Жизнь волшебника

– Десятью тысячами?! Не может быть! – не верит Роман.

– Мы тоже так думали, что не может, – говорит Соболинский. – Он влез на трансформатор и

зацепился там за провод. Его шибануло так, что тапочки на ногах загорелись. У него мода была в

комнатных тапочках ходить: легко же. И ведь главное – резиновую подошву пробило.

– Да просто тапочки поношенные были, вот и пробило, – вроде как заступается Василий за свои

тапочки. – У меня с тех пор два пальца на ноге вроде как спаялись. Так вместе и живут.

– Не может быть, – снова говорит Роман, думая, что его разыгрывают.

– Хочешь покажу? – предлагает Селиванов, делая движение, чтобы скинуть ботинок.

– Нет, лучше не надо!

– Ему главное-то не только от напряжения досталось, – добавляет Соболинский. – Упал с

трансформатора, да ещё башкой о землю торнулся.

– Ну упал да и упал, – говорит Селиванов. – Подумаешь…

– А-а, ему всё нипочём: в рубашке родился, – посмеивается старшоой, – сейчас вот тоже, всего

месяц, как из больницы выписался. С обморожением лежал. И снова как с гуся вода.

– А что случилось-то? – уже не может не спросить Роман.

286

– Да ничо особого, – рассказывает Василий, – ехал домой на мотоцикле, да захотел срезать

покороче, где никто не ездит. Заехал, а мотоцикл заглох. Завести не могу. А тут такой ветрюга!

Мотоцикл уже через десять минут замёрз. И зажечь нечего, хоть бы кустик какой рядом. Одна

трава, да и та под снегом. Пришлось бросить мотоцикл и пешодралить до дома. Ну, дошёл, как

видишь, только руки, ноги и лицо обморозил. Хорошо ещё, недалеко было, иначе бы кранты. Но

ничо, вроде бы всё зажило.

Бригада, сделав за три дня свою работу, уезжает. Теперь уж становится очевидным, что скоро

подстанцию запустят, и тогда с неё не отлучишься. Так что, если нужно куда-то ехать, то надо это

делать сейчас. Роман думает об этом, сидя в ограде на чурбаке. Щёлкает семечки,

расфокусированно остановив взгляд на поникших, грязных сугробах. На штакетнике – небольшая

стайка воробьёв. Один из них резко пырхает на землю, прыгает, подбирает травину. Друзья-

приятели, поворачивая головы то так то эдак, с недоумением смотрят на него: ты чего это, мол,

окстись! Ты что же, хочешь сказать, что пора уже за гнёзда браться?

Около крыльца через плотно уложенные кирпичи, заменяющие тротуар, струится светлая вода,

текущая от таяния собственного ледника. Село внизу лежит тихое и довольное. Там беззвучно

ездят машины, но время от времени то одна, то другая посылает своими стёклами яркую вспышку

– солнечный зайчик, похожий на всплеск электросварки, прожигающий всю панораму. Зимой эти

зайчики не были такими яркими. Весна, теперь уж без сомнения – весна.

Разбирая во время пурги письма, Роман в одном из Серёгиных наткнулся на фразу: «Знаешь,

Ромка, сейчас ты мне нужен как никогда». Письмо было отправлено на заставу. А Серёга в то

время учился. Неизвестно, для чего он тогда в нём нуждался, но одно очевидно: такое пишут

только истинным друзьям. Подобные откровения между мужчинами чего-нибудь да стоят. В общем,

всё. Надо ехать…

Лёгкость, с какой Смугляна соглашается отпустить его на двое суток, даже удивительна. Роман

обеспечивает её всем необходимым: натаскивает в дом дров, аккуратно уложив их около печки, на

отцовском мотоцикле делает несколько рейсов с флягой, чтобы навозить полную бочку воды. Все

необходимые продукты тоже заготовлены.

Автобус уходит в семь утра, поэтому встать приходится в шесть. Выйдя утром с веранды на

крыльцо, Роман не может надышаться – ночью был дождь. Это при живых-то сугробах! Правда,

теперь из-за дождя они и вовсе осевшие, тёмные, заледеневшие. Воздух такой лёгкий, как будто

его нет: не хочешь, а вдохнёшь – только б лёгкие не треснули.

Яма Мангыра под крыльцом оказывается не такой уж и удобной. В дождь она наполнилась

водой, и вход оказался закрытым. Удивительно, однако, что Мангыра это ничуть не смущает: он

спокойно проныривает сквозь воду.

– Ну ты, однако, и чудик, – смеётся Роман, наливая ему, мокрому и грязному, еду в старую

кастрюлю.

Уж не потому ли он не захотел признавать конуры, что родился и подрос в норе? С какой же,

однако, обязательностью соблюдается всё, что задаётся с рождения…

Автобусик – маленький «Пазик», на котором предстоит проехать первую сотню километров, –

новый, не пыльный. И несмотря на то, что по напитанной влагой дороге он идёт юзом и кособоко,

еле вползая даже на отлогие склоны, несмотря на то, что мужик, сидевший напротив, курит в

чистом салоне, а потом вмазывает сигарету каблуком в пол, – жизнь в такое утро всё равно

прекрасна. Ведь это – утро дороги к старому, единственному другу.

Всего до Серёги двести километров пути. От длинных дорог Роман уставал в детстве, теперь же

они как отдых. А, может быть, он вообще человек длинных дистанций и долгих дел? Не зря же

армейские трех-пяти километровые кроссы давались ему легче, чем другим. Его преимущество

перед другими всегда обнаруживается на длинном. Уж не есть ли неутомимость в пути признак

прочно устроенного человека, особенно мужчины? Да, наверное, так. И думать так – тоже приятно.

Дорога некоторое время идёт вдоль реки. Странное сочетание: жёлтые и, казалось бы, тёплые

после суровой зимы берега, между которыми ещё лёд. В свете солнца он изъеденный, шершавый

чешуйчатый. Почему это холодное ледяное серебро никак не тает среди уже тёплых, бесснежных

берегов? На другой стороне серебристой реки под пологими склонами с чёрными заплатами

пожогов притулился одинокий, покосившийся домик с наличниками, крашенными голубенькой

краской, с банькой на задах большого огорода. По склону выше домика – кладбище с пьяными

крестами, памятниками и оградками: что-то ещё стоит, накренившись, а что-то уже безнадёжно

завалилось. Деревня Быковка, несмотря на своё стойкое, упористое название, перед временем не

устояла – пала на колени. Теперь тут вроде как два кладбища вместе: кладбище людей и

кладбище домов. Пройдёт ещё несколько годков, и само название уже, наверное, не вспомнится.

Но кто же те упорные люди, которые всё ещё живут в этом домике c синими невинными глазками?

В райцентре – пересадка на другой автобус. В буфете автостанции кормят недоваренными, да к

тому же уже застывшими, будто помертвевшими, бурятскими бузами, кислой водянистой сметаной.

Жевать надо, стоя за высоким круглым столиком, похожим на большую катушку от кабеля. У

соседней «катушки» – молодая пара: русский парень и девушка бурятка. «Нет, не могут быть они

287

счастливы», – автоматически, но почему-то очень уверенно отмечает Роман, и тут же ловит себя

на этой уверенности. А почему, собственно, не могут? Да потому, что их чувствам не дано быть

истинным. Эти молодые хороши, но только каждый сам по себе, а не вместе. Так же, как и они с

Ниной…

Когда-то они специально пошли в театр, чтобы на людях определиться как пара, взглянуть на

себя глазами других, увидеть себя в полный рост в большом зеркале с лепной золочёной рамой. И

люди смотрели тогда на них (так же, как и сейчас на эту пару) с недоумением. А они решили, что с

восхищением. Посторонние взгляды говорили одно, а они видели то, что им хотелось видеть.

Однако, прочь эти разрушительные выводы. Недопустимо считать свой союз недоразумением.

Они ещё скуют прочную семью в пику всяческим взглядам и недоумениям! Кто сказал, что прочная

семья невозможна без духовного взаимопроникновения? Кто сказал, что если глубинное, личное

«я» одного всегда недосягаемо для другого, то это уже не семья? Да ведь, кажется, вполне можно

жить и без этого. Живут же они…

Коротая час до автобуса, Роман идёт в книжный магазин и покупает большую книгу «Маугли» в

толстом картонном переплёте, с красочными картинками едва не на каждой странице. Потом уже,

усевшись в кресло тяжелого, но пружинистого, парящего над дорогой «Икаруса», он с

наслаждением листает страницы. Приятно представлять, как он прочитает когда-нибудь эту сказку

подросшей дочке. Хорошо, что в этой книге нет лишнего писка, визга, многозначительного

глубокомыслия. Всё там так же убедительно, как сама реальность, как этот массивный автобус, как

сопки, проплывающие в окне, как прошлогодняя жёлтая трава, как горечь утраты, как желание

увидеться с другом детства и поговорить с ним за бутылкой вина. Пора уж, пора начинать жить

настоящим, и о дружбе не болтать, а просто быть хорошим другом самому, не теряя и не отпуская

от себя друзей. Будешь кем-нибудь сам – и всё остальное само выстроится вокруг тебя.

* * *

Музыкальную школу Роман находит легко, в нужную сторону указывает любой встречный.

Остановившись в коридоре, Роман слышит, как в одном классе что-то напевают, в другом – играют

на пианино. По коридору идёт строгая женщина, судя по всему, преподавательница. Роман

спрашивает её о Сергее Владимировиче Макарове. Она стучит в дверь, за которой пианино.

Музыка смолкает, в дверях показывается Серёга в костюме-тройке стального, какого-то слишком

«взрослого» цвета, с серьёзным выражением лица. Увидев Романа, он открывает рот от удивления

и… закрывает дверь. Роман стоит, ничего не понимая. В кабинете снова звучит пианино, но уже

несколько коряво, видимо, под пальцами ученика. Серёга, освободившись, выходит с большими

радостными глазами. Лишь теперь – рукопожатия, хлопки по плечам друг друга. Серёга отводит

Романа в маленький кабинет на втором этаже, открывает форточку, закуривает.

– Ты из Пылёвки? Я слышал, ты совсем туда переехал. А сейчас куда направился?

– К тебе приехал…

Серёга смущённо, словно испытывая, смотрит на друга, не докурив, тычет папиросу в

пепельницу.

– Тогда ладно, спешить не будем, – говорит он и смотрит на часы. – Подожди, я сейчас закончу

урок.

По дороге к Серёге они заходят в хлебный магазин, но хлеба ещё нет и, как сообщает

продавщица, привезут его только часам к шести. Увидев универмаг, Роман вспоминает наказ Нины,

тянет Серёгу к его стеклянным дверям, а там сразу направляется в детский отдел, заметный

издалека. Серёга, стоя около этого отдела как возле каких-то запретных ворот, смотрит на него с

изумлением.

– Чего ты там забыл? – спрашивает он.

– Вот это, – говорит Роман, взяв с прилавка оставленный кем-то слюнявчик.

– Что, уже?! Кто же?!

– Машка.

– Ух ты… – даже с каким-то недоверием произносит Серёга, становясь рядом и рассматривая

такие нежные наряды.

Уже на выходе, со свёртками в руках, Роман видит за стеклом витрины бинокль. Слава Богу, что

деньги предусмотрены и на такую случайность.

– Так что, она уже и в бинокль смотрит? – посмеиваясь, спрашивает Серёга.

– Это я себе, да и для неё тоже. Знаешь, какой вид открывается у нас с подстанции!

Купленный бинокль испытывают тут же, с крыльца магазина.

– Вообще-то здорово, – соглашается Серёга, взглянув сначала на знакомую улицу, увеличенную

в семь раз, а потом на удивительно близкие сопки. – Может, и мне купить? Всё детство мечтал о

бинокле. Только не рассказывал никому…

– Не надо, – говорит Роман, – нам с тобой и этого хватит …

Серёга пристально смотрит на него, уже явно догадываясь, с чем приехал друг.

288

Заходят, конечно, и в винно-водочный магазин, где Серёгины глаза неожиданно оживают. Вина

набирает целую охапку, пряча бутылки в сумку Романа.

– Для конспирации, – поясняет Серёга.

Бабушке своей он представляет Романа, как бы извиняясь. Бабушка, сухонькая и быстрая,

подвязанная платочком, встречает их у двери. На её локте – холщовая сумка. На Романа старушка

смотрит, как на какого-то шпиона, невольно напоминая Иосифовну, хозяйку-сыщицу, у которой

пришлось когда-то жить на квартире.

– Ты за хлебом заходил? Привезли, нет? – спрашивает она Серёгу, цепко следя за каждым

движением гостя и особенно внимательно вглядываясь в его сумку.

– Не заходил, – вдруг, неожиданно для Романа, врёт Серёга, – привезли, наверное…

Бабушка уходит, ещё оглянувшись из-за порога.

– Пусть прогуляется, – говорит Серёга, нетерпеливо вгоняя штопор в одну из пробок, – а то

покоя не даст. Вообще-то она и так его не даст, но пусть хотя бы с отсрочкой.

Садятся за стол. Серёга достаёт из шкафа стаканы, наливает.

– Ну, ладно, – продолжает он, – давай сначала твоих помянем. Не чокаясь.

Роман согласно кивает. Выпив, сидят молча.

– Ты-то теперь как? – спрашивает Серёга.

Роман коротко рассказывает о себе, о подстанции, про обустройство на ней.

– Живу, как видишь. Ребёнка вот сделали, – говорит он, кивая в сторону пакетов из магазина, –

ну, а ты как? Ты здесь на всю жизнь теперь?

– Да что ты! Знаешь, как опротивело мне тут всё! Вот доведу своих учеников до экзаменов и

уеду.

– Куда?

– Э-э, мир большой. Жена и дети не держат. Уеду, куда глаза глядят. .

– А домой они у тебя не глядят?

– Ну, ты знаешь, что там у меня… Куда мне ехать?

– Придумаем что-нибудь. Для начала у нас поживёшь. Места хватит. .

Бабушка возвращается быстрей, чем можно было ожидать. До магазина она не дошла: кто-то из

встречных сказал ей, что хлеб ещё не привезли.

– О-па-па! – восклицает она, всплеснув руками. – Они уже сидят тут, посасывают! Так я и знала!

– Да ладно тебе, – говорит Серёга. – Приехал мой лучший друг. Что, нельзя?

– Чего ж не лучший, если с бутылками…

– Да отстань ты, – отмахивается Серёга, – у него вон родители погибли, дай хоть спокойно

помянуть.

Роману становится не по себе от такой отговорки.

– А-а, – говорит бабушка, – это которые на пожаре-то сгорели? Все сгорели-то? – спрашивает

она Романа.

Роман отворачивается.

– Все! – резко отвечает за него Серёга.

– По пьянке, наверно…

– Да отстань ты! Тебе всё по пьянке!

Бабушка, безнадёжно махнув рукой, уходит к себе. Роман некоторое время сидит молча,

переваривая неприятную сцену.

– Слушай, – просит он, – а сыграй-ка на баяне, а?

– Баян в школе. Могу на гитаре.

Гитара у него так себе: где-то случайно подобранная, обшарпанная, с какими-то глупыми

наклейками. Звук плоский, но настроена прекрасно. Серёга играет что-то классическое. Его пальцы

бегают так стремительно, что дыхание перехватывает от восторга. Это как чудо: слышать вживую

такую музыку впору где-нибудь в концертном зале, но чтобы вот так банально – на кухне… Его

мастерству уже поздно завидовать – слишком далеко он ушёл. Господи, да когда же ему

рассказать об этом эпизоде с Элиной? Сколько можно держать это в себе!?

Наконец пьеса закончена, и Серёга, слушая затухание последнего аккорда, склоняет голову.

Склоняет даже с какой-то неловкостью, ведь он на этой высоте для друга уже недоступен. Талант и

умение не раздавишь, как грузди в рюкзаке, упав на них спиной, чтобы уравняться.

– Ох, до чего же коротка она, эта жизнь наша, – вдруг с такой горечью произносит Серёга, что у

Романа сжимается сердце.

Не по возрасту ему ещё говорить такие слова и так горько вздыхать. Откуда в нём это? Чего,

казалось бы, грустить при молодости и здоровье? Но в глазах друга слёзы, и Роман чувствует себя

беспомощным. Мокрые, большие, как у коровы, глаза Серёги потрясают больше его музыки. Что

происходит с этим взрослым, умным, талантливым человеком?

– Чего это ты вдруг? – участливо спрашивает Роман.

– Как мы все одиноки… – бормочет Серёга, в отчаянии качая головой.

289

– Э, да ты всё о том же, – вспоминает Роман их давний разговор. – Но теперь мне и поддержать

тебя нечем. Ещё совсем недавно я думал, что от одиночества спасает любовь, дружба, семья.

Только и это, кажется, не то. Единственно, что нам остаётся – это просто быть сильными. Каждому

по себе. Просто так, без всякой причины, из одного голого принципа. Принять одиночество как

норму. И выстоять в единственном числе против всего остального мира. Вот если поставить вопрос

именно так, то можно почувствовать себя уже не просто каким-то жалко одиноким, а полноценно

одиноким. А это уже статус. И в этом случае, если у тебя появится кто-то, с кем ты почувствуешь

себя не одиноким, то просто прими его как сюрприз. Но не жди как что-то обязательное.

– Это точно, – соглашается Серёга, – опор у нас не остаётся. Раньше меня хоть совесть мучила

за себя, за мать, за отца, а теперь за что она должна меня мучить? Теперь я оскотинился до такой

степени, что даже повеситься не могу…

Роман откидывается на спинку стула, глядя отстранённо и озадаченно. Серёга говорит это так,

как будто только то и делает, что всё время пытается повеситься, будто это – основная его забота.

– А ничего смешнее ты сказать не можешь? – усмехнувшись, спрашивает Роман. – Ну, ты,

однако, и дурак…

И всё же, чем больше они говорят о разных своих неприятностях, тем больше ощущают себя

людьми, невероятно ценными друг для друга.

Очень скоро бабушка появляется снова.

– Чо, уже и запели? – саркастически говорит она, видя внука в обнимку с гитарой. – Батюшки,

да как же вы эту холеру без закуски-то пьёте?! Ужин варить надо. О-о-о! – восклицает она, глянув в

окно, – хлеб несут. Ну-к, Сергей, сбегай.

Серёга уходит, захватив сумку. Бабушка гремит кастрюлями, и гость, пытаясь добиться её

расположения, напрашивается чистить картошку.

– Ты женатый? – добрея от его умения ловко работать ножом, спрашивает бабушка.

– Женатый, женатый.

– Это хорошо… – ещё более ласковеет она. – А вот чо с нашим-то делать, а? Я уж вся

испереживалась. Запивается вконец. Мы с дочерью, с Татьяной, позвали его сюда, думали, что он

тут без друзей пить не будет. Так он и без друзей пьёт. Напился как-то и упал в улице, возле

кювета. Опозорился на весь посёлок. А ведь какой парень был! Мы нарадоваться не могли. И чо с

ним тако? Жениться не хочет. А тут такие невесты! И квартира есть: Татьяна к мужу переехала. Так

нет же, ничо ему не надо. Те сволочи на пару в Пылёвке глотки заливают, последнее пропивают,

этот – здесь. Да за что же мне такое наказание-то, а?

И что тут скажешь? Ей ведь и впрямь не позавидуешь. Можно представить, какой кавардак

стоит в её душе. Нормальная, вроде бы, жизнь, никакой войны нет, а горе – вот оно. Причём

вкруговую.

– Может, хоть ты подействуешь на него, если друг? – с надеждой просит она Романа.

Роман лишь грустно и виновато покачивает головой.

Когда Серёга приносит хлеб, бабушка, доварив суп, успокоенно уходит в свою комнату. Серёга,

выждав пока за ней закроется дверь, берётся за новую бутылку.

– Слушай-ка, – теперь уже по-другому замечает Роман, – а не слишком ли ты налегаешь на это

пойло, а?

– Да это ж на пользу, – с усмешечкой отмахивается тот. – Кругом такое напряжение, что надо

иногда расслабиться.

– Но ты же гробишь себя…

– Мне вот даже интересно, чего же это она про меня наплела?

– Да вот хотя бы про то, как ты пьяный на улице валялся. Не было такого?

– Ну, было разок.

– Так и не говори, что наплела! Ты свой талант пропить не боишься?

– Не боюсь. Всё творческое водка убивает в последнюю очередь, это я знаю точно. Мне иногда

и пьяному приходят неплохие мысли. Если мысли есть, то им и водка не помеха…

– Ох, какой ты ловкий. Как хорошо придумал, как умело оправдываешься.

– Да ладно тебе… Ну, нравится мне побыть пьяным, поплавать между небом и землёй. Не все

же выдерживают эту жизнь. А это выход, – Серёга щёлкает по горлышку бутылки. – Если этого не

останется, то что тогда? В чём ещё спасение? В безумии? А если психика такая, что и с ума не

сойдёшь, и так жить нельзя. Что тогда остаётся? Вот как раз только повеситься…

– О, да ты, оказывается, не просто алкоголик, а алкоголик с философским уклоном. А, по-моему,

вся твоя душевная слабость от слабости физической. Взгляни-ка на себя. Что это ты такой вялый,

дряблый весь… Зарядку-то хоть какую-нибудь мало-мальскую делаешь? Ну, вот какого чёрта ты

такой сонный? Ну-ка, вставай! Да вставай же, вставай! Физически мы всегда были с тобой

примерно одинаковыми. Сколько раз ты отжимаешься от пола?

– Откуда я знаю…

– Давай узнаем. Упор лёжа принять! Давай-давай, не стесняйся.

290

Отяжелевшему Сергею это кажется забавным. Он со смехом заваливается на пол, но, начав

отжимания, становится серьёзным: всё-таки хочется чего-то доказать. Его руки едва гнутся, лицо

становится бордовым.

– Да уж, – говорит Роман, наблюдая за ним, – грация бегемотика, однако…

Серёга хохочет, видимо, представляя себя со стороны, и обессилено шмякается на живот.

Роман опускается на пол и легко, почти на одном дыхании, отжимается тридцать раз.

– Можно и больше, – говорит он, поднимаясь, – но это будет долго.

– Здорово! – вяло хвалит Серёга, сидя на полу в рубашке, вылезшей из брюк. – За это надо

выпить. Поздоровел ты, однако… Ну, а мне, музыканту, зачем это надо?

– Затем, чтобы жить дольше и активнее.

– А! – отмахивается Серёга. – Для чего дольше-то? Не пойму…

– Ну и дурак, что не поймёшь! Вот смотри: ты обошёл меня во многом, у тебя и образование, и

положение, и музыкальный талант. А мне этого не дано. Я всегда чувствовал, что ты впереди меня,

тянулся за тобой, как мог, хотел в чём-нибудь своём преуспеть. А теперь вижу: ты, вместе со

своими достоинствами, отстаёшь от меня. Ну, как бы твоя телега богаче моей, а кони – слабее.

Подтянуться пора…

– Отстаю, – признаётся Серёга, – а как подтянуться?

– Как, как? Да для начала в Пылёвку вернуться.

– А потом что?

– А потом мы начнём строить с тобой собственный дом. Я ведь тоже не хочу всегда жить на

отшибе, да ещё в государственной квартире. Свой дом хочу иметь! Мы его поставим там, где когда-

то наш стоял.

– Вот это да! – восклицает Серёга и некоторое время мечтательно молчит. – Там обязательно

должен дом стоять! Слушай-ка, а ведь это идея! Конечно, мне жалко, что они пропивают дом, но

если построить свой… Ты представляешь, что это для меня такое!?

– Ещё бы!

Серёга приносит бумагу с карандашами, и они чертят план дома. Строить его будут на две

квартиры, но с общим отоплением, чтобы топить поочередно. Сначала поставят один дом, а когда

семьи разрастутся (Серёга, конечно, тоже женится), то рядом построят другой. Чем дольше они

говорят, тем планы их кажутся конкретней и надёжней.

– Ну ладно, дом – это хорошо, – говорит Серёга, – а чем я буду там заниматься?

– Худруком в клубе работать.

– Худруком?! – восклицает Серёга с новым восхищением.

– А почему нет? – удивляется Роман. – Ты же знаешь: у нас худруки в клубе не держатся.

– Да я уж насмотрелся на таких, – с огорчением махнув рукой, говорит Серёга. – Бегут из сёл.

Там, говорят, культуры мало. А для чего их туда посылают, если не для культуры? Хочешь секрет

раскрою? Я ведь, если честно, давно о такой работе мечтал. Только связывал её с каким-нибудь

другим местом. А вот до самого простого не додумался.

Разволновавшись, Серёга в одиночку опрокидывает очередную стопку, раскрывает форточку,

курит.

Пользуясь его оптимистичным настроем, Роман методично излагает свои постоянно

оттачиваемые планы по переустройству духовной атмосферы Пылёвки. Серёга слушает

завороженно.

– Да вот, – спохватившись, говорит Роман, открывает сумку и вынимает из неё тетрадку со

своими предложениями.

Эта тетрадка потрясает Серёгу. Ведь это вам уже не какие-то пьяные басни по случаю, а

специальный, тщательно подготовленный разговор.

– Да уж, – говорит он, взяв тетрадку в руки и почти любуясь ей, – это точно: отстал я от тебя

капитально. И всё это ты хотел сделать ещё после армии?

– Хотел, но тогда я ещё был совсем зелёным. Я же рассказывал тебе об этом тогда в городе.

Только ты значения не придал.

– Значит, и я зелёный был. Но ты, однако, гигант! Практически – Ленин местного масштаба.

Уже обсудив, кажется, всё что можно, некоторое время сидят молча, думая каждый про своё,

любуясь понастроенным в воображении.

– А в клубе мы организуем кружок гитаристов, – говорит Серёга. – Это будет легко: вся шпана к

гитаре тянется. Я ведь разработал свою систему обучения. Теорию музыки я понимаю теперь