Жизнь волшебника

чувствуя хмель хорошей водки и дремотное тепло печки. Роман ловит себя на мысли, что ведь,

пожалуй, самоутвердиться-то ему всегда хотелось для того, чтобы что-то доказать родным. А тут и

доказывать, вроде бы, ничего не надо – отец и сам относится к нему уже как к равному. Теперь

Роман и хотел бы не соглашаться с ним, хотел бы стоять на том, что всё у них здесь прекрасно, что

выстоят, выживут, да только надо ли? Правильно: и выстоят, и выживут, сил на это хватит. Но

только как-то уже и не хочется тут выживать.

– Поглядел я твоё хозяйство, – гнёт Михаил своё. – Много ты начал, да толку мало. А проще

говоря – дурью маешься…

– Ты это про фигурки? – спрашивает Роман, кивнув в сторону сарая.

– Да не, тут всё в ажуре, – говорит Михаил, на мгновение сменив строгое выражение на тихую

улыбку. – Я даже подивился, как это ловко у тебя получатца. Где ты токо этому и научился?

Деревяшки – это ладно, а вот всё твоё хозяйство – дурь…

– Ну почему дурь-то? – даже с некоторой, правда, небольшой обидой возражает Роман.

Как бы оправдываясь, он рассказывает обо всех своих уже прошлых хозяйственных трудностях.

Про песчаный огород, побывавший под наводнением, молчит – тут отец сразу выскажет, что,

значит, не надо было этот дом и покупать.

Огарыш не перебивает, слушает, кивая головой. Знает он все эти проблемы, знает. Тоже жили

здесь когда-то. Удивительно только, что эти трудности остались теми же. Вчера, идя по улице, он и

нового тут ничего не увидел – всё то же. И жизнь здесь всё такая же голодная. Как будто Выберино

в какой-то немилости у государства. Из-за зоны, наверное. Хотя вот в Пылёвке зоны нет, а картина

схожая. Просто там работать можно. И толк от этой работы заметен.

– Ну вот гляди, чем вы здесь питаетесь, – рассуждает Михаил. – Даже молока не видите, я уж

не говорю о какой-нибудь там сметанке. А мы летом простоквашей чушок кормим. Чо же, мы бы

вам не помогли, живи вы рядом? Нам это добро уже и наживать некуда. У нас в гараже и мотоцикл,

257

и машина стоят, а ты тут педали крутишь.

– Когда-то и педалей не было, – задумчиво, но как-то больше себе самому, замечает Роман, не

понимая, как объяснить отцу, что он потому и не хочет возвращаться домой, что там от их помощи

не уйти. А он хочет иметь всё сам.

– Да, забыл совсем! – вскидывается вдруг отец, отыскивая глазами свою сумку. – Счяс я тебе

чо-то покажу…

Из сумки он достаёт районную газету и аккуратно расправляет её на нужном месте. В статье,

рассказывающей о каких-то районных итогах, подчёркнуты короткие строчки: «Мерцалову Михаилу

Петровичу, заведующему молочно-товарной фермой № 2 присуждены первое место и Диплом

первой степени с предоставлением права на приобретение вне очереди мотоцикла с коляской».

– Во, видел! – с гордостью восклицает отец. – Не поленился – привёз похвастать. А ты знашь,

чо тако «мотоцикл с коляской»? Это же «Урал»! Я специально поинтересовался. Да я его уж лет

десять купить хочу. Деньги есь. Так вот, себе я возьму "Урал", а "ИЖ" твой будет. Он же новый

совсем, его токо чуть подремонтировать надо. Так это же не велосипед! Езди, куда хошь! Хошь на

рыбалку, хошь на сенокос…

– Да какой там мотоцикл, – с неловкостью говорит Роман, – я ещё и за дом не рассчитался.

– За какой дом?

– За этот.

– А кому ты должен?

– Так вам…

– Нам? На-ам? Да ты чо!?

Михаил с минуту тупо смотрит на него. Выпитые две стопочки делают своё дело, Роман видит,

что глаза отца начинают блестеть слезами обиды.

– Нам? – глотая комок, переспрашивает он. – Вот ты дурак так дурак! Как тебе не стыдно? Ты чо

же, нам чужой что ли?

Роман не знает, как выправить этот ляп. Конечно, отцову обиду можно было ожидать, но как тут

промолчать? Нельзя же постоянно брать, ничего не отдавая.

– Да ладно, ладно тебе, – говорит Роман, пытаясь сгладить неловкий момент. – Хорошо,

хорошо. Будем считать, что ничего я вам не должен…

Но отец не может справиться с собой. Сидит, сопя, смотрит в сторону.

– Ты токо не вздумай матери чо-нить тако сказануть… Она тя сразу зашибёт…

– Ну всё, всё. Я понял…

Отец сидит, всё так же поникнув плечами, уйдя куда-то внутрь себя.

– А давай-ка выпьем, – предлагает тогда Роман, протягивая стопку, чтобы чокнуться. – О

переезде-то мы уж и сами думали. Нина предлагает ехать в Елохово, к её родичам.

– Ну ничо себе! – возмущённо восклицает Михаил, поворачиваясь к столу. – Придумал тоже –

Елохово! Како тако Елохово! Домой, и никаких делоов! Мы ведь там теперь одни остались. Тимофей

куда-то аж на Запад мотанул, мол, откуда наших предков сослали, туда и вернусь. Был один брат, и

тот смылся. А вообче-то, это баба его так настроила. Сам-то он бы недотумкал. Как они там

устроились, не знаю: ещё ни одного письма не было. Мне, веришь-нет, иной раз не с кем вот так

посидеть, поговорить. Так что давайте-ка собирайтесь… Нас же мало. Нам в одно место

кучковаться надо. Надо же, чтоб семья была…

Роман смотрит на него с удивлением – никогда не слышал он от него таких речей про семью.

Обычно больше про колхоз да про своё хозяйство говорил. Мудреет, наверное, или стареет уже. И

хорошо, наверное, что они сидят сейчас вот так и выпивают. Водочка размягчила душу отца,

позволила быть откровенным. А ведь ситуация-то здесь и впрямь совсем иная. Может быть, хватит

уже болезненно трястись над своей самостоятельностью? Хватит избегать заботы родителей,

потому что помощь-то, хотя бы вот такая душевная, когда можно просто посидеть и поговорить,

нужна и родителям… Зачем закапывать тут в песок свою энергию, если дома она нужна для

поддержки родных людей?

– Плохо, конечно, что с ребятишками у вас не получатца, – продолжает Огарыш. – Уж как мы

тогда к Юрке-то привязались… Жалко было его отдавать… Маруся, когда его Ирина увезла, целые

сутки ревмя ревела. Я уж материться на неё начал. А теперь у неё друга думка: чтобы вы

приехали. А, может, и не одна. Ты же знашь, что мать-то в этих бабских делах кое-чо кумекат, у нас

же дверь-то так и не закрыватца, хоть часы приёма вывешивай. Она же теперь, после Юрки, всё о

внуках думат. Может, и помогла бы чем нашей новой невестке, котору мы ещё и не видели даже.

Ты хоть бы карточку её показал…

– Ничего, сегодня сам увидишь. Под вечер сходим, навестим.

Ох, как хочется снова всё ему рассказать, но рассказывать, говорят, нельзя – сглазить можно.

А ведь ситуация-то снова в чём-то повторяется. В письмах в армию отец, рассказывая о

совхозных делах, всяко разно намекал, что Роману надо возвращаться домой. И сейчас что-то

вроде того. Сходится даже то, что отец, рассказывая о хозяйстве, так же срывается на

раздражение. Совхозом до сих пор заправляет компания во главе с Ураевым. Они там что хотят, то

258

и творят. Роман слушает, не перебивая – удивительно, как всё это интересно. Постепенно от

совхозных новостей отец переходит к более частным. Оказывается, Боря Калганов женился, да

только не на Кармен – Тоне Серебрянниковой. Накануне свадьбы он на какой-то пирушке вдруг

поспорил на ящик водки, что может жениться на ком угодно. Да вот хотя бы на племяннице одного

из дружков – подросшей десятиклашке. И этот ящик он потом выиграл. Тоня после этого назло ему

загуляла с одним шабашником-армянином, который старше её лет на двадцать, и родила от него

сына.

Некоторое время Роман сидит, ошарашенный такими новостями. Он помнит тот вечерний

разговор с Тоней, когда она просто струилась любовью к Боре, а он завидовал, что это струение не

для него. Теперь её планы – нарожать детей и быть хорошей женой – Роман оценил бы ещё выше.

Правда, что теперь об этом – теперь у него всё настроено по-своему.

Очень обтекаемо, заходя издали, рассказывает отец и о Наташке Хлебаловой, из-за которой

прервалось тогда ухаживание Романа за красавицей Светой Овчинниковой. Сейчас Наташка живёт

в соседнем районе, замужем, но муж, судя по слухам, просто мается с ней, потому что гуляет она

налево и направо.

Слушая отца, Роман понимает, что какую-то главную ударную новость тот ещё утаивает,

подходя к ней как на цыпочках. Но вот и она. В Пылёвке достраивается понижающая

трансформаторная подстанция, которую пустят после Нового года, но уже сейчас для работы на

ней подыскивают двух дежурных электриков. Там, кстати, и квартира сразу предоставляется…

Рассказав об этом, Михаил сидит, молчит, ждёт реакции, как рыбак, закинувший удочку. Роман,

задумавшись, смолкает. Михаилу кажется, что думает он уж что-то слишком долго. Так можно и не

в ту сторону удумать.

– Ты ж на электрика учился, – осторожно подталкивает он сына в нужном направлении.

– Э-э, когда это было, – отмахивается Роман, – я уж и забыл всё.

– Вспомнишь. У нас дома, кстати, надо проводку сделать – но так, чтобы посторонние не

знали…

– Да ты что? Это чтобы электричество воровать?

– А чо делать? Не замерзать же. Дрова не выписывают. Машину, чтобы съездить заготовить, не

дают. Там надо кинуть провод мимо счётчика прямо с вышки, но так, чтобы не искрануло. Не

будешь же электрика вызывать, чтобы он всё, как надо, сделал.

– Лучше бы уж ты не воровал, а? – с неловкостью просит Роман. – Сам же раньше не одобрял

такого.

– А-а, – отчаянно отмахивается отец, – теперь уж все воруют. А, да ты же у нас партейный… Я и

забыл. Коммунисты – люди чисты.

– Да при чём здесь партийный…

– Так ты что же, сына, всерьёз меня осуждаешь за это что ли? – помолчав, вдруг с такой

обидой, да ещё с этим ласковым словом «сына», как когда-то в автобусе, говорит отец, что и у

Романа слёзы на глазах и комок в горле.

Выпили, видно, слишком много, вот и пробивает на чувствительность.

– Ну, всерьёз – не всерьёз, – мямлит Роман, чувствуя, что на самом-то деле осуждение вышло

всерьёз. – Я думаю, что лучше бы уж всё чисто и честно.

– Эх, – произносит с какой-то далёкой грустью отец, – чисто да честно, говоришь? Так ведь оно,

это чистое да честное не всегда поверху лежит. Ты и про себя-то ещё не всё чистое да честное

знашь.

– О чём это ты? – вскидывается Роман.

– Да так. Придёт время – всё само собой узнатца.

– Да говори уж прямо, без всяких там намёков.

– Вот я прямо и говорю: придёт время – узнашь. Значит, не время ишо.

– Ну ладно, не хочешь – не надо. А о переезде надо подумать.

– А чо тут думать? Мне директор и отпуск-то подписал только потому, что я посулил ему

уговорить тебя.

– Вот оно что…

– А ты как думал? Плохо, что ли? Вспомнили про тебя.

– И где же эту подстанцию построили?

– А вот как за ток выедешь, – оживлённо поясняет отец, рисуя пальцем на столе, – одна дорога

налево в МТС, друга – направо, к кладбищу, а подстанция вот тут, посерёдке.

– Тут рядом ещё такой небольшой овражек есть? – уточняет Роман, волнуясь уже от того, что

ярко представляет знакомые с детства овражки, сопки, пригорки.

Почему-то именно это уточнение: где, на каком конкретно пятачке этих родных мест стоит

подстанция, а не доводы отца об удобстве большой, государственной квартиры и довольно

спокойной работы, убеждают больше всего. Это место помнится хорошо. Сколько раз в детстве

Роман сидел на том пригорке, наблюдая за селом, откуда оно как на ладони. Простор с той точки

открывается такой, что душе вспорхнуть хочется. Как он мечтал тогда о бинокле, чтобы видеть ещё

259

дальше. А теперь там как по заказу стоит дом, в котором можно жить, а из окна постоянно видеть,

что происходит в селе и в природе под громадным куполом неба. Раньше и предположить было

нельзя, что когда-нибудь придёт кому-то в голову поставить там дом. Зачем он там на отшибе?

Однако, надо же, нашлась причина… Так почему бы вот так сразу взять и не признаться в своём

согласии? Ведь согласен же… Но это уж вроде как-то совсем легкомысленно. Поманили пальчиком

– и побежал. Мужчина ты или не мужчина, в конце концов?

– Хорошо, я подумаю, – говорит он отцу.

К трём часам они идут в больницу к Смугляне, выловив из кастрюльки отваоренное мясо. До

вечера ещё далеко, а в посёлке уже как в сумерках.

– Ну и солнце сёдни, – глядя на небо, тусклое, как матовое стекло, бурчит Огарыш, – не солнце,

а так себе – название одно. И как вы только тут живёте…

– Так же, как и вы когда-то жили, – с усмешкой замечает Роман.

– Жили, да не долго. И вам не к чему затягивать.

Нину, идущую к ним по коридору, Михаил рассматривает, поворачивая голову то так, то эдак.

– Она што ли? – шёпотом спрашивает сына. – А чо это она така чернява-то? Не русска, или чо?

– Да уж как видишь…

– А чо это она у тебя така…

И тут Огарыш смолкает – слово «толстая» прилипает к языку: он уже видит, что это за толщина.

Вот так-так! Так вот в какой она больнице! Ну и сынуля! Вытерпел – не проболтался. Эх, врезать бы

ему с радости по макушке, да не получится, слишком уж макушка высоко.

С «новой» невесткой, смутившейся до крайности, говорить не получается. Растерявшись,

Михаил не находит, что и сказать. Это же надо ещё как-то переварить. Он уже представляет, как

рассказывает про новость Марусе, мыслями он уже дома, и для разговора здесь его остаётся не

много.

– Вон, видишь, в каком она халате, – говорит Роман, – ну и наряжают их тут. .

Роману неловко за жену. Не ожидая такого гостя, она не прибрана, не привлекательна. Неловко

и Смугляне. И отца своего мужа она не понимает – чего это он такой, вроде, как плаксивый

немного? Или выпили уже изрядно?

По дороге назад Роман всё пытается заглянуть отцу в лицо, чтобы понять, понравилась ему

Нина или нет, но отец молчит, думая о своём.

– А вот интересно, – говорит он наконец, – кто будет: парень или девка? Маруся бы сразу, по

одному виду определила.

Вечером дома они продолжают своё небольшое застолье.

– Ну что, сына, – говорит Михаил, всё ещё растроганный новостью о будущем внуке или внучке,

– я бы погостил у тебя ещё, да мне домой ехать надо. Значит, завтра утром и поеду.

– Да ты что! – с огорчением восклицает Роман. – Куда торопишься-то?

– Не могу: без меня на ферме удои упадут.

Роман смеётся:

– Но ты-то здесь при чём? Доят-то коров.

– Запьют доярки, да и всё. За ними же смотреть-то счас некому.

Садясь следующим утром на поезд, Огарыш уже на все сто процентов уверен в решении сына

вернуться домой.

– Ну ладно, ты думай давай, – тем не менее говорит он, пожимая руку на прощание.

– Ладно, подумаю, – с достоинством повторяет Роман вчерашний ответ.

Вообще-то, у них выходит хорошая мужская игра в достоинство, которая, похоже, нравится

обоим. В конце концов, они оба мужчины: отец и сын. *9

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Чёрная волна

Жизненные удары бывают разной силы. Удар, выпавший Роману Мерцалову, достаётся не

многим.

В дом входит почтальонша, на этот раз пожилая женщина в синем форменном пальто. Роман,

отложив книгу, настороженно поднимается навстречу. Она уточняет его фамилию и сообщает:

– Вам телеграмма.

Разлинованную бумажку она держит в руке, Роман тянется взять её, но почтальонша, как-то уж

слишком резко отдёргивает листок и просит сначала расписаться о получении в тетради. И уже от

этой её излишней опасливости, от настаивания именно на этой последовательности действий

Роман чувствует холодок по спине. Почтальонша делает так, именно потому что она опытная, а

260

ещё потому что знает содержание телеграммы. И тут Роман снова слышит какой-то напряжённый

гул воздуха, сгущение пространства. Что это такое ему понятно сразу. Это снова Судьба,

очередной её прилив. Только ничего радостного он в этот раз, кажется, не несёт.

Отдав листок телеграммы, почтальонша тут же уходит, будто исчезает, не слышно даже –

стукнула ли она дверью? Роман остаётся один в пустом доме. Сначала садится за стол, где лежит

открытая книга. На форменном бланке приклеены бумажные ленточки со словами: «БОЛЬШОЕ

НЕСЧАСТЬЕ ПРИЕЗЖАЙ ТЧК МАТВЕЙ ТЧК». И это всё. Кто такой Матвей – понятно, но что такое

может стрястись там, в его Пылёвке, если телеграмму даёт не отец или мать, а сосед, да ещё

подписываясь своим именем, то есть, давая известие лишь от себя?

Роман слышит, как в напряжённой, гудящей тишине дома из умывальника в тазик изредка

капает вода. В доме всё то же, что было здесь в течение минувшего года. Но никаких, а тем более

подобных телеграмм за это время не приходило. Роман не понимает, сколько времени он недвижно

глядит в окно на речку надёжно заглушенную льдом и снегом. Момент какой-то странный,

дребезжащий: сейчас, когда всё как будто бы спокойно, для него в этом мире уже есть что-то

страшное. Только он это страшное не знает. Но хочет знать. Или не хочет? Не важно: хочет или не

хочет – надо. Надо знать. За пять минут неподвижности вокруг ничего не происходит, никакая

информация просто так из воздуха не втекает. Но сердце уже стиснуто холодной лапой страха

инеопределённости. Откуда этот острый холод? Лишь от нескольких слов в телеграмме с

печатными прыгающими буковками? Лапа сжимается туже и туже. Ещё несколько минут назад

была полная безмятежность с обыденной неосознанностью момента и книга с литературными

произведениями античности. А теперь всё сорвано. Точнее, реально-то сорвано уже давно, только

он об этом не знал. Но что и с кем там это неизвестное случилось!? С мамой? Вряд ли… Она

ничем не болела даже. Что может произойти с ней при её-то знахарстве и женской мудрости?

Отец? А как с ним может что-то случиться, если он был вот тут, в этой самой комнате, недавно,

перед самым Новым годом? Что может произойти за такое время? Хотя, конечно, многое.

Смугляна вон успела уже ещё одну неделю в больнице пролежать (завтра её выпишут). Да что тут

гадать: что бы там ни было, надо просто заказать переговоры с Пылёвкой.

Шагая в кирзачах по притоптанному, но чистому снегу и постоянно резко оскальзываясь от

невольной спешки, будто несомый гудящей волной неизвестной ещё Судьбы, Роман продолжает

автоматически, уже сам не желая того, взвешивать, с кем же случилось это неизвестное пока

«большое несчастье»? Лучше бы, конечно, ни с кем, но телеграмму отбил сосед – и это сметает

всякую логику. Значит, что-то случилось или с отцом, или с матерью. С кем только? Жуткий выбор.

Хотя какой тут выбор – всё уже случилось, всё уже есть на самом-то деле. А кстати, почему в

телеграмме как-то слишком просто и даже спокойно написано «приезжай», а не «срочно

приезжай», как требуют при большом несчастье? Может быть, не так всё и страшно? Так всё-таки с

кем же? Наверное, всё-таки с мамой. Её позиция почему-то видится слабее. Не от того ли, что

отец-то был здесь, кажется, вот только что и хорошо помнится своими жестами, словечками,

поворотом головы и чуть заплетающимся языком, когда они уже приканчивали «московскую». Тьфу

ты! Мысли идут по кругу. Но почему, почему Матвей дал телеграмму только от своего имени?

Связаться с Пылёвкой удаётся минут через пятнадцать. На почте никого нет, и телефонистка, не

отсылая Романа в специальную кабинку, протягивает трубку через стойку.

– Алло! Это Пылёвка? – кричит Роман, не замечая удивительной слышимости. – Кто это? Кто у

телефона? Наташа? Какая Наташа? А, тётя Наташа? А это я, Роман Мерцалов…

– Ой, Ромушка, это ты? – с каким-то странным испуганным придыханием произносит тётя

Наташа, бессменная почтовая работница в возрасте. – Ты откуда? С Байкала? Ты давай-ка

приезжай, ладно? У вас тут несчастье… Ага. Большое несчастье…

Роман столбенеет оттого, что тётя Наташа, просто знакомая тётя Наташа называет его

Ромушкой. Никто и никогда в Пылёвке его так не называл. И опять это «большое несчастье»… Не с

ней ли прямо на почте составлял Матвей свою телеграмму?

– Да что там у вас такое-то, в конце концов?! – кричит Роман.

– Ну несчастье, понимаешь, несчастье…

– Да какое несчастье-то?!

– Ну… пожар у вас был… Дом сгорел…

Кажется, сердце перестаёт идти. В сердце всегда прочно впаян дом – родной дом с тёплым

крашеным крылечком, на котором Роман отдыхал, приехав домой со службы, с ключом на колоде,

с чистыми половиками в коридоре. И вмиг вместо всего этого в сердце выбита чёрная обугленная

дыра. Что такое «сгорел» – пожарному объяснять не надо. Он знает, что когда что-то сгорает, то на

этом месте не остаётся ничего. Насмотрелся уже. И запах пожарища помнит хорошо. У Романа

мертвеет рот, немеет язык…

– А отец, а мама? – с трудом составляет он из непослушных слов главный, страшный вопрос.

– Ой, да как же мне сказать-то? – всхлипывая, говорит тётя Наташа, находясь где-то далеко-

далеко, но слышимая невероятно чётко.

– Они в больнице? – помогает ей Роман.

261

– Нет, Ромушка, не в больнице они…

– А где же?! Где?!

– В доме, Ромушка. Они в доме осталися-я…

– Кто из них?! Оба?!

– Оба голубка там и осталися-я…

Роман вздрагивает от стука, с которым чёрная трубка падет из его бесчувственных пальцев на

деревянную стойку. Наступает какая-то сверхтрезвость. Чёрный прилив Судьбы накрывает с

головой. Роман внимательно смотрит в глаза телефонистки за стойкой (женщине, наверное, лет

тридцать, у её глаз мелкие морщинки и всего несколько веснушечек на щеках), потом вбок на

старый фикус, чем-то похожий на тот, что он видел в детстве, в районной столовой у окна. В этот

день он как раз и попал под автобус. А этот фикус где был до этого? Почему он не видел его здесь

раньше? Как, какими силами ошарашенной, растерянной души можно принять эту новость, которая

взрывом разносит на мелкие живые кусочки всю его жизнь? Роман опускается куда-то – кажется на

стул, роняет руки на широко разъехавшиеся колени, голова падает вниз: его всё ниже и ниже гнёт,

прижимает к земле. Через какое-то странное неощутимое время, находясь всё в том же

оцепенении, он, качаясь, поднимается, выходит на крылечко, идёт по улице, не узнавая дороги…

Дома он так же бесконечно долго собирается в дорогу. В голове стоит какой-то уже попросту

постоянный утробный гул, какой он слышал, опускаясь в колодец. На обратной стороне

телеграммы пишет для Нины почти нечитаемыми буквами: «Я – в Пылёвку». Что она тут будет

делать без него, что думать – ему без разницы.

В том же заторможенном состоянии Роман находится потом и на станции, и в вагоне. На всю

ночь в поезде он зависает между сном и явью, но забытья нет. Он просто неподвижно и бледно

сидит. Люди огибают его стороной. Лишь в некоторые редкие мгновенья он отвлекается на какие-то

мелочи, всплывающие как бы вне его пути, вне его жизни.

Из Читы до райцентра – дорога на мягком «Икарусе» в кресле первого ряда, откуда Роман,

остановившимся на прозрачном стекле взглядом видит чёрную асфальтную ленту, через которую

космато струятся молочные пряди забайкальской позёмки. «Здесь холоднее, чем на Байкале», –

спокойно отмечает он эту мелочь. Позёмка мутным тонким пластом колышется на плоскости

земли, но всё верхнее пространство космически-прозрачно. Глаза Романа такие же сухие, голубые

и прозрачные, как это пространство.

Из райцентра до Пылёвки идёт другой, маленький автобус. В этом автобусе уже все

односельчане, но они не здороваются с ним, чтобы он на них не взглянул, не обнаружил их, не

заговорил с ними. Ведь если он заговорит, то что ему сказать? Роман, чувствуя их вынужденное

отчуждение, едет молча, как среди незнакомых. Приедет – и всё увидит сам. В автобусе все

молчат, как будто говорить в его присутствии неприлично. Он сидит один, рядом с ним никто не

решился сесть. Кто-то из односельчан навеселе. Примерно на половине пути, он не выдержав,

общей скорбной атмосферы, начинает что-то бормотать и вдруг хрипло, будто отрывая голос о

горла, запевает:

– Шо-ол, казак на побывку домой…

Но на него тут же жёстко шикают сразу несколько женщин.

– Да чо вы, бабоньки! – пьяным куражистым голосом говорит мужик. – Чо уж теперь сделашь-