Жизнь волшебника

как подсекают сазана, демонстрируя эту науку в натуре – берёт крючок, наживляет горошину и,

трубочкой оттопырив губы (губы у сазана толстые), показывает, как рыбина вначале ощупывает

горошину губами, а потом всасывает её в себя. Вот тогда и надо подсекать. Роман смотрит на

рыбака со страхом: как бы, увлекшись, он себя самого не подсёк.

Найдя на реке удобное место с вымоиной, в которой вьёт воду, они дооборудуют его ветками и

несколькими корягами. Получается симпатичный заливчик – столовая для будущего улова.

Подкормка горохом и пшеничным размолом продолжается потом в течение трёх дней. Скормив

ненасытной рыбе или просто реке не меньше мешка размола, стащенного Николаевым из склада

Катерины, они, наконец, закидывают удочки. Но косяк рыбы, который должен был уже скопиться

там, почему-то даже не беспокоит их поплавки. Азарт и предвосхищение удачи, возросшие в

процессе кормления реки размолом, быстро идут на нет. У заядлого рыбака Николаева терпение

лопается через два дня. Чувствуя вину перед Романом, он даже нарушает рыбацкую этику, закинув

удочку в чьём-то чужом обустроенном и прикормленном месте. И тут они два раза близки к удаче.

Один раз рыбина проходит круг вокруг поплавка Николаева, потом всплывает на поверхность,

296

отчего Николаев даже привстаёт, и от неожиданности, как прапорщик в отставке, едва не козыряет

ей. Но рыбина, всплеснув хвостом, уходит в родную глубину. Николаев расценивает это как шаг к

удаче, а Роман, уже не без иронии, – как простое издевательство. Два часа ещё после этого они

сидят, слепо уставясь на поплавки в сверкающей воде. Наконец Николаев, уже измученный

желанием закурить, оставляет удочку и, крадучись, поднимается по яру к брошенной телогрейке с

«Беломорканалом» в кармане. И как только он резко дует в мундштук папиросы, Роман слышит

сочный всплеск и видит, что бесхозное удилище Николаева до половины уныривает в воду, потом,

отпружинив, взлетает вверх и плюхается вниз уже как простая палка. У Романа на пути к удочке

куст тальника и дотянуться нельзя. Николаев вперемешку с комьями глины, кусками дерна и

собственными большими рыбацкими сапогами с гармошкой голяшек скатывается вниз и хватается

за эту свою палку. Но там – лишь обрывок лески. Во время теоретической подготовки Николаев

предупреждал, что подсечённую рыбину следует держать внатяг, не давая никакой слабины, иначе

она тут же отсечёт леску плавником. Роман как-то не очень в это верил, но, видя теперь

коротенький обрывок, верит во всё сразу. Николаев между тем вспоминает наперечёт все

известные ему маты, а, впрочем, не вспоминает даже – они сами вырываются бурным, могучим

потоком. Никогда ещё Роман не слышал более гневной речи против курения и никогда не видел

такого яростного самобичевания за эту пагубную страсть. В порыве гнева Николаев чуть было не

вмазывает папиросы в прибрежный песок, но в последнее мгновение подошва его карающего

сапога всё-таки мажет мимо брошенной пачки. На этом-то окончательно расстроенный Николаев

спускает пар, садится и, наконец-то, по-человечески закуривает.

По пути домой понурые рыбаки встречают на берегу Мотю-Мотю. Невдалеке от него под сухим

тальниковым кустом лежит крупный, задыхающийся воздухом сазан. Рыбина красивая и мощная.

Она как будто несёт ощущение речной глубины, из которой вытащена. А еще, конечно же, она

несёт уважение к рыбаку, добывшему её.

– Килограмма четыре с половиной, – тихо говорит Николаев и печально добавляет, – и у меня

примерно такая же дура сорвалась… А может, и больше.

– Да, конечно, больше, – ехидно поддакивает Матвей, сматывая удочку.

На Романа он смотрит с огорчением и обидой. Вообще-то Матвей любит рыбачить в одиночку,

но уж если кого-то зовёт с собой, то это знак особого доверия. Впрочем, было ли так, чтобы он

звал кого-то, кроме Романа? Забросив рыбину в багажник коляски, Матвей с одного тычка заводит

«Урал» и с места врубает так, что из-под колеса летят песок и галька. Роман понимает его обиду,

но с простецким Николаевым ему спокойней, чем с Матвеем, мужская, но трогательная забота

которого постоянно напоминает о трагедии.

Николаев после этой рыбалки чувствует, что уже не имеет никакого морально права ездить с

Романом и снова ходит с удочкой за огороды на мелкую рыбёшку. Роман несколько раз ездит один

на прикормленное ими место – слишком уж красивым кажется ему сазан Матвея. Вот бы такого же

поймать! Однажды клюёт и у него. Пытаясь подсечь, Роман чувствует, как крючок цепляется за что-

то твёрдое, как полено, и леску дёргает, как может дергать разве что большая собака, схватившая

за рукавицу. Это даже изумляет: откуда вдруг в воде такая мощная, молчаливая сила? Потом леска

разом слабнет, и рыбина уходит, даже не показавшись. Оставив, в конце концов, эту охоту, Роман

на одном илистом месте ловит гальянов, привязав на леску ещё один дополнительный крючок.

Гальяны клюют так, что почти всякий раз попадаются парой.

Вечером, дома, он долго шоркает руки мочалкой, но так и не может освободиться от запаха ила

и рыбы. Нина, страшно любившая рыбу и лишь потому долго терпевшая поездки мужа, рада и

такому улову. Всё-таки картошка с капустой да мясо уже надоели. Вычистив гальянов она до

хруста зажаривает их на масле. А что? Попробовав это блюдо, Роман думает, что на вкус гальяны,

пожалуй, не хуже сазана. Лучше гальян на сковородке, чем сазан в Ононе. Хотя, конечно, сазан

такой красивый.

В Пылёвке цветёт черёмуха, но на их горке не растёт ничего. Смугляна почти бунтует – надо

ехать в кусты. Почему все так говорят: «ехать в кусты»? Да так уж повелось – куда бы ни ехали на

природу, всегда говорят: «ехать в кусты». День сегодня солнечный, как сказка. Мерцаловы теперь

уже всем семейством едут на протоку Онона. Нина – с закутанной Машкой в коляске. А что

творится на берегу! Черёмуховый дух по всему берегу, так что голова кругом, хорошо ещё, что

тянет небольшой, проветривающий ветерок. Они разводят костёр, варят чай и поджаривают сало

на палочках. Но пора и рыбу ловить.

– Машка хочет спать, – говорит Смугляна, едва Роман берётся за удочку. – Куда бы её уложить?

Что ж, есть хорошая идея. Всюду под кустами шары сухой прошлогодней травы перекати поля.

Из них выходит неплохой матрас, если сверху набросать одежду – никакой панцирной сетки не

надо. В тени под черёмухой Машка засыпает тут же. Вот теперь можно и порыбачить. Однако –

увы – удачи нет ни у того, ни у другого. Да всё тут понятно – они же выбирали то место, что

красивее, а не то, где рыба.

– Не переживай, – говорит Роман, – завтра сбегаю один да надёргаю гальянов. Сегодня я туда

не поехал – там только ил да тальник. А черёмухи нет.

297

Ну что ж, тогда ладно… Хотя бы отдохнули всей семьёй.

Красная лакированная гитара висит в доме на стене. О Серёге и о планах, понастроенных с

ним, лучше не думать…

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

Облака

Вначале от своего дома, легко и небрежно брошенного строителями посреди покатого склона,

Роман бежит вверх к близкому горизонту и, оказавшись на вершине сопки, видит чашу долины,

обрамлённую другими сопками. Неровные края этой чаши держат небо, а слева как самый

высокий выступ её – трёхглавая гора. Подышав всем этим необъятным пространством, Роман по

резкому склону сбегает к маленькой речке с песчаными сырыми бережками, с косами тины, лениво

вихляющими по дну. Кеды уже вовсю чавкают, напитавшись влагой с подрастающей травы. Роман

бежит по оврагам и кочкам, стараясь не сбить дыхания. Все это время низкое солнце пригревает

спину, но когда он, не снижая скорости, полукругом разворачивается, то тут-то его дыхание и

сбивается вздохом восторга от картины, до этого остававшейся за спиной. И у луга, и у всех

пологих склонов какой-то фантастический цвет, создаваемый блеском искристых капелек на

травинках. Эта зернистая солнечная икра насыпана здесь не в скудное пространство рамки, как на

полотнах импрессионистов, а во всю широту и необозримость. Жаль только, что впереди она

начинается с расстояния ста метров, так что под ногами, сколько ни беги, всё та же мокрая, ярко-

зелёная трава. Эх, увидеть бы Смугляне это редкое, кратковременное чудо! Как рассказать ей о

нём? Как точно определить цвет, не сравнивая его ни с чем, чтобы не портить? Может быть, он

серебристо-седой? В сегодняшней утренней свежести так много холодного серебра и умудрённой

седины. Даже странно, что эта умудрённость принадлежит весне.

«Зачем мне всё, зачем я бегаю? – спрашивает себя Роман и тут же отвечает. – Да, наверное,

просто от радости жизни, от силы, которую хочется сохранить. Ведь эта сила всё равно когда-

нибудь пригодится».

Особенно пристально следя в эту весну за перетеканием природных состояний, Роман

определяет его как непрерывное самотворчество. Оказывается, вся жизнь – это и есть процесс

творчества, если в неё вдумчиво всматриваться. Потрясает не столько то, что в природе нет

одинаковых закатов и восходов, сколько то, что эта непохожесть далека от непохожести случайных

комбинаций детского калейдоскопа с цветными стекляшками внутри. Природные изменения

логичны и последовательны. Ведь ясно же, что картина этого серебристо-седого луга перелита из

вчерашнего заката с тяжёлыми тёмно-синими облаками, обрамленными красными подпалинами.

Только как бы ни был хорош вчерашний закат, но где ему до красоты сегодняшнего утра! Наверное,

своей предельной красотой природа проявляется утраоми. Посчитать, так именно в уотрах

сосредоточено процентов восемьдесят всей природной красоты. Вот почему так расточителен

долгий утренний сон.

Тонкостями закатов, всё далее и далее уходящими в ночь, Мерцаловы любуются теперь

каждый вечер. Покупку бинокля Нина называет мальчишеством, лишней тратой денег, а самой

нравится сидеть на крыльце и, упершись локтями в колени, рассматривать в оптику

фантастические краски неба. Такой роскоши цвета не увидишь ни на одной картине, ни в одном

музее. И для того, чтобы видеть её, достаточно лишь выйти на крыльцо.

Облака, цвет которых нельзя определить, завораживают. «Если бы, умирая, можно было

выбирать, во что обратиться, – приходит однажды в голову Романа, – то я хотел бы обратиться в

облака». Очевидно, цветовые оттенки облаков не различат и художники. А если некоторым

закатам, как неким художественным композициям, давать своё название? Ведь почему-то лишь то,

что поддаётся определению, кажется красивей и памятней.

Однако вечерами Роман смотрит через окуляры бинокля не только на закаты, но и на дорогу. А

вдруг рейсовый автобус, пылящий там, всё же остановится, лязгнет дверями, и из него выпрыгнет

Серёга? Только Смугляне о своём ожидании он уже ничего не говорит.

Остывая после пробежки, Роман сидит на крыльце, наблюдая, как из села выгоняют коров.

Утреннее солнечное тепло, пригревающее лицо, нежноо и осторожно. Хорошо так сидеть.

Издали коровы кажутся белыми, коричневыми или пёстрыми, а люди – лишь чёрными

однообразными циркульками. Хочется получше их рассмотреть, но идти за биноклем неохото.

Пасут коров лишь несколько дней и они, ещё толком не освоившись, робко держатся маленькими

группками. Но сколько в них весенней бодрости! Они, то изредка туго перемыкиваются, то, как

трубы гудят все разом, восстанавливая утерянные за зиму знакомства. «А, это ты? Как

перезимовала, подруга? Сена хватило? – наверное, спрашивают они друг дружку. – Голодно,

говоришь, было? Ну да не зарезали тебя и ладно. Отелилась зимой? Ну и кто? Бычок, тёлочка?

Счастливая ты, если тёлочка. Тёлочки-то счастливей, дольше живут…»

298

Личное стадо в совхозе не имеет постоянных пастухов – коров много, и никто за это хлопотное

дело не берётся. В помощь ежедневно меняющимся четырём пастухам совхоз даёт лишь двух

коней, так что безлошадные пользуются кто чем: своими двоими, мотоциклами, легковушками,

совхозными грузовиками, тракторами «Беларусь». В прошлом году кто-то пробовал пасти и на

«Кировце», но это оказалось уж совсем неудобным – коров под капотом не видать.

Поднявшись на крыльцо и уже взявшись за ручку двери, Роман видит вдруг что-то маленькое,

быстро с рябью прошмыгнувшее за штакетником. Щенок? Нет – поросёнок! Вот так-так! Поросёнок

заморенный, худой, с длинными ножками. Скорее всего, его случайно выпустили, прогоняя коров, и

он, выбежав за село, сразу дёрнул сюда, как к единственному жилому месту. Хозяин, конечно, уже

ищет его. «Не убежал бы далеко», – озабоченно думает Роман, помня о бродячих собаках, стаями

слоняющимися по Пылёвке. Да и кто-нибудь из проезжающих шоферов, вроде Бори Калганова,

встретив эту животинку за селом, не раздумывая, стрельнёт из ружьеца, припрятываемого за

сиденьем. А что поделать? Символ Бори – танк. Но, кстати, где сегодня Мангыр? Убежал куда-то с

самого утра. Вот охранник так охранник – живёт какой-то своей независимой жизнью. Убежал, как

будто сегодня не его дежурство. Но, может быть, это и хорошо, а то угнал бы животинку чёрт знает

куда.

Заманить поросёнка в ворота не удаётся – шарахнувшись от человека, он нарезает своими

ножками в сторону МТС. Роман машет рукой, ловить-то его тоже не станешь: увидит хозяин, так

докажи потом, что ловишь не себе на жарёху.

Через час, собравшись ехать в магазин за хлебом, Роман снова замечает у штакетника

поросёнка. Да где ж хозяин-то, наконец?!

На пороге магазина, уже с булкой хлеба в руке, Роман встречает тётку Катерину.

– Не слышно, никто в селе поросёнка не терял? – спрашивает он.

– Поймай его, да и всё, – советует Катерина, выслушав Романа, – найдётся хозяин – отдашь, не

найдётся – себе оставишь.

Вернувшись домой, Роман пытается загнать животинку в распахнутые ворота, но не тут-то

было. Пробует приманить тазиком: поросёнок пугается и самого тазика. Тогда Роман, чувствуя себя

в прекрасной спортивной форме, подзадоривая себя тем, что аборигены в Африке, охотясь на

зайцев, бегом загоняют их до упада, снимает сапоги, пиджак, надевает кеды и пробует уже без

всякой хитрости настичь поросёнка. Однако их скорости явно неравные: животинка оказывается

просто какой-то реактивной, а Роман – совсем не африканским аборигеном. К тому же поросёнок

почему-то всегда бежит против ветра, который сегодня давит тугой постоянной подушкой. Побегав

за ним и запыхавшись, Роман падает отдышаться. Некоторое время лежит на боку, тяжело хватая

воздух ртом. Недалеко возле чего-то катящегося – не то сухарика, не то сухого комочка навоза –

прыгает сорока. Ветер выламывает её длинный хвост-шест, топорщит перья, так что птица

вынуждена неуклюже скакать боком, вразнобой отталкиваясь лапками. Вот и побегай против такого

ветра!

Поросёнок, угнанный от дома, не спешит туда возвращаться, словно здесь его защищает и

присутствие преследователя. Похрюкивая и настороженно поглядывая на Романа, он стоит метрах

в шести. Вот у него-то и намёка на одышку нет. Отдохнув, Роман почти с низкого старта снова

бросается за ним, но поросёнок превосходит и в стартовой скорости. Выдохнувшись в очередной

раз преследователь снова шмякается на землю. «Если меня сейчас кто-нибудь видит, то,

наверное, помирает со смеху», – думает он.

Скоро поросёнка перестают развлекать вся эти догонялки, и после очередного рывка

преследователя он убегает слишком далеко. Сплюнув, Роман возвращается домой – от таких

сумасшедших спуртов в груди уже всё горит и разрывается.

Под вечер, уже забыв о своих утренних забегах, Роман выходит на веранду, чтобы поставить

чайник на газовую плиту, вынесенную туда на днях, и снова видит у забора поросёнка. «Тьфу ты,

чёрт бы тебя побрал! – чертыхается Роман, тут же забыв о чайнике. – Ты что же, предлагаешь

побегать ещё?» Выйдя на крыльцо, он скребёт затылок, смотрит на флюгер, оценивая ветер.

Пропеллер самолётика не крутится – ветер уже успокоился, почему бы не поразмяться снова? Его

заедает уже чисто спортивный азарт: ну почему он не может победить такую маленькую

животинку? Что ж, можно и по-другому. Взяв в гараже кусок вожжей, как-то найденных на дороге,

Роман выкатывает мотоцикл. План прост: догнать этого змея на мотоцикле, схватить за ногу,

остановиться и связать вожжами. Однако с первой же попытки становится ясным, что на

мотоцикле проще шею сломать, чем поймать этого спортсмена, который, тут же изменив тактику,

удирает уже не по прямой, как прежде, а крутится на месте, буквально на пятачке. Однако вскоре

ему надоедает и это. Пока Роман выходит из очередного пустого виража, поросёнок, оставляя за

собой строчку пыли, прямиком шьёт в поле, к коровам, которых уже гонят с пастбища. Это хорошо,

что он, наконец-то, бежит прямо. Роман выжимает газ – или теперь или никогда. Вот он уже, как

ковбой, свешивается с сиденья, протягивает руку, уже, кажется, касается поросёнка, но тут

мотоцикл жёстко встряхивает. Краем глаза Роман замечает впереди свежие нарытые кучи суглинка

и намертво клинит оба тормоза. Мотоцикл заносит на вал, и он останавливается, повиснув на

299

трубах. Кто накопал эти ямы средь чистого поля – геологи или кто другой, – одному Богу известно.

Посидев немного на горячем мотоцикле со сладко пахнувшим пригоревшим маслом и пережив

свою вполне возможную аварию, Роман продолжает наблюдать за поросёнком, который, опять же

изменив свой план, бежит не к коровам, а куда-то вниз по спуску. Оставив мотоцикл, Роман идёт

взглянуть, куда делась эта противная животинка. Оказывается, поросёнок, найдя какую-то

промоину, заинтересованно роется на её дне. Увидел бы его кто-нибудь другой, то решил бы, что

он, спокойный, трудится тут уже не один час.

Роман бежит к мотоциклу за вожжами. Коровы уже проходят невдалеке, а по краю стада, как раз

на мотоцикл, едет пастух на лошади. Это Иван Серебрянников, Тонин отец. Рядом с ним идёт ещё

какой-то молодой незнакомый мужик. Конечно, они уже давно видят его, но Роману с его азартом

уже наплевать на всяких свидетелей. С вожжами в руке он крадучись, медленно приближается к

вымоине. Уже видя поросёнка, Роман замирает и приседает всякий раз, как только тот острит уши.

Последние несколько метров Роман, как заправский следопыт, проползает на коленях. Наконец,

спинка со щетиной прямо перед глазами. Роман мягко прыгает, придавливая поросёнка телом, и

тот с перепугу визжит так, что охотник тут же едва не выпускает его. Связать поросёнка

запутавшимися вожжами удаётся не сразу, к тому же тот сопротивляется, как перед смертью.

Собственно в его представлении (если это представление может существовать) это смерть и есть –

откуда он знает для чего его ловят? Его, дрожащего, испуганно до крайнего предела, хочется даже

успокоить: «Да ладно, ладно, чего ты? Тебе ещё не время». Хотя и в этом утешении хорошего не

много – всё равно его когда-нибудь зарежут.

Кое-как упаковав пленника, Роман отыскивает более или менее чистое место на рукаве, стирает

им землю и пот со лба, поднимает голову и видит над собой обоих свидетелей, которые, кажется,

чуть под градусом. Роман молча и растерянно смотрит на них, удерживая обеими руками

притихшего пленника. Те тоже молчат.

– Ну, и что вы уставились? – первым не выдерживает Роман.

– Да наблюдаем, чего это ты тут такое делаешь? – с усмешкой говорит пеший, с красным,

нажжённым за день лицом.

– Поросенка ловлю. Не видишь?

– Вижу… А поросенок чей?

– Не знаю, – теряя напор, отвечает Роман. – Бегает чей-то… Дай, думаю, поймаю.

– Ну нет, ты только посмотри на него… – говорит краснолицый, обращаясь к Серебрянникову. –

Я уже ноги почти что до коленок стёр, вторую неделю ищу своего поросёнка, а он его тут,

понимаешь, ловит. .

– Да я ж не для себя… – чувствуя нелепость своего утверждения, оправдывается Роман. – Ну,

если твой, так забери. Иди, подержи, я мотоцикл подгоню.

Краснолицый, скребанув каблуками сапог по сухому глинистому обрыву, с пылью прыгает вниз.

Роман идёт к мотоциклу и пока яростно от захлестнувшего стыда стаскивает его с земляной кучи,

Серебрянников, слава Богу, уже уезжает догонять стадо.

– Ты где живешь-то? – спрашивает краснолицый, когда они запихивают притихшего,

напряжённого поросёнка в коляску.

– Вон там, на подстанции…

– А не врёшь?

– Зачем мне врать? – даже раздраженно отвечает Роман. – Меня зовут Роман Мерцалов. Не

веришь, так проверь.

– А-а, Мерцалов, вроде бы… Да рассказывали. Это у вас дом-то сгорел?

– У нас, – подтверждает Роман и тут же меняет тему. – Поросёнок-то давно убежал?

– Да, говорю же, недели уж как две. Их пять штук убежало. Четырёх сразу нашёл, а этот как

сквозь землю провалился. Думал, уже не найду. Сегодня даже на отару сходил. Сказали, что его

там, у кошары, видели.

Роман заводит мотоцикл, краснолицый садится сзади.

– Слушай, а давай его к тебе в ограду выпустим, – вдруг предлагает он, – я потом приеду и мы с

тобой рассчитаемся. Возьми его себе, если хочешь.

Понятно, что значит это «рассчитаемся». Речь идёт о бутылке или паре бутылок, то есть, о

самой минимальной цене. «Что это? Жалеет он меня, что ли? – думает Роман. – Так не нужна мне

его жалость».

– Не надо со мной рассчитываться, – говорит Роман, – я отвезу тебя прямо домой. Его сейчас

только выпусти. Думаешь, в ограде-то его легче будет поймать?

– Нет, давай сначала к тебе, – настаивает тот, – чего тебе меня возить-разваживать…

– Да ты не волнуйся. Мигом довезу.

До села едут молча.

– Ты на какой улице живешь? – полуобернувшись, спрашивает Роман отчего-то притихшего

хозяина, когда они подъезжают к первым домам.

300

– В общем, так, – решительно говорит тот, – сбавь-ка газ. Тут вот какое дело. Ты понимаешь,

бабе своей я уже сказал, что этого поросёнка не найдёшь. Если бы она не зудила, так я бы вообще

искать не стал. Он мне и не нужен. Мне выпить охота. Давай мне четвертак и поросёнок твой.

– Мне его держать негде. Ещё городить чего-то придётся… Что? Здесь поворачивать?

– Да погоди ты! Загородишь потом, а пока Моте-Моте отдашь. Я же знаю, ты с ним дружишь.

– Хорошо, давай заедем, – соглашается Роман, подумав о том, что, может быть, и вправду,

поросёнок нужен Матвеевым.

Останавливаются у дома Матвея. Роман идёт в дом, краснолицый остаётся охранять пленника.

Дома только Катерина. Выслушав Романа, она выглядывает в окно.

– А, так это Алиев, – узнаёт она краснолицего.

Услышав фамилию, теперь и Роман понимает, кто это. Этот переселенец славен в селе своим

огородом, в котором уже третий год не растёт даже трава: просто лежит чёрная земля, и всё. Как-

то весной, при очередном завозе в совхоз минеральных удобрений, Алиев договорился с

водителем, и тот за бутылку высыпал ему их целую машину. С тех пор земля в его огороде

мёртвая. Этой землей, наверное, можно удобрить небольшое совхозное поле.

– Поросенок-то хоть большой? – недоверчиво спрашивает Катерина, со своим утренним

советом тоже оказавшаяся причастной к этому неловкому делу.

– Да он на самом-то деле раза в два больше стоит.

– Эти пьянчужки всё готовы продать. А если жена его узнает?

Роман пожимает плечами.

– Ладно, несите.

Когда они выпускают поросёнка в загон, Катерина приходит туда уже с деньгами.

– Видишь, какого чёрта вам дарю! – как-то с особым значением говорит Алиев.

Он берёт деньги, и почему-то очень поспешно идёт за ограду. Роману тоже некогда: по улице,

уже настигнув их, идут коровы: мотоцикл надо откатить в сторону, чтобы какая-нибудь дурёха не

вздумала почесаться о руль или о стекло на коляске.

Среди коров, в облаке пыли, возвышается на коне Серебрянников. Увидев Алиева, он,

расталкивая коров, направляет коня прямо к нему.

– Ну как? – ещё не доезжая, весело кричит он.

Алиев показывает деньги, и тут Роман замечает лукавую, довольную усмешку Серебрянникова.

– А ведь он обманул нас. Он продал нам чужого поросенка, – говорит Роман Катерине,

вернувшись во двор, где она продолжает наблюдать за приобретением.