Жизнь волшебника

нового, но такого невероятно радостного звука! Ах, как здорово она орёт! Роман ещё толком и не

слышал этого. Вчера вечером Машка лишь едва пикнула, ночь проспала спокойно, но зато сейчас

– орёт от всей души в своём новом доме! А как же! Натерпелась, намолчалась, хватит! Жрать пора!

Да-да, надо покричать в этой тишине, освоить как следует новые стены! Войдя в дом, Роман

наблюдает, как Нина пеленает орущую дочку. Жена ещё не умеет, не всё у неё получается.

– Дай-ка я, – просит он.

С первого раза не выходит и у него, но уже со второго он, вспомнив всё, пеленает почти

образцово.

281

– Надо же, – растерянно произносит Смугляна, видя к тому же, что дочка быстро успокоилась, –

откуда ты умеешь?

– А то ты не знаешь откуда…

Роману хочется пошутить, что, мол, чего же тут нормальной пелёнкой-то не пеленать, а вот

попробовала бы ты распоротыми бабкиными панталонами… Однако это и самому не очень

приятно вспоминать.

– Да, тебе это привычно, – почти с укором говорит Нина. – У тебя, наверное, уже и прежней

свежести ощущений нет.

– Да уж, конечно, старость – не радость, – едко поддакивает Роман.

Он смотрит, как жена кормит грудью, и ничего не поймёт. Ну вот вроде бы всё хорошо. Он

сделал всё, что мог с домом, у них родился замечательный, спокойный ребёнок, сегодня первое

утро в их новом доме, но почему она всем недовольна? Отчего её отчуждение? Почему даже

сегодня между ними не возникает тепла? Так что, не лучше ли пойти заняться дровами?

Колоть мёрзлые дрова – одно удовольствие: поленья сами звонко и освобождённо отскакивают

друг от друга при одном касании колуна к чурке. Минут через двадцать, уже дымясь паром,

поднимающимся от скользкой мокрой спины под рубашкой, Роман останавливается и отдыхает,

цепко, с осознанием своего осматриваясь вокруг. Подстанция стоит в окружении сплошного

заснеженного простора! Уж эту белизну не вытопчешь, как в детстве вытаптывал огород – никаких

валенок не хватит. Да и прежнего, тёмного зова крушить нет – теперь он вымещен другими

желаниями.

Простор во все стороны, а внизу – село. Как понять, куда исчезли отец и мама, которых нет ни в

селе и нигде больше? Как это можно жить, смеяться, пить бражку, рассуждать о чём-то, а потом

взять и исчезнуть совсем? Как можно сначала быть таким живым и реальным, а потом

раствориться без остатка? Как можно жить в памяти, не существуя на самом деле? Ну хорошо, вот

сейчас родители в его душе, а если исчезнет он сам? Значит, исчезнут и они. Всё равно другие

люди помнят их меньше. Тогда и конец всему. Не правильно как-то всё это устроено, какая-то

здесь недоработка. Понять бы вот только, что именно не правильно. Во всяком случае, то, что он

приехал сюда, – это правильно. Правильно потому, что здесь родители живее. Здесь он им вроде,

как полезней…

В обед Роман отправляется в магазин за хлебом, но сначала заходит к Матвеевым, чтобы

рассказать о первой ночёвке с ребёнком, им же это интересно.

– Сегодня утром к нам котёнок прибежал, – сообщает он Катерине, вспомнив о просьбе Нины.

– Котенок?! – радостно удивляется та. – Надо ж, какое совпадение! Эта примета шибко хорооша.

Раньше в новоселье всегда кошку через порог вперёд себя пускали. А тут она сама пришла. Да

ещё котёнок. Ну, значит, всё у вас будет гладко. Вам бы там ещё собаку завести – всё веселее

будет.

Её добрые слова заставляют забыть утреннюю натянутость с Ниной. Вот он, самый лучший

ответ: всё хорошо, всё будет гладко. Как не верить такой примете? Правда, и котёнка после этого

Катерине уже не предложишь.

У входа в магазин стоит Тоня Серебрянникова. Виделись они несколько раз до этого на улице,

но только здоровались. Сейчас есть возможность поговорить, а разговор не клеится. Кармен

ничего спросить у него не может, боится ляпнуть что-нибудь не то, да и у него только один вопрос:

– Как живёшь?

– Да ничего, всё нормально, – отвечает она.

– А чего здесь стоишь? Ждёшь кого?

– Да вон, – говорит Тоня, – указав носком сапожка на картонную коробку внизу, – кошка у

родичей окотилась. Жалко котят топить, стою вот, раздаю, кому надо. Всего один остался. Возьми

себе, вы же скоро в новый дом переедете, пригодится. Вон и Мотя-Мотя взял себе сегодня одного.

– А мы уже переехали, вчера, – автоматически сообщает Роман. – Сегодня первую ночь

ночевали.

– О! Ну тогда поздравляю!

Присев, он открывает коробку. Котёнок по масти – родной братец найденному у дома. Что ж, всё

понятно. Котёнка подкинул Матвей. Скатился сверху на мотоцикле с заглушенным двигателем и

отпустил около ограды. Понятно теперь и Катеринино утешение «всё будет у вас хорошо». Значит,

видят они, что на деле-то не всё у них как надо. Ну, а чем они ещё могут помочь? Только вот так.

Роману даже заплакать хочется от благодарности к ним.

Дома он с порога заявляет, что котёнок будет жить у них, и баста! Их дом стоит в степи, и скоро

тут появится масса мышей. Так что кошка в доме, нравится это кому-то или нет, просто

необходима.

– Хорошо, – с вызовом разведя руками, соглашается Смугляна, – убирай за ней сам. И корми

сам. У меня, слава Богу, есть о ком заботиться.

– А у меня? – спрашивает Роман. – Или я живу в другом месте, в другом доме, в другом мире?

Может быть, мне всё это не принадлежит?

282

Нина пожимает плечами: а ты, мол, как хочешь…

Устало опустившись на стул, Роман чувствует себя совсем одиноким. Видимо, подстроенные

приметы срабатывают не так хорошо, как естественные.

* * *

В тёплые дни приятно сидеть на крылечке, размышляя и посматривая на село. Больше всего

мысли Романа по-прежнему заняты преобразовательскими идеями. Правда, после этих дров,

после столкновения с Трухиным и Ураевым его культурный проект несколько тускнеет. Теперь он

мысленно шлифуется, скорее, как некая абстрактная идея, как мечта. А это означает лишь то, что

снова ты, Роман Михайлович, медленно скатываешься к той же позиции, на которой раскорячился

после армии. Хошь не хошь, а признай это. Только после армии отсюда можно было убежать.

Теперь же – не убежишь.

Глядя однажды со своей горки, Роман вспоминает детскую мечту о бинокле. Конечно, в бинокль

он насмотрелся и в своих погранвойсках, но здесь оптика необходима для того, чтобы хоть как-то

совладать с расстояниями. На Байкале был необходим радиоприемник, здесь – бинокль.

«Потребности растут и растут», – с иронией и невольной усмешкой думает Роман, вспомнив

жалкую покупку приёмничка, сделанную тогда на последние копейки.

Этой весной, на родине, после приезда с хмурого Байкала душа усмирена жёсткостью жизни. И

потому с особенной пронзительностью и грустью отдаётся она активному, почти намеренному

созерцанию окружающего. Блёклая тень смерти, которая как будто всё ещё витает где-то за левым

плечом, обостряет яркость мировосприятия, но сама по себе уже безразлична. Душа с готовностью

распахивается в другую спасительную сторону: к небу, к солнцу, к ветру. Роман не пропускает и

вечера, чтобы не полюбоваться закатом, с радостной грустью смакуя отличия закатов каждого дня.

Их дом стоит на обширном выпуклом склоне, как на самоой округлости Земли. Все восходы и

закаты, всё движение Солнца по полному небесному своду видны отсюда как на ладони. И

кажется: оттого, что эти космические категории здесь столь ярко проявлены, и невооружённым

взглядом заметно, как с каждым днём Земля приближается к Солнцу. Вещественно, как никогда

раньше, Роман обнаруживает нынче, что, собственно, в этом-то приближении Земли к Солнцу и

состоит суть наступления весны. А вот в Выберино всё это было скрыто. Нет, не зря они вернулись

домой. Дома всегда видишь мир откровенней.

То, что с каждым новым восходом дни приобретают большую уверенность и

продолжительность, Роман чувствует почти физически, как будто эта природная твёрдость

проступает и через него самого. Степная трава на пологих склонах, вымороженная зимой, теперь

под всё разгорающимся небесным светом вовсе не жёлтая, какой была по осени, а серебристо-

белая. Желтизна возвращается к ней лишь на закате, и тогда кажется, что солнце в Забайкалье

жёлтое, в отличие от синего байкальского. И по мере весеннего разбухания Солнца в траве

вначале проклёвывается еле заметный, салатный намёк на зелёное, а потом изо дня в день эта

зеленоватость густеет, постепенно становясь полноценной зеленью. За домом, где снег лежал

дольше всего, трава и вовсе лезет шубой. Конечно, так происходит тысячи и миллионы лет, но

Роман-то, понятно, замечает это только сейчас, в свой отведённый ему срок. Природа родного

Забайкалья плавно переходит от полюса жгучего сухого холода зимой до полюса звонкого зноя,

шуршащего травяными стеблями и звоном кузнечиков летом. И этот переход природы от одного

полюса резко континентального климата к другому восторгом откликается в забайкальской душе,

без всякого сомнения имеющей такую же резко континентальную основу.

А впрочем, забайкальца закаляют не только климатические перепады года, но и перепады

каждого дня, который летом может начаться с необыкновенно чистой, целомудренной утренней

свежести, раскалиться яростной жарой на пике дня и окончиться мягким молочным теплом вечера.

Спокойно живя с постоянно открытым кругообзором, Роман чувствует, как вливается в него

энергия, которая как из пепла возрождает его убеждение в том, что для выживания в этом мире

нужна сила, стойкость, умение активно приспосабливаться к тому, что есть. Эта новая энергия

позволяет ему без всякого насилия над собой возобновить утренние пробежки и весь день

двигаться, как заведённому. Каждый вечер перед сном Роман повторяет собственную,

придуманную для себя молитву: «Я проживу двести лет. Я живу и не старюсь. Я молод, как вода,

которая может грязниться и очищаться, но всегда остаётся тем, что есть, всегда остаётся

молодой».

Наконец в один из вечеров он берёт лом, лопату, едет на берег Онона, выкапывает там

саженцы топольков, наслаждаясь запахом развороченной земли. Два тополя будут для отца с

мамой, два – для него с Ниной, один – для Машки и один – про запас, для сына, который ещё

обязательно родится. С деревцами на подстанции станет домашнее. Почва на усадьбе суровая,

суглинок, зато и тополя – не неженки, всё равно приживутся, главное – поливать побольше, а то на

их верхотуре всегда сушь.

283

В новой программе самообразования Романа – история, что видится ему логичным после

изучения античности и особенно после бесед с Иваном Степановичем, которые, кажется, всё ещё

продолжаются в голове. Не надо, конечно, забывать и о книгах по электротехнике – эти знания

позволят кормить семью.

На стенке сарая Роман, радостно предвкушая приятную работу, развешивает столярные

инструменты, сооружает небольшой верстачок. Пытается отремонтировать гитару, но ничего не

выходит: нет такого клея, который намертво закрепил бы струнодержатель. Тогда он делает иначе:

выпиливает металлическую пластинку и крепит её шурупами к основанию гитары. Сначала делает

по-черновому, чтобы проверить, станет ли гитара при такой конструкции правильно звучать.

Однако, увы: настроить правильное звучание струн без необходимой жёсткости основы не

выходит. Роман машет рукой на свою затею и вешает этот бывший музыкальный инструмент на

стенку уже просто так, для вида: научиться играть на гитаре, видно, не судьба.

– Зачем ты её вывесил? – удивляется Нина.

– Пусть висит, когда-нибудь выстрелит, – смеясь, отвечает Роман. – Помнишь, как у Чехова про

ружьё?

В гараже Романа почти целая мастерская, а к коряжистым заготовкам, привезённым с Байкала,

душа не лежит. Они здесь чужие, они теперь лишь память. В Пылёвке нет снежных вершин, нет

холодной горной реки с завалами дикого дерева по берегам. Ничто эти фигурки здесь не

поддерживает. Байкал уже совсем далеко, за глубокой жизненной пропастью. Родное сухое

ласковое солнце, родные сопки и степные ветра куда душевней таёжных красот, оставшихся на

священном озере. Как хорошо быть постоянно включенным в происходящее именно здесь. На

родине кажется важным знать даже то, откуда в тот или иной момент дует ветер. О! Так ведь тут

нужен флюгер! Мимолётно глянул на него из окна и понял, какой ветер и с какой стороны. Здорово!

Если есть идея, то чего ж тянуть? Флюгер так флюгер! Вечер стоит тихий, чуть влажноватый со

свежим дыханием земли и смоляного, покуда не выветрившегося запаха белых досок сарая. А с

юга, «из гнилого угла», как обычно говорил отец, вроде бы, надвигается дождь. Интересно, отчего

возникает ощущение близкого дождя? Ведь дождя-то не было много месяцев, вполне можно было

это ощущение забыть. А вот нет, не забывается. Ох, как нужен флюгер! Обязательно нужен! Это

будет самолётик-кукурузник с крыльями и с пропеллером – как раз такой, какие Роман мастрячил в

детстве. Руки даже помнят, как выстругивать его. Пропеллер самолётика будет вращаться, а капли

дождя в пыль разбиваться о деревянные крылья.

Небо меркнет, ветер ускоряется, и это кстати, потому что флюгер можно будет тут же испытать

по полной программе. По небу неожиданно, удивляя сразу весь пока ещё целомудренный год,

пробивает дерзкая, а вовсе не робкая, как полагалось бы для начала года, молния, и в ближайшую

сопку тупо, но смачно, как боксёрской перчаткой, бухает гром. В гараж, закрыв голову капюшоном

куртки от ветра и первых редких капель, прибегает радостная Нина. Романа волнует её восторг,

словно разбудивший жену от повседневности и от какого-то упорного сосредоточенного

недовольства всем.

– А Машунька-то спит? – спрашивает Роман.

– Спит.

– Жаль, что спит.

– Почему?

– Так это ж первый гром в её жизни!

– Да у неё сейчас всё первое!

Ох, как он с ней согласен! Как хорошо понимать друг друга. Как она радует его своим весёлым

тормошением: давай, давай, доделывай скорее свой кукурузник! Он-то думал, что она посмеётся

над его ребячеством, а ей любопытно и самой. Ей, понимаешь ли, хочется увидеть, как завертится

пропеллер. Она вообще не понимает, за счёт чего он может вертеться, за счёт какой силы. Как

будто физику в школе не проходила, ё-моё. Женщина, одним словом. Он объясняет, показывая

скосы на пропеллере, счастливый оттого, что этот самолётик превращает его жену в девчонку.

Когда Роман выбегает из-под крыши, чтобы приколотить флюгер к столбу забора, ветер уже не

забавляется, а пульсирующими заряженными дождём толчками всерьёз и отчаянно хлещет в спину

и по затылку. Ещё не прибитый, а лишь вертикально поставленный флюгер тут же разворачивается

на юго-запад, и пропеллер кружится так, что виден лишь его прозрачный диск.

– Ура! Вертится! – кричит Смугляна, радостно подпрыгивая и хлопая в ладоши.

Ну, вот! И это называется «мамка»!

Вколотив два гвоздя с мокрыми шляпками, Роман ныряет под крышу сарая. Нина липнет к его

уже мокрой груди, и несколько минут они неподвижно смотрят на свой крохотный самолётик,

летящий сквозь дождь и такой могучий ветер. Жаль только, что кукурузник, посаженный на гвоздь-

сотку, летит, оставаясь на месте…

Отчего-то довольные друг другом, они, озябнув на ветру, убегают в дом, настраиваясь в тепле

на ночную летнюю грозу с громом и молниями, со свежим, ясным утром и запахом озона. За вечер

Роман ещё не раз подходит к окну понаблюдать за флюгером – своей неожиданной игрушкой. На

284

проводе в белой изоляционной оплётке, натянутом от крыши гаража до шеста, прибитому к

штакетнику, висят Машкины пелёнки. Их поднимает высоко вверх, вздымая и провод, который

оказывается не провисающим, а выгнутым вверх, как длинная пологая арка. Ох, и простираются же

пелёнки в этой мощной, великой прачечной!

Уже укрываясь одеялом, Роман наказывает себе, что даже если утром будет грязь, он всё равно

поднимется ровно в семь и сделает свою трёхкилометровую пробежку. И нет обстоятельств,

которые ему помешают.

Ночью у всей семьи крепкий сон. И Машуня ни разу не тревожит за всю ночь – ну просто не

ребёнок, а подарок.

Утром, проснувшись первым, Роман с изумлением слышит, как кто-то большой и сильный

раскачивает дом, шевеля крышу. Роман озабоченно надёргивает трико, суёт ноги в холодные

комнатные тапочки, в которых обычно бегает по утрам, отодвигает штору, чтобы оценить состояние

неизбежной сегодня грязи, и застывает. За окном светло, время сейчас позднее, но уже в двух

метрах от дома ничего не видно от белой снежной вьющейся реки, которая сплошным потоком

стекает с неба. Эта река столь мощна и обширна, что их дом похож в ней, наверное, на песчинку.

Роман идёт в большую комнату, смотрит в ограду с другой стороны дома: здесь этот снежный,

наискось текущий поток намывает у сарая огромный сумёт взамен недавно растаявшего.

Самолётик на столбе не дотыкается до места: его рвёт из стороны в сторону, пропеллера не видно

вовсе. Сколько же оборотов сделал он за эту ночь, пока они спали!? Какая активная,

самозабвенная, но пустая работа! Роману даже жаль его: зачем, для чего он сделал этот

самолётик и заставил так по сумасшедшему работать? Пелёнки на проводе уже не парят. За ночь

их закрутило настолько, что провод превратился в тряпичную верёвку. Теперь придётся идти и как-

то распутывать.

В комнате же хоть и идёт пар изо рта, но всё равно куда теплей, чем на улице. Почему комнату

не выдуло – не понятно. Однако когда Роман выходит во двор и смотрит на стену, то причина

непроницаемости стены становится ясной – оказывается она полностью покрыта ледяным

панцирем. Все щели зашпаклёваны льдом.

Весь день потом Роман между делом поглядывает в окно, любуясь красавцами сугробами – ну,

до чего ж они велики и элегантны! Прямо белые киты!

Пасмурная, ветреная и сонливая погода продолжается три дня лишь с краткими просветами,

кажется, специально для того, чтобы можно было принести дров и сходить по нужде. Роман

вспоминает, что о какой-то страшной пурге рассказывала ему мама в письме на службу. Он

перебирает родительские письма пятилетней давности, теперь невероятно дорогие, поскольку это

единственная память о родных, и в одном письме находит, что искал. Действительно, пять лет

назад мама писала, что уже в мае здесь во время пурги замерзло три человека и целая отара

овец. Что ж, стоит сейчас лишь взглянуть в окно, чтобы понять: ничего удивительного в этом нет.

Окажись в такую погоду где-нибудь в степи – и не выживешь.

Зато какая идиллия наступает в утро четвёртого дня! Будто вместе с ветром и с пропеллером

флюгера остановилось и время. Весь воздух и в доме, и на веранде, и на крыльце пахнет свежим,

постиранным бельём, занесённым с мороза. Ох, сколько же белья нужно выморозить для такого

запаха! Пространство продраено до такой степени, что, должно быть, и на сотни километров, куда

ни глянь, в нём нет и пылинки. Маленькие чёрные камешки различимы даже на обнажённых

далёких сопках. А в бинокль так сейчас и самые дальние звёзды увидишь, не то что камешки.

В ограде вольно и величественно лежат два сугроба-кита, если киты действительно бывают

такими белыми и огромными. Они скрывают под собой штакетник, так что шток флюгера кажется

просто воткнутым в снег. Около гаража, разбивающего поток ветра, сугробы завёрнуты

причудливыми пиками. Если на мгновение представить себя лилипутом и взглянуть на эти пики с

их подножья, то – да! Это – Альпы и Джомолунгмы!

Дверь сарая, около которой Роман с Ниной три дня назад радовались первому грому, занесена

под шифер. Роман ходит по сугробам, они туги и гулки, как барабаны, под валенками шуршат как

пенопластовые и не оставляют на себе следов. Вместо того, чтобы откопать воротца, ведущие в

туалет, Роман просто вырезает лопатой ступеньки в боках этих великанов, чтобы ходить поверх

штакетника, коротко торчащего, как позвонки какого-то доисторического чущища.

После метели несколько дней подряд светит пронзительное, припекающее весеннее солнце. Но

сугробы столь велики, что держатся больше недели. Интересно наблюдать, как они ужимаются.

Для этого надо каждый день на границе снега и освобождённой земли с прошлогодней сухой

травой чертить щепкой метку, как делают на реке, чтобы заметить пребывание или убывание воды.

Чего уж тут обижаться на жизнь – жизнь сама по себе не жестока. Сколько счастья

обнаруживается в самом простом – в том, чтобы вот так незамысловато и спокойно жить,

наблюдая за ветром, флюгером и солнцем…

А вот и обещанная собака. Щенка Мотя-Мотя уже не подкидывает, а привозит открыто.

– Гляди, какого зверя тебе привёз, – говорит он.

285

Щенок худой, с большими лапами, которые он ставит нарастопырку, смотрит глубокими карими

глазами.

– Откуда? – спрашивает Роман, тут же невольно потянувшись к этому подарку, потрепав его по

ушам и по голове.

– С отары Никиты Багрова. У него сучка есть, очень хорошо овец пасёт. Ну, и, чтобы она пасти

не переставала, Никита обычно сразу, как только она ощенится, топит весь её выводок. А в этот

раз она его обманула, убежала в березняк, выкопала нору и ощенилась там. Там их и выкормила, а

Никита никак место найти не мог. А когда нашёл, то увидел, что они уже подросли. Он посмотрел,

посмотрел, да решил пока не убивать, пусть, мол, на шапку подрастут. Всего щенков было пять

штук, вперемежку, серые и чёрные, он даже рассчитал, какой на верх шапки пойдёт, какой на ухо.

Но я у него двоих забрал: одного – тебе, другого – ещё одному другу. Так что весь его раскрой

испортил – не получится теперь шапка.

Целый день Роман думает, какую бы кличку дать новому члену своего семейства. «Значит, ты

степняк, если в степи родился, – разговаривает он со щенком. – И твоя кличка должна быть

соответствующая. А что у нас в степи? Ковыль да дикий лук мангыр. Вот Мангыром-то ты и будешь

зваться. А что? Мангыр! Если называть, отвлечённо от лука, то неплохо звучит».

Роман сколачивает щенку жилище – примитивную конуру из ящика, но у того своё мнение на

этот счёт – он роет яму под крыльцом и скрывается там. Видя такое дело, Роман запихивает ему в

дыру старую телогрейку – пусть приспосабливается сам, как хочет, если уж такой

самостоятельный.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Поездка к другу

На подстанцию впервые приезжает бригада из Сетей. Роман слышит, как около дома

останавливается машина, а потом – как в соседнюю половину входят люди, топая по гулкому полу.

Он идёт взглянуть, кто это там, и видит «колун», стоящий недалеко от оборудования подстанции,

огороженного сеткой-рабицей. Сами приехавшие ходят, осматривая дом. Роман знакомится с ними,

открывает ключом комнату, предназначенную для аппаратуры связи. Приехавшие вносят туда

инструменты, мешок с продуктами. Главный из них – высокий, с усиками, инженер Юрий

Соболинский, второй (он же водитель), приземистый и широкий, называет себя просто Гоха,

третий, Василий Селиванов, – смешливый, подначивающий, весёлый. Роман, уже отвыкший от

новых людей, рад им как подарку. Он приглашает гостей в свою половину дома, обещая напоить

чаем и угостить хорошим салом. Но у них всё с собой. Есть даже электроплитка. Селиванов ищет,

куда бы её включить, но в комнате нет ни одной розетки. Торчат лишь провода. Селиванов берётся

за них голыми руками, сгибая так, чтобы в проводки можно было всунуть вилку. Провода под

напряжением, и Селиванов время от времени лишь встряхивает кистью, будто пальцы слегка

пощипывает, хотя, по всем правилам, бить должно основательно. Роман смотрит на это с

изумлением. Другие же, занятые разборкой привезённого, не обращают на товарища никакого

внимания.

– Да ты чего делаешь-то? – не выдерживает Роман. – Вон, возьми пассатижи или хотя бы

перчатки надень.

– А, ерунда, – отмахивается Селиванов, уже подключая плитку.

– После того, что с ним было, это для него приятная щекотка, – замечает Соболинский. – Ваську

однажды на трансформаторе десятью тысячами ударило, и видишь – живой.