Жизнь волшебника

да лужёная глотка. А лучше попытались бы создать в селе собственную культурную сферу, в

которой нельзя было бы лениться, воровать, халтурить. Пылёвке необходим хороший клуб. Нужен

хор, который существовал когда-то. (С каким светом на лице возвращалась тогда мама с

репетиций этого хора.) Селу нужен свой музей (вот бы чем занять комсомол). И школа новая

просто необходима.

Понимая важность своих мыслей, Роман вынимает из сумки тетрадь и принимается составлять

программу перестройки пылёвской жизни. Пунктов в этой программе набирается немало.

Приходиться добавить ещё, что культурная атмосфера села требует: для доярок – чистой фермы с

душем и телевизором, для механизаторов – тёплых гаражей, для чабанов – надёжных зимников…

Хотя, с другой стороны, ну кто всего этого не знает? Все знают. Только руководство, считая, что

их работники умеют лишь пить, воровать и лениться, ничего не делает для них. Нет, мол, смысла

стараться для таких. Раздражаться проще, чем заботиться. А работники пьют и воруют, потому что

ничего другого им не остаётся. Вот если бы собраться всем вместе, понять друг друга да принять

совместное решение. «Давайте жить культурно, – уже призывает Роман на неком воображаемом

общем собрании совхоза. – Давайте создадим программу культурного развития села и возьмёмся

за неё сообща. Ведь только мы сами может создать для себя хорошую жизнь». Ну как такое не

поддержать?! Поделиться бы с кем своими соображениями. Эх, Серёгу бы сюда! Уж теперь-то он

должен обязательно вернуться! Как устоять перед перспективой таких грандиозных дел?! Ведь тут

всё своё, не то, что на стороне. Не то, что на Байкале или в той же Чите.

Под утро, записав, наконец, все свои соображения, Роман устраивает голову поудобней на

фанерной спинке кресла, но тут один из неугомонных пэтэеушников, уже успевший чуть поспать,

вытаскивает из сумки обшарпанный транзисторный приёмник, вставляет в него шесть батареек

«Сатурн» и врубает музыку на полную их мощность. Идёт утренний концерт для сельских

радиослушателей. Диктор читает заявки таким мягким елейным тоном, словно сельчане – это

малые дети, к которым он не может обращаться без умиления. Наверное, если смотреть на село из

большой Читы, то село и кажется таким умильным, пахнущим сеном, земляникой и парным

молоком.

* * *

Обойдя комнаты своей новой квартиры, Роман понимает, что за ремонт тут сразу не

возьмёшься. Сырое дерево, из которого строился дом, на морозе покрылось тонким слоем

изморози, так что ни о какой покраске не может быть и речи. Дом сначала надо просушить, но

сушить нечем – к нему не проведены даже провода, чтобы подключить обогреватели. Для печки же

нужны дрова.

Роман идёт к директору совхоза. Труха в своём кабинете сидит вальяжно и свободно.

– Конечно, с дровами можно и помочь, – замявшись, говорит он, ещё не забыв свого обещания,

– но вы же всё равно жить там пока не будете. Может быть, просто подождать тепла?

«Мне ждать некуда, – думает Роман, уходя из кабинета, – у меня теперь семья, и мне надо

устраиваться».

Главное, что продолжает создавать Трухе авторитет – это его делегатство на каком-то

партийном съезде. На каком именно, знает только парторг – всем остальным трудно запомнить

густую римскую цифру. Роман и в армии, и во время кандидатского стажа в партию пытался

разобраться в этих многочисленных съездах, чтоб хотя бы не путать один съезд с другим, но, к

стыду своему, так и не осилил этой неудобной для нормальных мозгов информации. О том, что

Труха был делегатом, парторг Таскаев сообщил однажды Роману таким «секретным» шёпотом,

словно речь шла о каком-то таинстве, а не о партийном съезде. Впрочем, авторитет директора

зиждется на этом знаменательном факте его биографии не только у парторга, но и у всего

районного начальства, видимо, считающего, что всякий, побывавший в Москве на съезде,

автоматически становился мудрым хозяйственником. «Ну ничего, делегат, посиди пока, отдохни, –

думает Роман, – скоро нам придётся жить чуть по-другому». Новые мысли не дают покоя. Надо

узнать Серёгин адрес, написать письмо, а ещё лучше – съездить к нему.

Увидев в ограде Макаровых чисто подметённую тропинку, Роман вздыхает с облегчением. В

Пылёвке очень много говорят о том, что они спиваются, но, видно, не всё ещё потеряно. Роман

останавливается на высоком крыльце, сколоченном из плах и прокрашенных охрой, смотрит на

заборы, баню, амбар. Всё тут почти как своё. Вон там, у забора, где лежит сейчас небольшой

серый сугроб, летом растёт густая, стелющаяся трава. Однажды, сидя на ней по-татарски, они с

Серёгой рассуждали о бесконечности пространства, не понимая, как это пространство может быть

без всяких стен и ограничений. У этого воспоминания какой-то особенный привкус, может быть,

привкус травинок этого зелёного ковра, которые они пожёвывали, рассуждая? Хорошо, что это ещё

277

есть. А ещё лучше, если бы на этой траве и Серёгины дети поиграли. Наверное, когда дети

вырастают там, где вырос ты, в них закладывается основа, подобная твоей. А сам ты, сопереживая

детям, проживаешь детство ещё раз. У Серёги свой родной уголок ещё есть. Не вечна же их

распря с отцом – помирятся, конечно. Кажется, родичи его поуспокоились – собирались продавать

дом, но ведь не продают же. Хотя, конечно, прежняя обжитость здесь словно выветрена. До гаража

даже не протоптана тропинка. Пусто во дворах, где раньше похрюкивали свиньи и пережёвывали

сено коровы.

Роман открывает дверь, в нос ударяет вонь такого матёрого кислого водочного перегара, что тут

же хочется вернуться на свежий воздух. Роман неловко топчется у порога, никого не видя в доме.

– Можно? Есть тут кто-нибудь? – громко спрашивает он.

На сундуке, около печки что-то ворошится, потом из-под коричневой шали с кистями

показывается лицо Надежды Максимовны. Лицо оплывшее, мясисто-красное, седые волосы

всклокочены, взгляд неопределённый. От строгой и подтянутой учительницы начальных классов в

этой пропитой женщине нет ничего.

– А, Роман, – говорит она сиплым голосом, – что же ты теперь к нам не заходишь?

Роман не понимает, к чему относится это «теперь»: к трагедии с его семьей или к их

собственной перемене, которую она, кажется, вполне осознаёт. Ну как она может быть пьяной? Это

не для неё! Это просто невероятно! Люди не должны меняться так легко и просто.

– Я зашёл узнать Серёгин адрес, – как бы извиняясь, бормочет Роман.

– Так в Лозовом он сейчас, – отвечает Надежда Максимовна с материнской, но неотчетливой

улыбкой. – А вот адрес… Был где-то тут у меня конверт…

В это время во всю ширь распахивается, стукнув о колоды, двухстворчатая дверь соседней

комнаты, в проеме появляется породистый, крепкий дядя Володя – опухший, толстогубый. Он в

бледно-синем трико – с мадежами от стирки, с вытянутыми коленями и задом, в рубашке,

распахнутой на волосатой груди. Его, держащегося сразу за обе колоды, качает и водит во все

стороны.

– А-а, погорелец, – говорит он. – А я-то думаю, с кем это там Надька бормочет. Ну, ты чо? Как?

– Мне бы адрес Серёгин узнать, – повторяет Роман.

– Ну, ничо, ничо, слышали про твоё горе, – говорит дядя Володя, не слыша его. – Ничо, не

переживай. Подумаешь… Все мы когда-нибудь сдохнем. В жизни всяко быват. Давай-ка за стол.

Мамка, там у нас вино-то хоть есть?

– Нету вина, – отвечает Надежда Максимовна.

Поискав конверт по карманам халата, она безнадёжно махнув рукой, мол, всё равно не найду,

снова пристраивается на сундук.

– А ты не прихватил? – осведомляется дядя Володя у Романа.

– Нет, не прихватил.

– Нехорошо, – родительским тоном делает замечание дядя Володя, – ты всё-таки в гости шёл…

– Я хотел только адрес узнать.

Адреса не помнит и дядя Володя, но на словах кое-как объясняет, как найти Серёгу в Лозовом.

Он живёт у своей бабушки, матери дяди Володи. А ещё его можно найти через музыкальную школу,

где он преподаёт что-то там или по пению или по игре на баяне.

– Слышь-ка, – вдруг снова вспоминает хозяин, – у тебя же дом-то сгорел. Покупай наш. Мать-то,

наверно, много ворожбой накопила… Хотя чо она там накопила? Чо накопила, то и сгорело. Вот

она, ворожба-то!

– А зачем вам его продавать? – спрашивает Роман, заново осматриваясь в комнате: пожалуй,

всё здесь до такой же степени знакомое, как было и в родительском доме.

Дядя Володя проходит в комнату и тяжело шмякается за стол.

– Мы тоже уезжам в Лозовое. Там квартира благоустроенная есь. Сестра моя, дура, на старости

лет замуж вышла, а квартира осталась… А этот дом сбулькнем. Зачем счяс частный дом, если все

в государственных живут? Это же живые деньги, – разведя рукой, продолжает дядя Володя, – а

нам как раз денег не хватат. .

Что ж, пожалуй, вот так-то люди и остаются без крыши над головой. Оказывается, всё это

происходит спокойно и безболезненно. Роман с грустью обводит глазами знакомые стены, смотрит

в окно сквозь безлистные ветки черемухи в палисадничке.

– Когда мы с Серёгой учились в школе, здесь было так здорово, – зачем-то говорит он.

Дядя Володя, видимо, тоже что-то вспомнив, швыркает носом и, склонив голову, промокает

глаза о рубашку.

– Надька! Сука старая, где вино?! – рявкает он, и тут же застывает, словно в полусне зависнув

набрякшим лицом.

Гордость Надежды Максимовны при таком обращении мужа в присутствии чужого человека не

страдает. Полежав ещё с полминуты, она поднимается, наливает чай из заварника, подсаживается

к столу. Дядя Володя, очнувшись от краткого забвения, двигается за столом, освобождая место, и

сбивает бутылку внизу. Удивлённо приподняв спутанные брови, он задирает клеёнку, смотрит под

278

стол и подбирает литровую бутыль с наклейкой вьетнамской рисовой водки. Хуже этой водки

Роман не пробовал ничего. Там на донышке ещё немного есть. Дядя Володя выливает всё в

стакан. Надежда Максимовна отпивает из него маленький глоточек и запивает чаем. Дядя Володя,

кажется даже любуясь, смотрит, как она делает это, зная, что жена не обделит. И в этой горькой

сценке есть даже какая-то теплота, идиллия, нежность, забота…

На крыльце Роман снова осматривается. Все эти сараи, заборы, гараж и сам дом для дяди

Володи – «живые деньги», а, точнее, просто бутылки. Как всё это может принадлежать не

Макаровым, а кому-то другим? Каждый человек в деревне воспринимается вместе со своим

домом. Назови фамилию любого человека и, вспомнив его, ты сразу вспомнишь его дом. В отрыве

от этого дома Макаровы не представляются вообще. Без дома их как бы нет. Кроме того, пока всё

это принадлежит им, до тех пор в какой-то степени духовно принадлежит и Роману. Надо срочно

разыскать Серёгу. Тут уж не до высших планов. Для начала надо остановить эту продажу. Если

Серёга не понимает, что такое потерять своё, то надо ему это объяснить. Теперь у Романа доводов

хоть отбавляй.

Тихо в хозяйстве, пребывающем в унынии. Дух дома, наверное, сидит сейчас где-нибудь в углу

пустого амбара и горестно плачет. . Не его ли всхлипы отражаются собачьим поскуливанием

воротцев, ведущих в пустые дворы, когда их раскачивает ветер? Наверное, дух дома ждёт своего

настоящего хозяина. Хорошо, если бы Серёгу…

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Флюгер

К подстанции Роман поднимается почти каждый день – теперь он там сторож. К тому же, их

немногочисленные вещи, пришедшие в контейнере, теперь в одной из комнат дома. Жаль, что при

разгрузке вещей сломана гитара. Поставил её, вроде бы, аккуратно в уголок, а потом уронил на

гриф со струнами коробку с книгами. У гитары отлетел струнодержатель. И каким клеем его теперь

пришпандорить – не понятно.

Весна в этом году ранняя. Уже к середине марта подгадывает такое тихое, ровное тепло, что в

полдень слышно, как тает крутой сумёт, наметённый в ограде за зиму, как опадают с него

стекольные корочки. В дни, когда плавится снег, сверхпрозрачен и воздух. Кажется, воздух тоже

тает – зимняя холодная муть уходит из него вместе со снегом на земле. Роман с удовольствием

наблюдает за этим старым откристаллизовавшимся снегом или смотрит из ограды на панораму

села. Жизнь на отшибе, в удалении от всех, и в самом деле не особенно страшна. Кто знает, может

быть, и впрямь, ему предписано самой судьбой жить по окраинам? Каждому своё. Кому-то суждено

жить в центре жизни, в её тепле и уюте, кому-то – с краю, принимая все удары, невзгоды, ветра и

грозы. Жить в центре «человеку края», наверное, скучно, потому что его функция – защита… Ой,

да мало ли чего ещё можно придумать, оправдывая положение, в котором ты оказался…

С поездкой к Серёге приходится повременить. У Нины приближаются сроки родов, и к этому

моменту надо довести квартиру до ума, так, чтобы из больницы жену и ребёнка привезти в свой

дом. Наверное, это будет правильно. А работы в доме невпроворот. Планировка их жилища

проста: весь прямоугольник квартиры разделяется стеной повдоль, а одну из этих половин ещё на

две половины делит поперечная стена. Выходит три части: большая комната, спальня и кухня,

вход в которую с веранды. Чтобы хоть как-то усложнить эту планировку, сразу от дверей надо

сделать небольшую перегородку, с одной стороны которой будет умывальник, а с другой –

вешалка. Если же эту переборку соединить со стенкой по верху, то получится полка для разных

вещей. А ещё предстоит оклейка стен обоями (а сначала газетами), побелка потолка, покраска

пола, рам, колод и косяков, расстановка вещей, сваленных пока в один угол. Кроме того, нужно

сделать деревянную кровать для себя и Нины, а для ребёнка отыскать в селе кроватку. Но без

тепла в доме работу не начнёшь. Ждать естественного тепла, как советует директор, можно, но

роды подождать не уговоришь.

Уже в третий раз Роман приходит к Трухину, напоминая тому про обещание помочь с дровами.

Сегодня в кабинете оказывается зам директора Ураев.

– Александр Степанович, – поморщившись уже от одного появления Романа, говорит Труха

своему заму, – разберитесь с этим вопросом.

– Запросто, – с усмешечкой и как-то лихо обещает Ураев.

Он берёт Романа за локоть, выводит в коридор. Оглядывается – в коридоре никого. Понятно,

что ему-то разобраться с этим куда проще, ведь он ничего не обещал.

– Слушай, ну что ты прицепился с этими дровами?! – с нажимом и одновременно с усмешкой

говорит Ураев. – В совхозе ты никто. Ты работник электросетей, вот и пусть они чешутся …

Чувствуя в руках внезапную закипающую волну, Роман тоже смотрит по коридору в обе стороны

– это хорошо, что никого нет, правильно сделал зам, что осмотрелся. Особенно задевает это

279

«никто», сказанное так, будто он не только в совхозе, но везде и всюду – никто. «Может, по сопатке

тебе вмазать?» – думает Роман, и хорошо, что думает, что успевает думать. Именно поэтому

быстро и остывает – ведь это тебе не байкальский завхоз Старейкин и не пьяный бурят в

гостинице. Это ровесник и, кажется, даже одноклассник отца. К тому же, он прав – нечего

спрашивать с совхоза, устроившись на работу в электросети. Когда-то Труха, пожалев его и не

подумав, брякнул обещанием, а теперь не знает, как отделаться. Да не надо ему жалости от них.

Зря он к ним ходит, только время теряет.

Уходя чуть встряхнутым этой небольшой стычкой с наглым замом, Роман чувствует даже какое-

то удовлетворение. Только отчего? Да оттого, что сумел быстрее подумать, чем сработали кулаки.

Какой бы наглец перед тобой ни оказался, не стоит повторять того, что было с завхозом в

Выберино.

– Ах, вот оно чо! – возмущается за обедом тётка Катерина – неизменная совхозная кладовщица,

– А чо же он тебе сразу-то с три короба наобещал! Ну, всё! Сегодня после обеда завезут тебе

дрова!

– Как это?

– А так! Никто ничего и не поймёт. Только ты их сразу испили и склади в сарай.

С тёткой Катериной лучше не спорить. Несколько дней назад у них было такое происшествие.

К Матвею из райцентра приезжал Константин – тот самый Константин, у которого Роман был

когда-то в гостях вместе с отцом и который подарил Роману моток проволоки. Константин в то

время дружил с Михаилом, а теперь заезжает к Матвею. Только Матвея в этот раз не оказывается

дома. Вместе с Константином – ещё четыре мужика. Все они, можно сказать, почти городские,

знают, что люди в деревне приветливые – и встретят, и угостят. Потому и в избу входят, как к себе

домой. Что ж, раз гости – надо угощать. Катерина, зная только Константина, выставляет перед

ними всё, что есть: сало, варёные яйца, разливает по тарелкам щи из квашеной капусты. И тут

один из гостей говорит:

– Мне бы в уборную сходить.

Катерина объясняет ему, как пройти по дворам. Гость выходит, а хозяйку берут сомнения,

правильно ли он понял – будет там блудить, да не найдёт. Выходит она в сени, а мужик стоит с

мешком около мёрзлого мяса, лежащего на железном листе и пытается оторвать один кусок.

Увидел хозяйку и руки уронил.

– Чо, не отрывается? Сильно приморозило или чо? – спрашивает Катерина. – Давай, помогу.

Поднимает весь лист над столом и бьёт о столешницу так, что мясо отскакивает от металла.

Берёт один из больших кусков, подаёт мужику:

– Бери, ты же голодный, наверно.

Тот стоит, у него не только руки, но и язык отнялся. Хозяйка суёт ему этот кусок в руки и тот,

обомлевший, стоит и держит. Катерина входит в дом.

– Ну-к, мужики, поднялись-ка все разом! – приказывает она, показывая рукой. – Быстренько,

быстренько, встали!

– А что такое? – удивлённо спрашивают те, поневоле вставая, прямо с ложками в руках.

– Ложки на стол и выметайтесь! А о том, «что такое?», вам расскажет ваш друг, который в сенях

стоит.

Мужики бегом туда. Константин, красный от стыда, возвращается, хочет что-то объяснить, но

Катерина молча показывает ему на дверь. Нет, видно, не до конца знают деревенских городские –

они могут и так – взять и выпнуть.

Матвей рассказывал потом, что морду товарищу своему так и не пообедавшие поселковские

гости расквасили прямо там же, в ограде. Он приехал и увидел красные капельки на снегу.

После обеда Роман берёт «Дружбу», идёт на подстанцию. Почти следом за ним приезжает туда

на своём ЗИЛ-130 Боря Калганов, но не с дровами, а с ровными отборными брёвнами, явно

заготовленными для пилорамы. И как это тётка Катерина ничего не боится? Да и как вообще

возможно такое в совхозе, чтобы кладовщица сделала незаметным для руководства машину

делового леса? Жалко топить печку таким деревом, но что делать, если брёвна уже в ограде? Не

скажешь же: «Тётка Катерина, забери их обратно, дом греть не хочу, ремонтировать его не буду,

нам удобней жить у вас…»

На одно из толстых брёвен не хватает полотна пилы. Роман пилит со всех сторон, но полотно

уходит вкось. Три этих, так и не разделённых чурки, он закатывает в сарай целиком. С остальными

брёвнами управляется до темноты. Конечно, с таким торопливым, воровским припрятыванием

дров он и сам теперь вроде бы не совсем чист, да только это его не остановит. План по изменению

пылёвской жизни оттачивается и осмысливается с разных сторон и когда-нибудь ещё будет

доказательно предложен местному начальству. Не понять и не принять пункты этого плана

невозможно. К тому же, это ведь не какие-то забастовочные требования, а программа, в которую

Роман готов впрячься и сам.

Даже в тёплом, протопленном доме не хочется ночевать одному. В первый раз они должны

ночевать тут сразу все: он, Нина, их ребёнок. Пусть это событие сразу свяжет их души в одно.

280

Для ускорения переезда есть и другая причина. Принимая Романа как родного, Матвеевы

несколько боком относятся к Нине. Ей у них неловко. Она, конечно, молчит, но различные натяжки

с хозяевами по всяким мелочам не спрячешь. Что поделать, например, с тем, что Смугляна не

может есть картошку из общей сковородки? Отчуждение от людей было у неё на Байкале, остаётся

и здесь. Конечно же, не по душе ей и весь этот переезд в Пылёвку. Мечтать о городе, а самой

заглубляться во всё большую дыру… К тому же, жить здесь предстоит даже не в селе, а за его

околицей. Это и вовсе кажется ей чем-то ужасным и противоестественным. Однако всё, что Роман

способен ей сейчас предложить, – это снова жить отдельно, пусть хотя бы и на отшибе.

Нина в чужом для неё селе и впрямь чувствует себя потерянной. Здесь даже её выстраданная

беременность для всех незаметна и обычна. Равнодушным кажется и муж. Конечно, его беду она

разделяет, как может, понимая, что пережить такое нелегко, но ведь и её потребность в ласке и

сострадании надо кому-то понимать. Почему она постоянно обделена? Почему в их жизнь то и

дело вторгается что-нибудь лишающее её заботы и внимания?!

В конце марта Смугляна благополучно и без всяких осложнений рожает девочку. Роман

воспринимает это с радостным спокойствием. Имя не обсуждается. Родился бы мальчик – стал бы

Михаилом, родилась девочка – значит, Маруся, в честь бабушки. Хотя татарское имя подходило бы

дочке больше. Рассматривая эту крохотулечку, Роман видит яркую отличительную черту –

монгольское веко, как у Смугляны. Кровь жены оказывается сильнее.

На другое утро после появления дочки Роман думает, что ведь надо бы запомнить как следует

каким был вчерашний день, чтобы когда-нибудь потом рассказать о нём Машке. Так вот, её день

был очень солнечный, надо даже уточнить – по-забайкальски солнечный, очень светлый и ясный.

Днём температура была минус десять градусов, а в её первую ночь на этом свете мороз едва не

доходил до минус тридцати. Неплохая закалка с самого начала. А что, если это событие отметить

посадкой топольков в верхней части ограды? Да только земля ещё и на солнцепёке как камень. Не

менее, чем через месяц отойдёт.

И вот они в своём новом доме. Дочка всю ночь спит спокойно (кроватка для неё нашлась в

семействе Бори Калганова). Утром Нина поднимается взглянуть на ребёнка, укрывает Машку и

снова приникает к тёплому мужу. Но Роман уже не спит.

Интересно в утро первого дня, проснувшись в новом доме, видеть на его потолке яркие

солнечные блики, которые теперь предстоит видеть постоянно. В просторном доме дышится

хорошо. Лёгкий, выветренный запах краски кажется приятным запахом новизны. Но сделано,

конечно, ещё не всё. В большой комнате одни недоделки. Стены оклеены лишь газетами.

Неудобно клеить ленты обоев одному. Ну да ничего, оклеят теперь вместе, между делом.

Лёжа с открытыми глазами, Роман слышит под окном какое-то попискивание, похожее на плач.

Чуть отстранив Нину, приподнимается, выглядывает в окно, но так ничего не увидишь. Тогда,

оставив тёплую постель, Роман накидывает куртку и выходит на крыльцо. На дощатой завалинке –

пушистый колобок жалобно мяукающего котёнка. Роман берёт его на руки, ощущая холодные

лапки, смеётся, идёт порадовать Нину: вот какая забава будет потом Машке.

– Смотри-ка, – шепчет он жене, открывшей глаза, – у нас в семействе ещё одно прибавление.

– Зачем ты его взял? – восклицает Смугляна, брезгливо отпрянув от котёнка, который от

поглаживания мурлычет, как маленький моторчик, – а если он больной!?

– Никакой он не больной. Его просто кто-то выкинул на дороге, он и прибежал к дому.

– Ну, не знаю, – капризно произносит Нина, – не терплю кошек. Зачем она нам? У Матвеевых,

кстати, нет кошки. Отнеси им…

– Странно, – растерянно говорит Роман, – я и не знал, что ты не любишь кошек. Их любят почти

все женщины…

– Кто это все?!

Вздохнув, Роман выходит из спальни. «Ну уж, нет, – думает он, – в этом доме я тоже что-то

решаю. Надо просто взять и настоять на своём». Однако, чуть поостыв, он придумывает тактику

хитрее: пусть котёнок с недельку поживёт где-нибудь под крыльцом – Смугляна и привыкнет. Или

уж правда отнести котёнка Матвеевым? Ладно, там видно будет. Отыскав возле дома консервную

банку, брошенную строителями, Роман тщательно вымывает её под умывальником, приносит

молоко.

Течение струйки молока в банку прерывает плач ребёнка в доме. Роман даже теряется от этого