Жизнь волшебника

разливает её. А на субботнике в части ходил бы и принюхивался ко всем. А что? Выше обычая не

прыгнешь. Уважая его, начальник и сам очень демократично пропускает стопочку. Впрочем, о своей

должности он не забывает и тут – держа в руке налитый стаканчик, грустно, скорбно и задумчиво

произносит:

– Теперь на нашей доске ветеранов войны останется лишь один портрет. .

Арсеньевич, последний человек с этой доски, вздыхает, но молчит.

Выпивает Будко тоже как-то особенно – деликатно оттопырив пальчик. Бычков, заметив эту

манеру, не может удержаться, чтобы не прыснуть со смеха.

– Ох, Будко, ох, Будко… – шепчет он кому-то в стороне. – Говорят, он такой интеллигент, что

даже в уборной никогда не пукнет. Ой, ну так бы подошёл и пнул ему в самый гудок. Пить, и то по-

человечески не умеет…

Роману от весёлости пожарных неловко. Сколько вместе прожито у них с Прокопом, сколько,

252

если уж на то пошло, километров домино проложено вместе за эти годы, и вдруг – улыбки и даже

смешки! Что это – чёрствость, душевная глухота? А может, это оттого, что Прокоп не оставил злой

памяти? Могила для недоброго человека, как это не парадоксально, радовала бы, наверное,

иначе. Да что удивляться – в язычестве людей на тот свет отправляли и вовсе с песнями и

плясками. Может быть, это и правильно?

Хоронят Прокопия Андреевича Белугина через три дня. Дом его на четыре раза побелен

женщинами, инструкторшами части, и всё равно на стенах местами проступают тёмные пятна

копоти. В усадьбе Прокопа есть всё необходимое: и гараж, и банька, и сарай. Хорошо жил хозяин,

хорошо. В полном ладу с миром. А вот смерть его совершенно несуразна.

Прокопия Андреевича несут по всему Выберино на руках. Музыканты духового оркестра, видя

толпу провожающих, играют, не жалея себя, позволяя лишь небольшие передышки. В перерывах

музыки взвывают сирены всех трёх красных пожарных машин части, следующих позади процессии.

Каждая сирена, оказывается, звучит на свою ноту, и вместе они выдают терпкий, терзающий душу

аккорд, не доступный ни одному громкому оркестру. Этот странный и яростный звук придаёт

шествию такой трагизм, который встряхивает весь посёлок. Определённую государственную

монументальность похоронам придаёт присутствие ветеранов Выберино при орденах и медалях.

А, в общем-то, как мог бы сказать любой посторонний, это похороны деда (пусть и фронтовика),

который нажрался водки до такой невменяемости, что сам же себя и поджарил на сетке панцирной

кровати. И это (никуда не денешься) – жестокая правда. Хотя не закури Прокопий Андреевич, или

урони папиросу чуть в сторону от коврика, то, поболев с утра похмельем, попив огуречного

рассолу, он уже к обеду стал бы тем же Прокопом, каким знали его все. Сейчас бы, наверное,

сидел и играл в вечное домино…

Пожарные машины оставляют процессию на окраине посёлка и ещё раз, прощально, но дерзко

поголосив, возвращаются в часть. Теперь гроб везут на бортовой машине. До кладбища остаётся

длинная задумчивая дорога среди снегов. В лесу оркестр уже не играет, и все идут молча, уже

чисто функционально. Сегодня с утра сквозь молочный туман не было видно даже ближайших

предметов. Деревья застыло стояли в шикарном насыщенном инее. Солнце неопределённо

маячило где-то на полнеба и лишь теперь, после обеда, определившись и ярко проступив в одном

месте, оно пригревает теплом свыше. Проходя по лесной дороге под набрякшими снегом еловыми

ветками, люди, бредущие за гробом с обожжённым пожарным, невольно подставляют ладони,

бережно придерживая падающие блёстки чистейшего инея.

На кладбище Роман помогает снять гроб с машины, искренне жалея мужиков, которые не один

километр несли его по улицам. Выпили они перед этим, конечно, не зря. Отвратительный запах

идущий от их ноши Роман ощущал даже издали, а, взявшись за гроб руками, невольно, уже от

самого судорожно зашедшегося дыхания, тянет носом сильнее и вдруг почему-то самим желудком

вспоминает этот запах – запах ядовитой молочной колбасы, которую Фёдор жарил на сковородке.

Тут, уже около могилы, с лица Прокопа осторожно стягивают простыню, которой он был накрыт

всю дорогу. На крахмально-белом нутре гроба его чёрное лицо кажется головёшкой с едва

знакомыми чертами. Роман чувствует, что его мутит. Продравшись сквозь толпу, он уходит в глубь

белоснежного, блестящего, самого покойного в мире кладбища.

…Ночью Роман просыпается для того, чтобы пойти взглянуть на охраняемый магазин. Вставать

не хочется: день был слишком утомительным. Но надо. Выходя из дома, он суёт под полушубок

приёмничек. На крыльце включает. Ох, какая там хорошая песня: «Для меня нет тебя прекрасней,

но ловлю я твой взор напрасно. Как виденье, неуловимо каждый день ты проходишь мимо…» А

после неё начинаются новости. В стране опять же всё привычно хорошо. Только вот опять эта

чёртова Америка! Страшно думать, что могло бы быть, если бы не наш генеральный секретарь

партии товарищ Леонид Ильич Брежнев! Ему одному удаётся удерживать Землю на грани войны и

мира. Как бы чего не случилось с ним самим. Ведь тогда всё, катастрофа! Как Америка жаждет

войны! И пусть в нашей стране есть апельсины на грязном снегу, бездомный печник, замёрзший у

дверей, заключённый в сортире, тёмный поток зэков в зоне, пожары, горелые брёвна, Демидовна,

которая может перевернуть сколько угодно работы и с ней ничего не случится, дурачок Будко,

упивающийся своим положением, и много чего ещё. Но всё это у нас не так и плохо, потому что мы

– самая великая, самая прогрессивная страна, в которой всё строится и развивается, в которой

достигаются такие потрясающие научные результаты! А каково простым людям в Америке и в

других капиталистических странах, если эти люди даже готовы с нами воевать? А каково в

миллиардном Китае, в котором один человек сидит буквально на голове другого?

Катастрофическое положение людей в других странах просто трудно вообразить! *8

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Отцова ревизия

253

Зимой Смугляна устраивается работать воспитательницей в садик. Её дешёвая работа и

притягательна, и тягостна: трудно видеть чужих детей, зная, что не будет своих. Оберегая себя,

она, подобно Текусе Егоровне, старается как можно реже брать на руки чужого ребёнка, и вообще

смотрит на детей скользящим взглядом. Но в садике это всех удивляет, такие воспитательницы там

не нужны. А перед Романом у Нины постоянная, нудная вина: оторвать мужчину от красивой жены,

от детей, а самой оказаться пустой! После операции у неё напрочь пропадает страх боли. Она

пойдёт теперь и на десять операций, если они необходимы. Ради ребёнка она готова уже на всё.

С началом первого весеннего тепла Смугляна изумляет мужа вопросом: почему он в этом году

не бегает по утрам? Что ж, уже на следующее утро Роман выхлапывает на крыльце пыль из своих

старых, сплюснувшихся китайских кед. Нину он не приглашает, и так понимая, что её вопрос

неспроста. И она присоединяется сама. Это и впрямь уже нечто новенькое.

Приближение весны заметно и по пожарным, которые всё чаще выпускают из рук избитые

доминошные костяшки и выходят на улицу пожмуриться на солнышке. Поглядывая на

ослепительные снежные горы, они оживляются: приближается черемша – первый весенний

промысел. Послушать пожарных, так только снег и мешает расти черемше. А Фёдор Болтов горячо

и почти всерьёз доказывает, что если среди зимы пожогом согнать снег на южном склоне какой

хошь горы, то черемша вырастет и к Новому Году – такое уж это замечательное, полезное и

жизнеутверждающее растение!

Таянье снега, невпроворот наваленного щедрой зимой, столь сочно и обильно, что кажется,

будто истаивает не снег, а сам посёлок. Хотя внешне, в силу своей массивности, сугробы в

огородах и на плоских крышах навесов утончаются не спеша. И совсем уж потрясающе: в часы,

когда сквозь всю эту байкальскую весеннюю хмарь проглядывает нормальное ласковое солнышко,

над холодными сугробами взвиваются мушки и даже какие-то, видимо особо морозоустойчивые,

экономно-мелкие бабочки-мотыльки. Всему живому на Байкале отводится так мало времени, что

оно не ждёт ухода снега.

Однако свет и мрак меняется здесь как глазом моргнуть. Солнце на небе может запросто

потеряться и в полдень. И тогда в избе без настольной лампы уже не почитаешь. В байкальских

затемнениях чудится даже что-то рукотворное: ну не может, не может эта темнота держаться

целый год сама по себе! Поживи на Байкале несколько лет и естественным образом станешь

мрачным мистиком, поверив в любые потусторонние силы. А силы эти, кажется, лишь тем и

озабочены, что качеством мрака. И потому каждое незначительное высветление неба считается

ими упущением, в ответ на которое с Байкала тут же направляются тёмно-фиолетовые тучи, а то и

просто одна массивная матушка-туча, которая в одиночку низким мрачным потолком спрямляет

всю купольную выпуклость неба. И, сидя в этом мраке, трудно уже поверить, что лишь какие-то

минуты назад на горизонте сверкали ослепительные вершины, потому что с неба сыплется снег не

снег, дождь не дождь, а нечто совершенно фирменное, байкальское: некая сырая крупчатка. И вот

там, за этой темью потолка, что-то (вероятно, молния) медленно приглушенно искрит, словно

отблеск далёкой электросварки, а следом придавленно и неохотно проворачивается худыми

рёбрами тощий байкальский гром. Никуда не денешься – сверкнуло, так придётся хотя бы как-то

громыхнуть. Что ж, спасибо и на том. Не так-то просто боженьке провернуть лопатой всю эту муть

так, чтобы ещё и громыхнуло как следует. И это называется маем! Вот тебе и «люблю грозу в

начале мая»! Здесь Тютчев никогда не написал бы этой строчки. Он просто сидел бы у тусклого

окна и горько плакал от невозможности её написать. В байкальской весне на самом-то деле так

мало весеннего, привычного с детства, что она кажется какой-то ненастоящей. Можно сказать, что

в байкальской весне очень мало весны. Прямо как весна, разбавленная зимой. Смотришь на такую

весну и не ощущаешь её. В кино она и то приятней смотрится. Там хотя бы знобящего воздуха нет.

Уже от одного слова «май» Роману вспоминается Пылёвка, а душа растворяется нежностью ко

всему миру. Сколько волнений, сколько счастья, сколько детства связано с маем! Только теперь

эти воспоминания мешают, ведь его дом – здесь. Теперь категория «родное» снова становится

чем-то особенным, как было когда-то в армии. Здесь, на Байкале, в это весеннее время, душа не

наполняется весной. В мае душа должна лечиться, восполняясь ароматом выветренной за зиму, но

оживающей земли, прозрачностью пространства, акварельно-бирюзовой высью неба, журчащими

ручейками, которым в детстве Ромка прочёркивал русла какой-нибудь щепкой. Грустно знать, что

там, по-настоящему дома, всё это есть и сейчас. Есть, но не для него. Прямо как будто вся жизнь

идёт сейчас мимо, а он от чего-то затаился здесь в стороне, упуская своё правильное, настоящее

время…

Становится всё очевидней, что на Байкал, на это трижды прославленное священное озеро,

лучше всего смотреть из окна проходящего поезда. Или приезжать сюда на экскурсию. Но для того,

чтобы жить здесь постоянно, нужно переменить все представления, в том числе и о той же весне.

Хорошо на Байкале лишь тем, кто здесь родился, кого волнует такая странная весна, кому не надо

змеек-ручейков, искрящихся на ароматной, оттаивающей после основательных морозов, земле, в

чьей душе живут местные боги.

Хватит уж петушиться – пора признать себя проигравшим. Самоутвердиться, развернувшись в

254

хорошего хозяина, здесь не получается. Хотя, конечно, такие выводы делать ещё рано. Ведь

именно в этом году рассаженная клубника должна дать первый хороший урожай. Да и огородные

дела следует начинать не с лета, как вышло в прошлом году, а с весны. Не нравится другое –

непродуктивность, а порой и бессмысленность работы. Сразу после того, как сходит снег, Роман с

удивлением замечает, что его соседи блуждают между деревьями, что-то собирая в вёдра.

Оказывается, что эти весенние грибники охотятся за редкими коровьими лепёшками, неосторожно

обронёнными такими же редкими поселковыми коровами. И это называется заготовкой навоза!

Попутно соседи разворачивают старые изгнившие пни, собирая труху. Понятно, что для

обеспечения собственного урожая следует делать то же самое, но, помня кучи навоза,

наваливаемые в Пылёвке за зиму в огороде, Роман не может заставить себя ходить с ведром едва

ли не за самой коровой. Да и насколько поднимет урожайность какое-то несчастное ведро навоза!?

Что поможет земле, а в его огороде так и вовсе песку, как сито промываемому дождями, родить

хороший урожай? Здешняя земля не создана ни для картошки, ни для капусты. Только мучая,

насилуя её и себя, как делает это Демидовна, здесь ещё можно что-то получить.

От скепсиса не спасает уже ни ставка на упорство, ни установка на выживание. Обойдясь без

этого унизительного навоза, Роман всё своё второе байкальское лето наблюдает за картошкой,

посаженной в песок, хотя тут и так всё понятно: урожая не будет. А от этого и вовсе ничего делать

не хочется. Даже бегать по утрам не тянет. Зато Смугляну теперь уговаривать не нужно. И не

понятно от чего: то ли от этих пробежек, то ли от какого-то созревания её здоровья, но только

однажды, уже в середине июня, Роман застаёт жену за тем, что она как-то странно прослушивает

ладонью свой живот. Роман делает непонимающий вид. А на следующий день, собираясь на

работу, Нина предупреждает, что сегодня задержится – зайдёт в больницу. Домой же она

возвращается такой счастливой, какой Роман не видел её никогда. Смугляна просто цветёт. Бросив

сумку у порога, подходит с глазами, блестящими от лёгких слез, и успокоенно, счастливо льнёт к

мужу. Она ничего не говорит, но им всё понятно. Роман со вздохом садится, почему-то уже не

находя в себе никакой радости. В нём всё уже перегорело. Более того, его захлёстывает жгучей

обидой. Конечно, это должно было случиться. И уже давно. А не случалось из-за её болезни, из-за

её бездумной жизни до замужества. И как могла она сопротивляться, когда он уговаривал её

укреплять здоровье? Почему он должен был тратить на этот очевидный факт столько нервных

сил?

Конечно, сейчас самый момент сказать жене что-нибудь ласковое, ободряющее, но ком

неожиданной обиды клинит все приятные слова. Роман просто поднимается и уходит в сарай к

своим деревяшкам. Смугляну его реакция потрясает, как измена.

Но всё равно это их самые лучшие, счастливые дни. В пустую жизнь вливается смысл, которого

они уже совсем, совсем заждались. Теперь Роман и Смугляна почти всё время находятся вместе,

расходясь лишь по своим делам. Когда Нина садится за учебники, Роман идёт в свою живописно

обставленную мастерскую с множеством причудливых фигурок на полках. Через какое-то время

Смугляна, отложив книгу, приходит к нему, молча отнимает нож и деревяшку, садится на колени,

усыпанные стружками, и в упор смотрит чёрными глазами, в которых Роман, правда, так и не

различает зрачков.

Нина просто гордится растущим животом – вот он их настоящий урожай! Однажды Роман

говорит ей, что с животом она очень красива, и Смугляна воспринимает это как самым лучший

комплимент в своей жизни и как самый удачный комплимент мужа.

– Сейчас я часто вспоминаю себя маленькой, – растроганно говорит она. – Ты знаешь, меня

мучит совесть перед одной коровой…

– Перед коровой?!

– Ну да. Правда, её уже, конечно, нет в живых.

– Её уже съели?

– Ой, Рома не говорит так… Она была старенькой, а я гоняла её бегом на прорубь. Было

холодно, и я торопилась. Ничего не понимала, дурочка. А ещё к матери просилась на санки, когда

она младшего братца возила. И мама таскала нас обоих. Хотя я такой толстой была. Почему она

меня ни разу не отшлёпала?

– Эх ты, будущая мамка, – с улыбкой говорит Роман, – ты и сама-то ещё ребёнок.

Даже ощущая живот, Нина иногда не верит, что всё это происходит с ней. Её чувство

неполноценности постепенно исчезает: беременность даёт ей полное, настоящее право на семью.

Счастье, по сути, оказывается простым, оно уже не маячит где-то в неопределённости, а создаётся

в ней самой. Но какое оно, оказывается, предметно-ощутимое! В эти дни, снова и снова

прислушиваясь к себе, Смугляна с восторгом думает: «Вот – я, а вот ребёнок, который возникает

во мне…» И эта простейшая мысль трогает её до слёз. Впервые в жизни она ловит себя на

способности улыбаться без всякой причины.

– Ты чего это? – спрашивает её Роман.

– А знаешь, я всё-таки молодец…

– Ты о чём? – уточняет муж, притворно не понимая её.

255

– Да всё о том же, – отвечает Смугляна, глядя на живот. – Ой, как буду я его любить! Я уже

сейчас его люблю. И тебя буду любить ещё сильнее, чем сейчас.

* * *

Конечно, никакого агрономического чуда осенью не случается: с трёх экспериментально

посаженных вёдер картошки накопано одно. Причём каждая новая картошинка чуть больше

грецкого ореха – можно сварить и по одной закидывать в рот. Пожалуй, это чудо наоборот. Не

оправдывает надежд и клубника-виктория, тоже не умеющая расти из одного песка. «Господи, –

думает Роман, удручённый итогами своей сельхозхозяйственной деятельности, – я почему-то

ничего не могу… Каким же мне нужно стать, чтобы хоть что-то значить в этом мире?!»

Теперь-то он уже знает: чтобы создать в Выберино хороший огород, надо сначала завезти на

участок несколько машин глины, раскидать её по всей площади и потом на эту подложку засыпать

десятки машин опилок, навоза, плодородной земли. Многие преуспевающие хозяева именно так и

делают. Но человеку, выросшему на земле, которая плодородна сама по себе, такие действия

кажутся ненормальными.

Одним осенним днём Роман вдруг с удивлением осознаёт, что на Байкале-то они живут уже

второй год. (Эх, время, время… Вы всегда его не замечаем…) Тут же осмотревшись по дому

новым взглядом, он обнаруживает в нём маленький телевизор с оптимистичным названием

«Рекорд», небольшой холодильничек на кухне, на полках – много новых книг, которые, пожалуй, и

греют душу более всего. На стене висит старая гитара, случайно купленная за бутылку водки у

магазина. Роман иногда тренькает на ней, мечтая научиться играть по-настоящему. Всем этим

приобретениям помогли его плотницкие подработки там да там и ставка сторожа, хотя от этой

должности всё же пришлось отказаться. С такой системой охраны можно было очень сильно

прогадать. Теперь остаётся ещё денежный долг перед родителями за дом. Конечно же, ничего они

от него не возьмут, но положить деньги на стол перед отцом с матерью он просто обязан. Это

важно, как сдача экзамена на полную жизненную самостоятельность. Только, конечно, экзамен

этот состоится ещё не скоро.

Так что ощущения проигрыша или поражения уже нет. Просто условия, в которых живут здесь

другие люди, не для него. Такие глупости, как, например, нехватка навоза для огорода, он и

преодолевать не собирается.

Всё чаще поговаривают они о необходимости переезда с Байкала. Особенно ввиду

предстоящего рождения ребёнка. Роман почему-то уверен, что у них будет сын. А для сына (да

хоть и для дочки) он непременно хочет такого же детства, как своё. От своего детства у него

осталось ощущение долгого-долгого лета с раскалённым солнцем над головой и с тёплой,

ласковой водой ононской протоки. Время ему и всей ватаге купающихся пацанов подсказывал

тогда лишь желудок: пора бы уже и домой отвалить, но вместо этого все снова несутся к воде, к

доске, установленной на чурке и каждый старается нырнуть с «прыжка» этак по-пижонски, без

брызг. В голове от жары и долгого купания – вата и муть, но именно этим-то ощущением и

окрашено всё детство, кажущееся теперь тягучим и нескончаемым. Хотя, конечно, на самом-то

деле таким было, наверное, лишь одно какое-то лето или даже один запомнившийся день.

То, что их путь лежит назад в Забайкалье, – это понятно, только вот куда конкретно?

– Поедем в Читу, – предлагает Нина. – Я всегда мечтала жить в городе. И ребёнку нашему там

будет хорошо.

– Не выйдет. На деньги от продажи дома в городе не купишь ничего. А снова мыкаться по

квартирам – это не дело.

– Тогда в Елохово, к моим. Поначалу они помогут мне с ребёнком справиться.

Нет уж, только не к её родителям, хотя, конечно, уж теперь-то на него не плюнешь. В письмах

они уже пишут не просто: «Здравствуй, Нина!», а через запятую добавляют и «Роман». Ну, слава

Богу! Смугляна же твердит, что если он поживёт рядом с ними и они узнают, какой он хороший, то и

вовсе признают его. Только их признание почему-то мало стоит. Ничего доказывать им не хочется.

Лучше уж в Пылёвку! Хотя приехать туда – это всё равно что проиграть самой жизни. Всё равно что

пригреться под боком родителей. А он не из таких…

* * *

Почти под самый Новый Год Смугляну кладут на сохранение. Теперь уж Роман навещает её

каждый день, пропуская лишь дни дежурств. В коридор жена выходит с достоинством, вразвалочку

и как лодка к причалу, осторожно прижимается к его плечу.

– Какая я? – спрашивает она.

На этот привычный её вопрос Роман должен выдать какой-нибудь комплимент. И на этом

вопросе кончается его хорошее настроение: говорить комплименты, а тем более планово выдавать

их в большом количестве, он никак не научится. Лишь однажды у него это как-то неожиданно

256

выходит.

– Ну как – какая? – отвечает он. – Ты пузатенькая и брюхатенькая…

У Нины от этих, в общем-то и не особенно ласковых слов, глаза блестят слезами. Роману же и

самому удивительно, как такое может нравиться. И ничего подобного он придумать потом не может,

хотя Смугляна ждёт этого всегда.

Возвращаясь с очередного дежурства и увидев дымок из трубы своего дома, Роман поневоле

ускоряет шаг. Что-то тут не то: выписывать Нину, кажется, ещё не собирались, и никаких других

новостей от неё не было.

Уже в сенях Роман чует запах варёного мяса и удивляется ещё больше – откуда у них мясо?

Распахивает дверь и вовсе теряется: в кухне около печки в его комнатных тапочках сидит отец и

чистит картошку.

Огарыш приехал вечером, отыскал дом по адресу и, увидев замок, хотел уж было идти искать

пожарную часть, но на всякий случай пошарил рукой над карнизом и так же, как в Пылёвке,

отыскал там ключ.

В доме тепло и уютно. На плите булькает кастрюля. На столе ждёт нераскрытая бутылка

"Московской". Отец, кажется, ничуть не изменившийся, всё такой же чернявый. Такого чернявого,

наверное, трудно быстро изменить.

– Ну ты даёшь… – с радостью и восхищением говорит Роман, когда они без всяких не принятых

в семье объятий крепко пожимают друг другу руку. – Вчера приехал?

– Вчерась.

– А что же меня не нашёл? Я бы отпросился.

– Да, думаю, чо бегать-то. Всё равно домой придёшь – куды денешься? Я гляжу, вы тут с хлеба

на воду перебиваетесь…

– Что ты! Сейчас-то мы уже не бедствуем.

– Да уж, не бедствуете… Я тут всё проверил, можно сказать, навёл ревизию. А вот скажи: это чо

тако?

– Как что? Маргарин. Ну, это у нас вместо масла. Масла-то тут в магазинах не бывает, да

маргарин и дешевле.

– Дешевле тебе… Да как его с маслом-то сравнишь… А краля твоя где?

– В больнице.

– Чо, всё так и хворат?

Роман едва сдерживается, чтобы тут же не вывалить новость. Но лучше всё-таки помолчать.

Пусть он увидит её сам и всё поймёт.

– Да так, по мелочам, – отмахиваясь, говорит Роман и, скрывая улыбку, присаживается к печке,

вроде как для проверки как она топится.

– Ты чо же, здоровую-то не мог найти, или чо? То ли дело Ирина – просто кровь с молоком. Ну

да ладно, ладно, чо теперь уж об этом, раз не сошлись…

Суп уже готов. За обедом с водочкой разговор тот же, только основательней и вдумчивей.

Приятно осознавать, что спешить никуда не нужно. Говори, сколько хочешь, слыша голос отца,