Жизнь волшебника

Выслушав его, Катерина возмущённо усмехается.

– А я-то ведь ещё подумала: откуда у этого пьянчужки поросята? Ну и артисты! Да, конечно,

обманули. Ни на какую отару Алиев не ходил. Они же с Серебрянниковыми соседи. У него сегодня

очередь коров пасти.

Что ж, как ни скверно чувствовать себя одураченным, но ловкостью и находчивостью Алиева

остаётся лишь восхититься. Надо ж так быстро сообразить! Роман понимает, что вот в этом у него

такой реакции нет. Такого ему не дано. Такое дано тем, кого совесть не тормозит – переселенцам.

Каких только историй ни рассказывают в селе про их лень и всякие выходки. Зачем они едут сюда?

А вот Серёга Макаров, свой, можно сказать, местный человек, и, главное, так необходимый

здесь, обманул – так и не приехал. Нет, о нём по-прежнему и думать не стоит.

Роман подъезжает к дому, где его радостно встречает Мангыр. И вид у него при этом такой, что

ну вот просто весь день сидел и ждал куда-то пропавшего хозяина.

– Здрасти, – с усмешкой говорит ему Роман. – Заявился… Видимо, в отгуле был. Не видел,

поросёнок, случаем, тут не пробегал? Ну, дорогой, теперь-то я уж точно на привязь тебя посажу. А

то такой же шалавой стал, какими были все собаки моего отца.

Одно хорошо в этом мире: то, что в нём было незыблемо всегда – это красивые восходы и

закаты.

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЁРТАЯ

Нашествие

Директор совхоза Труха и его заместитель Ураев приезжают на подстанцию примерно

одинаково. Директор глушит свою самокатную коричневую «Волгу» перед окнами и сигналом

вызывает хозяина. Потом с тугим резиновым скрипом крутит вертушку стеклоподъёмника, словно в

рулон скручивая стекло дверцы, и через окошко расспрашивает вышедшего Романа о новостях из

электросетей. Бывают, правда, случаи, что он открывает и саму дверцу. Но редко. А ещё реже

высовывает из коричневого салона левую ногу в коричневом ботинке. И уж совсем в

исключительных случаях, держась за дверцу, он на эту высунутую ногу привстаёт. Очевидно, эта

исключительность продиктована желанием попутно с разговором подсушить и проветрить зад,

припотевший на терпком дерматине.

301

Ураев притормаживает на том же пятачке под окнами на маленьком «уазике» с зелёным

кузовком, но двигателя при разговоре не глушит и не выставляет ноги. Так бывало всегда. Но в этот

раз он вдруг, даже не посигналив, входит в квартиру. Ступив за порог и пожав руку растерявшегося

хозяина, не успевшего прожевать кусок хлеба, он окидывает взглядом стены, потолок и,

неопределённо поморщившись, просит показать пустующую половину дома. Пока они идут туда с

ключами, замдиректора расспрашивает Романа, шлёпающего прямо в тапочках, о том, как он тут

устроился, как с дровами, как обходятся с водой? Кажется, в голове замдиректора что-то съехало,

и он не помнит, что Мерцаловы живут тут уже не первый месяц; забыл, что постоянно видит, как

Роман возит воду алюминиевой флягой в коляске мотоцикла и вообще о том, что он сам, по

договорённости с электросетями, должен во всём этом помогать электрику. Не помнит, видно, и

того, как отослал однажды Романа с его просьбой о дровах куда подальше.

Неожиданное желание Ураева осмотреть пустующую квартиру сбивает с толку. Из сетей для

запуска подстанции со дня на день ожидаются монтажники. Три дня назад от пижонистого Игоря

Александровича получено по почте письменное, просто какое-то строгое распоряжение

подготовить для размещения бригады одну из комнат этой квартиры. Размышляя над тем, что

означает это «подготовить», Роман на всякий случай подметает всю пустующую половину дома и,

ползая на карачках, вымывает, насколько это возможно, некрашеный пол в маленькой комнатушке,

предназначенной для аппаратуры связи. Но какое дело до этого Ураеву?

– Ну, в общем, так, – веско изрекает зам, выйдя, наконец, на крыльцо и показывая недовольство

всем виденным, а более всего – слышанным от Романа о скором приезде монтажников, – мы

поселим тут стригалей… Им подойдёт. До стрижки вон – рукой подать, машины не потребуется. Не

баре. Пешочком прогуляются, и всё.

– Каких ещё стригалей?! – изумляется Роман.

– Бригаду карачаевских стригалей. Сегодня звонили – через неделю приедут.

– Но ведь дом-то принадлежит не совхозу, а электросетям, – напоминает Роман, точно так же,

как зимой Ураев напомнил ему о том, чей он работник.

– Если бы он принадлежал совхозу, так я б тебя и спрашивать не стал, – «снисходит» Ураев, – а

то, видишь, приехал спросить, как хозяина.

– Здесь хозяин электросети, – уязвлёно и резко отвечает Роман.

– Но ты же их представитель… Решай…

«Представитель» растерянно чешет затылок: вправе ли он это решать? А монтажников куда?

– Ну, в общем, решено, – заключает вдруг Ураев, – ты, я вижу, согласен. Так я и скажу. А для

своих специалистов оставь маленькую комнатушку. Им хватит.

Начальник говорит это, уже садясь в машину и вворачивая ключ зажигания. Роман не успевает

ни подумать, ни возразить. Видя, как укатывается с горки кузовной «уазик», он готов убить себя за

свою мягкотелость, из-за которой ему навешивают неожиданную проблему.

О стригалях-карачаевцах наслышаны все. Они наезжают в Пылёвку уже четвёртый год подряд.

Собственные стригали перед прорвой совхозных овец видятся местному начальству

ненадёжными, хотя само это начальство ненадёжными их и делает, платя копейки с настриженного

килограмма шерсти, а приезжим – почему-то рубль с каждой головы. Свои зарабатывают этими

килограммами рублей по пять в день, а гости стригут по сотне рублёвых овец, уж не говоря о

мастерах, дотягивающих до ста двадцати – ста пятидесяти. Кроме того, дорога карачаевцев с их

родины и обратно – за счёт совхоза.

Спустя неделю, Роман, выйдя на крыльцо магазина с кирпичом хлеба в сетке, видит

проезжающий по улице «ЗИЛок» со сгрудившейся в кузове мебелью Макаровых. Тяжёлый

старинный шифоньер, качнувшись на ухабе, сверкает зеркалом куда-то в безадресное небо. Это

зеркало с клеточками облупившейся серебристой краски в углу около рамы помнится, как своё. С

родины уезжает детство, потому что эти чужие предметы памятны Роману, как родные. Вот так-то:

Макаровы откочёвывают в Лозовое, в квартиру, где по мечтам бабушки должен был жить Серёга с

какой-нибудь новой семьёй. И теперь у Серёги не остаётся здесь ничего своего. Да и в Лозовом вся

перспектива исчезает.

А под вечер этот же «ЗИЛок» возвращается со станции с двумя десятками стригалей

карачаевцев, воспользовавшихся подвернувшейся попуткой. Прибытие на задрипанной совхозной

колымаге с одной живой фарой таких ярко-цветастых, как с картинки, наряженных орлов:

черноусых, смолисто-чернобородых, с накачанными и продуманно отшлифованными в спортзалах

мышцами – похоже на недоразумение. Эта бригада, лихо и с облегчением после тряской дороги

сиганувшая через борта с баулами и сумками, похожа на некий офицерский корпус, прибывший в

места дислокации рядовых и серых.

Понятно, что гости, выгрузившиеся у дирекции совхоза, из жизни куда более интересной и

красивой. Прожив здесь ласковое, благодатное сибирское лето, сорвав денежку, которая местным

и не снится, они укатят, оставив аборигенам жгучие морозы, головную боль о дровах и воде, то

есть, ту суровую жизнь, двадцатипроцентную надбавку-пенку за которую они тоже увезут в своё

тёплое прекрасное далёко. Чабаны же останутся до следующего сезона терпеть со своими

302

«бяшками» бесконечные невзгоды, малоснежную, сухую и пыльную зиму в степи, недоумевая, как

это на шерсти их овец, растущей трудно и незаметно, можно за полтора месяца загрести куда

больше их годового заработка. Но гостям это простодушно простится, ведь жизнь у людей не

одинакова: одним нужно одно, другим – другое. Вон какие у карачаевцев красивые рубахи и штаны,

которые нужно же на что-то покупать. Не станут же они, как в Пылёвке, носить стежёные

телогрейки да кирзовые сапоги. Да и люди-то они не совсем простые, в основном – творческие

работники, преподаватели вузов и всё такое, как они обычно представляются здесь. Да и не

первый год уже это – привычно, в конце концов. Впервые это лишь для Романа, потому и

возмущает его бессовестность таких порядков.

Весь вечер, не замечая каких-то неуместных, мелких просьб Нины, не замечая хныкающей

Машки, Роман расхаживает по комнате, то и дело выжидательно выходя на крыльцо. И чем

дольше ждёт гостей, чем больше воображает их самонадеянность, тем больше заранее ненавидит.

Если бы уметь стричь овец лучше, чем они, и демонстративно работать рядом с ними, но по

местным расценкам! Стало бы им стыдно или нет? А начальству?

На другой день перед обедом Роман едет в дирекцию – так приедут они или как? А то ведь

раздражение уже просто некуда девать! В коридоре сталкивается с Ураевым, и тот угрюмо

поясняет, что стригали сидят пока в совхозной гостинице и всё не сторгуются с директором. В этом

году они просят уже не рубль с каждой овцы, а рубль двадцать. От этой новости благородная месть

Романа и вовсе вспыхивает сизым пламенем. Он как на пожар, на всех газах мчится на стрижку,

дребезжа сиденьем синей, поцарапанной бидонами коляски. Учиться стричь он начнёт прямо

сейчас!

Дощатое строение стрижки, похожее на высокий заводской цех (если верить строчкам районной

газеты, то в Пылёвке – одна из лучших стрижек области) полифонически стрекочет электрическими

машинками, кипит разноголосым блеяньем отары. Пахнет помётом, шерстью, резкой мочой и

мягким машинным маслом. Стрижка идёт уже дня три. Стригут пока что за какие-то копейки

безотказные свои: женщины да школьники.

И тут-то, настороженно шагая вдоль рядов, оглушённый стрекотом машинок и блеяньем овец,

наблюдая за работой стригалей, Роман чувствует, как пламя его яростной мести и горячего порыва,

смущается всё сильнее и сильнее. Красоты и романтики в этой работе немного. Хвосты многих

овец так облеплены густым, как пластилин, помётом, что овцы с трудом перетаскивают

собственные зады. Чабаны обязаны перед стрижкой сами обработать таких животинок, но, как

говорится, обязаны, да не должны… Попробуй-ка справиться со всем этим. А сколько крови и

порезов на этих несчастных овечках! Сердце просто ноет от жалости. Неужели же поаккуратней-то

нельзя? Красивы здесь лишь руна шерсти в виде пушистых шаров – громадных одуванчиков,

которые стригали складывают прямо посредине цеха. Девчонки-школьницы невесомо

переставляют их на куски мешковины и относят потом на весы. В одном месте мягкими шарами

запружен весь проход. Здесь работает Тоня Серебрянникова. Стрижёт она каким-то особенным

способом, привязывая, точнее, зацепляя овцу лишь за задние ноги. Это-то как раз и есть

карачаевский метод, освоенный в прошлые годы и некоторыми другими местными стригалями.

Если учиться, то учиться надо у Кармен. Все её движения ловкие, уверенные, лаконичные.

Роман стоит, пытаясь понять последовательность её действий – благо, что Тоня не замечает его.

Не залюбоваться ей нельзя. Сильная, здоровая женщина. Сильные руки, сильные ноги в

просторных брюках. Короткая рубашка, когда Кармен тянется к какому-то дальнему месту овцы,

открывает ложбинку сильной поясницы, блестящую от пота. Из-под белого платочка, связанного

сзади, свисает вьющаяся по-цыгански чёрная прядка волос. Тьфу ты! Да не на неё надо смотреть,

а на то, как она работает…

– Генка, ты опять червивую приволок! – упрекает Тоня помощника-школьника, отпустив

остриженную и принимая от него очередную овцу. – Оставляй таких напоследок, я ж просила.

– Я чо тебе, ветеринар? – огрызается тот, щепкой оскребая с сапога вязкий кизячный пластилин.

– А ты не чуешь, как она воняет?!

– Я чо тебе, нюхать их буду?

Шерсть на этой овце не живая, а сухая и белая, как вата. Стрекочущая машинка идёт туго,

заметно, как Тоня прилагает усилие. Сделав очередной проход до хвоста, машинка открывает

больное место, словно открывая и вонь гнилого мяса. Кармен брезгливо морщит носик, продолжая

работать, Генка, в грязной синей майке на загоревшем шоколадном теле, отвернувшись, уходит

вглубь загончика и, покрикивая, растаскивает овец за задние ноги, выбирая очередную, уже

наверняка не червивую. У этой же овцы все место у хвоста – сплошное красновато-серое месиво.

Наконец, с облегчением отпустив её, Тоня собирает руно, а потом тряпкой смахивает со стола

белых коротких червей, сыпанувших на пол, как крупный рис.

– Ну, вот не паразит ли ты, а? – выговаривает она Генке. – Испортить аппетит перед самым

обедом! – Тут она замечает Романа и смущённо кивает: «Привет»!

Стоять здесь наблюдателем уже неудобно. Роман проходит дальше. В конце рядов работает

тётка Катерина в каком-то переднике, скроенном из зелёной детской клеёнки. На стрижку обычно

303

переводят женщин со всех совхозных объектов. Мужики в этой тяжелейшей работе традиционно не

участвуют. Эта работа не может считаться мужской потому, что дёшева. Катерина работает вяло и

лениво, впрочем, как и остальные, не считая, пожалуй, Кармен.

– Ну что, попробуешь? – спрашивает Катерина.

Роман занимает её место, берёт в руку машинку. Этот раскалённый, обжигающий пальцы

механизм с крупными визжаще-стрекочущими зубьями, вибрирует так, что его трудно держать в

руке. Да как ей вообще, в принципе, можно стричь, ничего не обрезая ни у овцы, ни у себя самого?

И о какой аккуратности тут речь?

Один бок у овцы уже острижен Катериной. Роман кладёт ладонь на это голое место, удивляясь,

как жарко, оказывается, под шерстью: овца просто горячая. Осторожно приблизив зубья машинки к

животному, Роман видит, как остриженная шерсть вибрирует на них, но ничего, кроме этой

вибрации и своей руки-коряги не чувствует.

– Осторожно! – вскрикивает Катерина, поперхнувшись дымом только что подкуренной сигареты.

Но уже поздно: меж зубьев попадает складка кожи, машинка, щёлкнув чуть сильнее обычного,

выхватывает на боку овцы кожу величиной с пятак. Роман испуганно отдёргивает руку, расправляет

складку: кожа расползается дырой, в которой синеет плёнка, обтягивающая дрожащую живую, а не

мертвую, как на мясе, мышцу. Рану медленно наполняет кровь. Роман покрывается потом, даже

слегка закачавшись от мгновенной слабости в руках и ногах. Пугает не кровь, не рана – невероятно

жаль это дрожащее живое существо: а вдруг овца не выживет?! К чёрту! Всё! Держа машинку на

отлёте, Роман панически высматривает выключатель.

– Ну ничо, ничо, – поспешно успокаивает Катерина своего нечаянного ученика, – давай дальше.

Обмакнув кусочек шерсти в консервную банку с чем-то чёрным, пахучим она смачивает рану.

– И такое случается, – говорит она. – Ты левую руку тоже используй. Растягивай кожу, чтобы

складок не было. Хотя у нее, кроме кожи, ничего нет – просто доходяга, хурда, в общем. Да тут и

выбирать нечего. Вся отара – сплошные черви да говно. Стрижку всегда с плохих отар начинают.

Карачаевцы-то не дураки. Приехали, а стричь не хотят, пока мы этих не обдерём. Они уж были тут,

приглядывались… Ну, давай ещё…

Не заговори Катерина про карачаевцев, бросил бы всё и ушёл. Несколько раз разряжающе

выдохнув, чтобы освободиться от жара в голове, Роман снова склоняется над смиренной

мученицей. Ну, если эта рана не смертельна, то ещё ничего.

Катерина, сидя на пустом столе напротив (весь этот ряд предназначен для карачаевцев),

наблюдает за его работой, даёт советы. Иногда подходит, кое-что показывая и растолковывая

подробней. Голову и место около хвоста стрижёт сама. Жутко смотреть, как она этим громоздким

устройством снимает шерсть около тонкого, как перепонка, уха, вокруг больших овечьих глаз: если

овца дёрнется, то останется без глаза. Но всякий раз, преодолев трудное место, Катерина

возвращает машинку Роману.

Когда ученик, отпустив, наконец, овцу, пытается собрать шерсть, то видит, что цельного руна не

вышло: всё кусками, и всё это, наверное, пойдёт в брак. Овца же исполосована кровавыми

полосами вдоль и поперёк. А рядом спокойно и сосредоточенно работают женщины. Кармен за это

время остригла уже не меньше пяти голов, а завтра сюда придут карачаевцы и будут стричь по

сотне в день! Да как это возможно – по сотне в день?! У него, с горем пополам ободравшего пол-

овцы, рубашку хоть выжимай от пота, а рука не поднимается от усталости. Хорош благородный

народный мститель!

– Для первого раза не худо, – видя его убитый вид, попытается ободрить Катерина. – Ещё

попробуешь?

– Нет, не хочу тебе мешать, – отмахивается совершенно сникший Роман. – Ты же со мной

ничего не заработаешь.

– А-а! – машет и Катерина. – Заработаешь тут. . Назначили, вот и работаем.

Карачаевцы не приезжают в квартиру и сегодня. И в самом деле, чего бы не поторговаться, пока

стригутся плохие отары? В дирекции замешательство: согласиться с их требованием, значит

потерять не одну тысячу рублей, но сколько их будет потеряно от уходящих, благоприятных для

стрижки деньков?

Всю ночь Роман мучится бессонницей, сон похож на тонкую дрёму. Почему он такой тупой и

неумелый? Почему у него не выходит? И во сне и наяву он пытается осмыслить каждое своё

движение, придумать свою технологию. Кое-какие идеи появляются – пожалуй, их стоит

опробовать.

Утром на стрижке он снова становится вместо Катерины. Всё, придуманное ночью, оказывается

чепухой. Вернув машинку Катерине, Роман убито сидит на пустом противоположном столе.

Странно, что к этому делу он совсем не способен. Видно, кому-то дано, кому-то нет. Со стрижки

уходит незаметно от Катерины, незаметно от всех и как бы даже от себя самого. Дома, вяло

похлебав что-то невкусное, сваренное женой, снова ходит по квартире. Потом, чтобы прервать это

бесцельное мотание, берёт удочки и едет на речку.

304

На берегу засиживается допоздна: пойманным пескарям и гальянам нет счёта, но нет ни одного

чебачка или ленка. Возвращаясь, заезжает к Матвеевым. На веранде на столе лежат два крупных

сазана килограммов по четыре каждый. Так возвращается с рыбалки Мотя-Мотя. Пескарей и

гальянов он не ловит. «И тут я – полное ничтожество!», – с отчаянием думает Роман. Катерина,

уставшая за день на стрижке, собирается идти кормить свиней. Роман молча забирает у неё ведро,

идёт во двор. На Катерину стыдно глаза поднять. Сегодня он полдня прохлаждался на речке со

своими рыбками, а она с другими женщинами вкалывала на стрижке. Теперь-то он знает, что это за

работа.

Поросёнок, купленный у Алиева, сидит отдельно. В первые дни он несколько раз перескакивал

через довольно высокую загородку, так что Матвею пришлось нарастить её на две доски, а сверху

прибить доску-козырек, в который поросёнок, прыгая, просто врезался мордой. Но кардинально

помогло другое. Поросёнка недавно кастрировали, и теперь он с той же энергией, с которой рвался

на свободу, поглощает пищу. Некоторое время Роман стоит, наблюдая, как он жрёт, смачно чавкая,

разбрызгивая бурдушку. Шустрый поросёнок на глазах превращается в толстую жирную чушку, в

мясо. Эта резкая его перемена просто потрясает.

Катерина в доме процеживает пахучее парное молоко. Корова уже подоена, и на столе стоят

две трёхлитровые банки с шапками лёгкой молочной пены.

– Что-то Матвея долго нет, – говорит Катерина, – рыбу вон бросил да ушёл куда-то. Садись,

поужинаем вместе. Я тут на скору руку сгоношила.

Вспомнив невкусный обед дома, наверняка оставшийся и на ужин, Роман подсаживается к

столу. Разговор, конечно, о стрижке. Катерина пытается втолковать, что этот навык приходит не

сразу, но Роману кажется, что он в этом деле просто полный бездарь. Стыдно признаться в этом,

да никуда не денешься. Ну, многое он может, а это – нет.

К подстанции он подъезжает уже в темноте, ещё издали видя, что в доме светятся все окна,

кроме одного – в комнатке для аппаратуры связи, запираемой на ключ. Что ж, вот гости и прибыли.

Свет от фары прыгает по деревянным стенам и в этом отсвете навстречу ему выходят усато-

бородатые яркие карачаевцы. Остановившись у самых ворот, Роман выдёргивает чёрный крючок

ключа из замка зажигания. Фара гаснет, и он оказывается в окружении доброжелательных, шумно

встречающих теней, пахнущих винцом и водочкой.

– Ну, наконец-то, – говорит кто-то из них, – ждём вас, как Бога.

И тут с первой их фразы становится очевидно, что они для чего-то заигрывают с ним.

Непонятно пока, зачем, но тут всё начинается, как по сценарию. Наверное, сейчас он должен

ответить что-то вроде: «Ну, какой я Бог?» И тогда у них будет простор для похвал и комплиментов.

Кто-то, кстати, уже переигрывает, как бы невзначай и как бы в сторону замечая: «Шикарный у него

мотоцикл!» Да уж, чтобы назвать его мотоцикл шикарным, нужно много чего хотеть от его

владельца.

– Почему же как Бога? Я Бог и есть, – усмехнувшись, говорит Роман полную глупость и

убеждается в существовании готового сценария: на такую чушь они не находят гладкого ответа.

Странно, что они воспринимают его как коменданта общежития. Первая просьба гостей –

пройтись по комнатам и ознакомиться с их размещением. Да какое ему дело до этого? Пусть Ураев

ходит и осматривает. Но они ласково уговаривают его. А их там, оказывается уже не двадцать, а

человек пятьдесят! Кроме тех, кого он видел на улице, браво спрыгивающих с машины, есть и

новые, приехавшие позже. Кровати в комнатах стоят практически сплошняком, без всяких

проходов. Кровати и на веранде, и в кладовке, и в сарае, за стенкой от мотоцикла, и на веранде

комнаты связи. Дойдя в сопровождении ласковых гостей до комнатушки, закрытой на ключ, Роман

понимает, почему они ждут его «как Бога», почему демонстрируют своё размещение, почему

ласково говорят.

– Нет уж, ребята, туда нельзя, – говорит Роман, остановившись у крыльца, – дня через три

приедет наша бригада…

Гости разочарованно шумят, вырывается даже какой-то возмущённый возглас, тут же

осаженный резким и жёстким окриком на их языке.

– Ну ладно, чего же мы здесь стоим? – мягко говорит один из них, успевший представиться

бригадиром Алишером. – Пройдёмте к нам, посидим, побеседуем…

Понятно, что стоит за этим «побеседуем». «Ну-ну, – усмехается Роман, – поглядим, что у вас

выйдет. Думаете, выпью и размякну…»

Пол на веранде комнаты связи устлан матрасами, посредине сооружено что-то наподобие

стола. «Что ж, попробуйте, уломайте», – с усмешкой думает Роман, специально легко, будто воду

выпивая первую рюмку.

Разговоры идут разные, но всё нейтральные: о прекрасной забайкальской природе, об

упитанных забайкальских овечках, о щедрых душой сибиряках и, в частности, забайкальцах. Роман

поддакивает сладким речам карачаевцев, показывая, что он на крючке. Уже забавляясь и кое-где

даже издеваясь над хозяином, гости подбрасывают ему всё более крупного и всё более грубого

леща. Не забывают при этом и о наращивании собственного авторитета. По их словам, все они

305

здесь преподаватели техникумов и институтов, участники какого-то знаменитого на Кавказе

танцевального ансамбля. Где здесь правда, где ложь – не понять. «А мне всё равно, кто вы такие»,

– мысленно сметает Роман все их доводы в одно мусорное ведро.

– А ведь у вас такое интересное произношение, – замечает Алишер, пожалуй, красавчик более

других, – ваше произношение чем-то похоже на московское. Вы в прошлом случайно не москвич?

– Ну, что вы, что вы, – посмеиваясь, отмахивается Роман – ему ли не знать своего деревенского

диалекта?

И тут они, конечно же, дружно и в голос убеждают его именно в московском произношении, как

будто это какое-то особенное его достоинство, которое, скорее, является достоинством только для

них.

– Хорошо, пусть будет московское, – соглашается Роман, пытаясь при этом говорить ещё более

по-деревенски.

– Да в вас вообще есть что-то такое истинно-славянское, я бы даже уточнил, чистое

славянское… – старается Алишер.

Странно, что они, чернявые, и славянский облик оценивают как какое-то его достоинство.