не спешить. Всё это время его. Зачем

346

выбегать из таких минут? Надо, напротив, как можно полноценней прожить эти насыщенные,

потрясающие мгновения.

Замедлив шаг, а потом и вовсе остановившись на середине подъёма, Роман смотрит в

пульсирующий звёздами земной потолок, срезанный косой плоскостью склона, над которым ещё

более косо висит громадный ковш Большой Медведицы. «Студёные звезды Медведиц» – невольно

вспоминается из Вергилия, прочитанное ещё в «Эпоху Голубики». Каждая звезда выглядит

обессиленной искоркой, однако смотри на неё минуту, две, десять, год, всю жизнь – и не

дождёшься её потухания. Мерцая вот так слабо и, можно сказать, необязательно, она спокойно

перемерцает и тебя и, возможно, всё Человечество. Пошли этой звезде свой взгляд, и она вернёт

его лишь тем твоим потомкам, которые и о существовании твоём не знают. Оставь в своём взгляде

душу, и она улетит в бесконечность пространства и времени. А может быть, звёзды кажутся нам

умудрёнными потому, что с них осыпаются на нас взгляды и души предков, которых мы даже не

знаем? Ведь они-то смотрели в небо куда чаще, потому что ещё совсем недавно звёзды, не

засвеченные фоновым сиянием городов, были куда ярче, чем даже теперь, на этом косом

небосклоне. А может быть, в этом звёздном потоке есть весточки его отца и матери? Наверное,

отец смотрит на него так же, как смотрел тогда, когда Ромка, даже ещё не знающий о

существовании смерти, клубком выкатился из-под колёс автобуса в райцентре. «Не смотри так,

папа. Я уже и сам знаю немало. Хотя о смерти ты, конечно, и теперь знаешь куда больше».

С подстанции удобно смотреть на звёзды. Роман глядит на них постоянно, но сегодня что-то

странное происходит с одной яркой южной звездой. Или, может быть, это что-то с глазом ( соринка,

что ли, попала?), но только вдруг эта звездочка видится потекшей, как слеза. По чёрному бархату

неба, испещрённому другими звёздами, она катится огненной каплей, как могла бы катиться по

стеклу капля дождя. Это продолжается какое-то мгновение, которого достаточно, чтобы вздрогнуть,

стряхнув всякий романтизм. Что это? Что за предвестие? Был бы гадатель, так напророчил бы…

Сколько поэзии и одновременно холода в этих звёздах.

А, кстати, позволительно ли ему, аморальному типу, бредущему от чужой женщины, думать и

размышлять о звёздах? О звёздах должны размышлять чистые. Хотя, что звёздам до наших

нелепых заморочек? Ни один самый безнравственный, с нашей точки зрения, поступок не заставит

моргнуть ни одну искорку на небе. У звёзд своя, абсолютная истина. Такие же простые истины есть

и у людей, только люди сами запутывают их или не хотят признавать. Нелепо выйти в эту жизнь

лишь однажды и не признавать всей правды о себе! Почему все мы: мужчины и женщины – не

признаём себя такими, как есть? Разве нам приятней болото неискренности и лжи, разве нам

нравится постоянно распутывать чужую ложь и лгать самим? Разве не интересней жить по точным,

истинным правилам?

* * *

Проснувшись около девяти часов утра, Роман ещё минут десять лежит, закинув руки за голову.

Вокруг те же стены, тот же воздух, тот же свет, скопившийся на тюли, развешанной Смугляной. Мир

тот же, а душа уже другая. Прильнуть бы к ней ухом да послушать, как она сейчас звучит, чем

отдаётся. Впрочем, это и так понятно. В душе сегодня праздник, умиротворение, наполненность.

Оберегая это ощущение, Роман не спеша поднимается, ставит чайник на синеватый огонёк плиты,

да так и застывает перед ней, ощущая струящееся волнообразное тепло. Вообще-то надо хлеб

нарезать, масло из холодильника достать, но это не сейчас… Хорошо просто стоять вот так в

каком-то зависшем состоянии и, кажется, ни о чём не думать.

Странно, что сегодня утром он не может найти свои наручные часы. Хорошо помнит, как

застёгивал их на руке, одеваясь у Тони, но не помнит, чтобы снимал дома перед сном. И сейчас их

нет нигде: ни в карманах, ни на столе. Потерял! Часы эти были его второй детской мечтой. Только

про неё он ни отцу, ни матери ничего не говорил, не ныл. Тут они не поняли бы его. Ни у кого из его

сверстников нет часов – зачем ему? Он заработал их сам после девятого класса, работая на

сеялке – ох, и работа была, сколько пыли наглотался тогда. Вообще-то летом в колхозе он работал

с четвёртого класса, только всё заработанное в кассе получал отец. Но эти самые трудные деньги

отец положил перед ним – что хочешь, то и покупай. Тогда-то и было сделано это первое

самостоятельное приобретение. Как же их не жалеть? Три стекла на них сменил. А сколько

ремешков с ними сносил! Ремешки разъедались едким поотом на службе в пустыне, соляркой на

заводе, размокали от дождей на Байкале. Но последний ремешок, который почему-то начал

расстёгиваться сам собой, сменить не успел. Где найдёшь теперь эти часы? Ночью поднимался в

гору без дороги прямо по полю – попробуй, найди их в траве. Если же часы потеряны где-то на

улице, то это и вовсе безнадёжно – тот, кто их нашёл, уже не отдаст. А ведь он бы за эти старые

часы двойной цены сейчас не пожалел. Они протикали на руке не менее одиннадцати лет, и

Роману всегда было интересно: сколько же они смогут пройти вообще? А может быть, это какой-то

знак? Если приходит что-то новое, значит, должно уйти что-то из старого. Теперь у него есть Тоня.

И это обретение должно быть подтверждено какой-нибудь потерей. В конце концов, это хоть и

347

дорогая для него вещь, но всё-таки… вещь. Хотя, позавтракав сейчас, пожалуй, стоит пройтись

своим ночным маршрутом – может быть, часы блеснут где-нибудь из травы.

Роман подходит к окну, пытаясь примерно прикинуть, как он шёл в темноте. Где-то сбоку гудит

машина, а потом останавливается совсем рядом с домом. Слышен звук захлопнутой двери. Вдоль

штакетника, ребристо мелькая на нём, идёт Боря Калганов. В ограде лает Мангыр. Боря был здесь

зимой, когда они привозили лёд с речки, да ещё забегал однажды за стаканом, когда шоферы пили

одеколон, остановившись прямо в степи. «Мы как сыны греческого народа, – провозгласил тогда

Боря, – пьём одеколон «Эллада», потому что водку в магазине не продают». Нина ещё ворчала

тогда, что этот стакан не отмывается даже с мылом. Но сегодня что-то особенное: почему-то Боря

не на своей машине – кто-то подвёз его сюда и уехал. Уж кого не хочется видеть сейчас, так это

его. Ведь памятью он крепко связан с Тоней. Уж не из-за неё ли его визит? Может быть, он видел

его ночью? Ну и что? Какое ему дело до Тони, с которой он расстался давно, к тому же так не

красиво? Хотя кто знает, что у него на уме? Во всяком случае, какой-то другой причины его

странного визита, вроде бы, нет.

Боря входит не здороваясь – и это ещё более странно. Он чем-то явно недоволен или

расстроен. Не смотрит в глаза. Вместо приветствия проходит к столу и припечатывает к

столешнице бутылку «Столичной» с рисунком высокого белого здания на этикетке. Водка с утра?

Причём сам, кажется, не с похмелья. Значит, будет какой-то разговор. И разговор, как видно, не

простой. Что ж, поговорим. Сам факт появления бутылки невольно напоминает другое. Когда-то

вот так же после истории с Элиной в общежитие приходил Серёга, правда, не с тем разговором,

которого ожидал тогда Роман.

– Нарежь сала, закусить, – просит Боря, сбрасывая куртку-аляску с меховым капюшоном.

Роман выходит на веранду, берёт из ящика кусок сала своего кабана, некогда вольного степного

поросёнка, и, выйдя на крыльцо, прямо на землю соскребает соль ножом. Мангыр, пролаявшись,

виляет хвостом и, принюхиваясь к летящей соли, вопросительно смотрит на хозяина.

– Ничего, всё нормально, – сообщает ему Роман. – Но ты сегодня молодец – хорошо лаял.

Главное – оставаться спокойным и невозмутимым. Тогда в общаге он так же неторопливо ходил

мыть и без того чистые стаканы, а Серёга сидел и ждал в комнате. Теперь точно такие же гранёные

стаканы, перевёрнутые вверх дном, стоят на клеёнке стола. Из них-то они и будут пить с Борей.

Вернувшись в дом, Роман молча режет холодное сало, даже чуть подмороженное после ночи.

Водка уже разлита. Однако и Боря никуда не спешит. Он задумчиво берёт стакан и один из мелких

брусочков сала.

– Не знаю, как и сказать, – тихо произносит этот неожиданный сегодня гость, глядя на

прозрачную водку, – ты ведь на этой своей горке, конечно, ничего не знаешь…

– Не знаю, – добродушно соглашается Роман, – протягивая стакан, чтобы чокнуться.

– Чокаться не будем, – жестом останавливает Боря.

Роман с недоумением смотрит на него.

– Вот интересно, чем мы сейчас отличаемся друг от друга? – вдруг отчего-то почти философски

произносит Боря. – А тем, что я уже всё знаю, а ты ещё как будто на отшибе, потому что ничего не

знаешь. Но сейчас узнаешь и ты.

– Да что такое-то? – мгновенно мертвея, спрашивает-требует Роман.

Всякие предположения о Тоне разом отлетают в сторону. Тут что-то другое. И эта минута

неизвестности узнаваема. Он уже испытывал её в Выберино, когда почтальонша опасливо

отдёрнула руку с телеграммой, которую ему принесла, попросив сначала расписаться за неё. Это

снова чёрный прилив Судьбы! Но чего ему ещё бояться, кого ещё терять, если терять уже некого?

Кто? Кто-о?!

– Давай-ка выпьем сначала… – говорит Боря. – Хотя лучше уж сразу, чтобы знать, кого

поминаешь. Так вот давай-ка помянем с тобой дружка нашего и одноклассника – Серёжку

Макарова… Пусть земля ему будет пухом.

– Серёгу?! – с недоумённой улыбкой и с вдохом облегчения переспрашивает Роман. – Чего ты

несёшь? Что с ним опять?

– Теперь уж не «опять». Теперь уж совсем. Всё… готов. Отдуплился. Четыре дня уж как. Это до

нас только сегодня дошло. А его ещё вчера после обеда зарыли на станции Крутой.

– Да ерунда это всё, – отмахивается Роман, больше всего раздражаясь от фальшивого, как ему

кажется, тона Бори, – наверное, всё переврали, как обычно. Ведь у него же мать умерла… Так мы

это знаем. Но как это можно было на Серёгу перевести?

Однако Боря, не слушая его дальше, берёт и опрокидывает в себя поминальные полстакана. И

это почему-то убеждает больше. Водку просто так в таких случаях не пьют.

– Да теперь они уж оба там, – морщась от выпитого, продолжает Боря. – Надежда Максимовна

от водки сгорела, а Серёга повесился…

– Повесился? Что же, он сам себя?!

У Романа падают руки на стол, вместе с невыпитым стаканом. Как в это поверить? Если б это

случилось с кем-то другим… Но с Серёгой! Чтобы он – да мёртвый… Его можно представить сейчас

348

каким угодно, но только не в гробу. Не в гробу, обитом красной тканью, какой обычно их обивают.

Как можно в таком виде представить лучшего друга, друга детства, одноклассника?! Чушь! А как же

их несостоявшееся объяснение? Как обида, которую надо ещё высказать ему? А своё покаяние?

Как Серёга мог уйти без всего этого? И если всё закончилось так, то зачем его невероятная

способность к музыке, зачем его умение играть на гитаре, баяне, других инструментах? Кто будет

играть те классические вещи, которые играет (или уже «играл») он? Если вешаются такие, то на

ком же будет держаться всё? Как можно засунуть в петлю такую светлую голову? Как не понимает

Серёга, что без него на белом свете хуже? Да ведь без него и себя меньше стало. Роман

обнаруживает в себе какое-то странное желание – вернуть, прокрутить назад момент, когда Боря

сообщил новость, а потом снова двинуть события вперёд, но уже как-нибудь иначе, как по другой

борозде. И пусть потом Боря говорит о чём-нибудь другом. Ну, хотя бы возьмёт и предъявит какие-

нибудь претензии из-за Тони. Может быть, он лишь просто уклонился не туда, принеся с собой

совсем не те события?

– Как это произошло? – переведя дух, опустошённо спрашивает Роман.

– Да из-за водочки всё, – отвечает Боря, кивнув на нетронутый стакан Романа. – Говорят, в

последнее время он закладывал капитально.

Роман автоматически выпивает своё. Минут пять сидят задумчиво и неподвижно. Водка уже

мнёт и разжижает мозги, которые всё равно не соглашаются с новостью.

– Эх, – наконец со стоном говорит Роман, – как же он поспешил! У меня одна вина перед ним

есть, всё хотел сознаться, да не смог.

– Что за вина?

– Это было только между нами.

– С Элиной что-нибудь? – спрашивает вдруг Боря.

– Нет, – с недоумением врёт Роман. – А почему ты так решил?

– Если с ней, так это ерунда, – говорит Боря. – Серёга всё равно от этой музыки улетевший был.

Ни на что внимания не обращал. Даже до своей бабы дела не было. Давай ещё выпьем, помянём.

– А ты откуда знаешь про всё это?

– Да был один случай с ней.

– То есть?

– Да поехал я как-то в Читу, заехал к ним. А она одна. Поит чаем меня на кухне, а глазки

масленые-масленые. Я спрашиваю её: «Чо это ты не на работе?» А она мне: «Я на больничном,

насморк у меня». Я говорю: «Ну да ладно, твои сопли нам не помешают». Взял её и на диван. Она

только для вида что-то там трепыхнулась, ну, чтобы показать, мол, не виноватая я – он сам

пришёл, и всё. Чуть прижал её, она и разомлела. Ну, полежали потом минут пять, покалякали. Она

и рассказала, что в постели Серёга никакой. Если говорит, приедешь, так дай заранее знать. Но у

меня с ней всего разок и вышло. Просто другой оказии не случилось. Давненько это было, теперь

даже не знаю, где она и живёт.

Роман сидит, открыв рот.

– Да как же ты мог?

– А чо такого? Если она сама такая, то какой с меня спрос? Не я, так другой.

– Другой – это пусть. Но мы-то ведь друзья, одноклассники.

– Да ладно тебе! – машет рукой Боря. – Ну и чо, что одноклассники?

Роман поднимается, подходит к Боре.

– Может, отметелить тебя, а?

– Ну чо же, давай, спробуй! – кричит Боря, отскочив к двери. – Я тебе счяс все зубы выхлестну!

Он стоит в какой-то смешной боксёрской стойке, но мгновенного мандража успокоить не может,

затравленно глядя на своего высокого сухощавого одноклассника, блондина с голубыми, по-

забайкальски раскосыми глазами, помня его тонкие натянутые мышцы, которым завидовал ещё

после армии, когда они загорали на протоке с серебряным тальником.

Оценивающе смотрит и Роман, точно зная, что он сделает сейчас, как резко и внезапно щёлкнет

его, так что Боря даже не поймёт с какой руки прилетело. «Ну что же, Бегемот с рыжими

бакенбардами, сейчас Тающий Кот немного поцарапает твою толстую, пористую шкуру!» Вот он,

новый момент справедливого «щелчка волшебника». «Его я щёлкну в челюсть… А потом что?

Добивать? О, Господи, да о чём это я? Как это добивать? За что? Он, что, враг? Что это во мне

срабатывает? Боря таков, каков есть. И намного ли он хуже меня самого?» В том-то и дело, что

ненамного. Дело здесь не в Боре. Хорошо помнятся свои оправдательные доводы, когда Элина

раскладывала пасьянс и воздушно вздымала простыни. Ведь тогда он был готов на всё. По-

настоящему готов. Значит, и он предатель. Хоть на какое-то мгновенье помрачения, да предатель.

Так что не Борю он сейчас ненавидит, а себя в нём. И Борю бить нельзя – каким бы он ни был, он

всё равно свой.

Отступив назад, Роман со вздохом опускается на табурет.

– Ну чо, сдрейфил, ага? Кишка тонка? – торжествующе говорит уже опьяневший Боря, ударив

кулаком в ладонь другой своей руки.

349

– Тонка, Боря, совсем тонка. Ты меня напугал. Давай-ка, лучше шагай домой…

Боря, уже не возвращаясь к столу, тут же берёт с вешалки телогрейку, шапку. Выходя, громко

хлопает дверями дома и веранды, а потом – штакетниковыми воротами, так, что, ударившись, они

снова распахиваются. Собака носится вокруг него, яростно облаивая. За воротами Боре

попадается какая-то пустая консервная банка, и он отпинывает её далеко вниз по склону. Роман

смотрит на него в окно с невольной усмешкой. Да уж, помянули, называется, друга и

одноклассника Серёжку Макарова. В голове – густая, неправильная каша. Надо думать о Серёге, а

думается об Элине. Тогда Романа напрочь сшибло запахом духов, этими чёртовыми, красиво

взлетевшими простынями, таинственными взглядами, в которых, на самом-то деле, и не было

ничего таинственного. Была ли тогда на самом деле ирония в том её взгляде, когда он склонился

над ней? Была ли усмешка, которую он уловил? Ведь тогда что-то вмешалось в эту ситуацию

изнутри него, что-то остановило, что-то заставило увидеть всё иначе. Остальное же он просто

вообразил. Скорее всего, вся её хитрость и тонкое коварство придуманы им самим. Хотя с ней,

оказывается, всё могло быть и проще. Так, как с Борей – чуть прижал и разомлела. Надо же!

Приехал деревенский шофёр, пошвыркал чаем на кухне и без всяких ухаживаний и подходов

завалил. Интересно, он хоть руки-то помыл перед тем, как за стол сесть? Кажется, у него это не

принято.

Но, с другой-то стороны, какое ему дело до них!? Друга нет – вот что главное. К этому ещё

привыкать да привыкать. Неужели же он поступил так из-за каких-то мужских проблем, о которых

разболтала его жена? Да какие там проблемы?! Слишком робкий, слишком интеллигентный,

слишком ранимый. К собственной жене не знал, как подступиться, не знал, что с ней делать. Вот о

чём надо было с ним говорить, если б знать.