Жизнь волшебника

то? Хоть так, хоть как-то по-другому, а только все мы там будем…

И тут же от чьего-то женского кулака получает неожиданно увесистый тумак толи по спине, толи

в бок, то ли прямо по затылку.

– О-ё-ёй, – только и произносит он в ответ на этот эффективный аргумент.

Какая-то девчушка за спиной Романа невольно хихикает и тоже тут же смолкает, одёрнутая,

строгим шипящим выговором от матери. И Роману становится понятно: никакого чуда не будет, всё

– правда…

Эта дорога хорошо знакома, он по ней уже поездил. Он знает поворот, с которого открывается

всё село, помнит поворот улицы в селе, с которого видна крыша родного дома. Роман со страхом

ждёт, что сегодня он этой крыши не увидит. Так оно и выходит. Крыши нет.

Сойдя с автобуса, он идёт по улице к пустому обугленному месту своего дома. Чёрная,

закопчённая печка, остовы обгорелых кроватей. В разных местах где были комнаты, пепел, угли,

несколько обугленных брёвен, видимо, залитых водой и потому не сгоревших совсем. На месте

гаража – другая куча чёрных углей, крыша сгоревшего «Москвича». Торчит лишь одна-

единственная стенка стайки. Зачем она тут осталась, такая чужая?

Роман обнаруживает, что рядом с ним и поодаль уже стоят соседи. Все молчат. Время идёт.

Люди стоят и смотрят вместе с ним: вот оно горе… Всякий человек умеет сопереживать, да только

не всегда и не на всю глубину он это делает. Небольшому горю может посочувствовать каждый, но

столкнувшись с чем-то большим, провальным душа всякого постороннего человека яростно вопит:

«Поберегись! Глубже не надо! Посочувствуй, пожалей скользом, слегка, не отдаваясь полностью.

Не сопереживай беде до конца, не принимай и не испытывай её на себе. Напротив, подальше от

того, что случилось с другим. Чур не меня! Нет, нет, это не я – та женщина, у которой утонул

262

единственный сынишка. Нет – это не я сильный, стройный молодой человек, которому взрывом

оторвало ногу и выбило глаз. Нет – это не у меня сгорели родители и это не я теперь совершенно

один на этом свете…»

Роман, не совсем осознавая то, что видит, смотрит в холодную черноту, кое-где контрастно

припорошенную пудрой мелкого снежка. Кто-то берёт его под локоть. Роман медленно

поворачивает голову. Узнаёт Матвея.

– Вот так-то… – неопредёленно и тускло бормочет тот.

Свою шапку Матвей держит в опущенной руке, и Роман лишь теперь снимает свою… «Зачем

снимают шапки в такие моменты?»

– Тут они, – со вздохом говорит сосед, качнув рукой с шапкой на холодные угли.

Роман стоит как раз там, где были ворота… Когда-то, вернувшись из армии, он вошёл в них, а

потом, поджидая родителей, сидел на горячем от солнца крыльце, примерно где-то там… Тогда,

встретившись с отцом, он ещё пошутил, что у него подросла лысина, а отец, засмеявшись,

ответил, что надеялся на седину, а пошёл в лысину… Теперь тут лишь странное, пустое

пространство. Можно прикинуть и сказать: вот здесь были ворота, а вот здесь стоял комод… А на

комоде много разных безделушек и сувенирчиков матери, в том числе и изящная фарфоровая

статуэтка девочки с синими глазами. Так и не спросил он у родителей откуда она взялась. А почему

не спросил? Да, пожалуй, чтобы не узнать какую-то конкретную и, наверное, обычную историю.

Ему нужна была загадка. А, обретя конкретную историю, статуэтка перестала бы по-настоящему

принадлежать ему. Ведь хотелось верить тогда, что Ирэн – это судьба, которая пришла вначале в

форме этой фигурки, что смысл статуэтки быть предвестницей самой богини. А теперь уже и не

спросишь – теперь это тайна навсегда. Неужели и мама со своей душевной слезливой

чувствительностью тоже здесь? А ведь ты, моя мама, могла бы сейчас обнять меня и омыть всё

моё лицо своими обильными слезами. Только не будет уже её объятий. Вместо неё пустота.

Пустота пепла…

– Пойдём-ка к нам, – зовёт Матвей, потянув его за собой.

Роман послушно плетётся следом. Сосед помогает ему раздеться у дверей. Роман хочет сесть

тут же у порога, но Матвей подводит и сажает его к столу. Тётка Катерина, или «Кэтрин», как зовёт

её обычно Матвей, ставит перед ним стакан чаю. Хозяин же распечатывает бутылку водки и

наливает полстакана. Роман невольно отмечает, что в доме у непьющего соседа сегодня водка.

«Это для меня», – думает Роман, и это вдруг трогает его. Он медленно выцеживает слабую, как

ему кажется водянистую водку. А закусывать не хочется. «Вот она для чего, водка-то нужна, –

думает он нечто совсем нелепое, – без неё в таких случаях не обойтись».

– Как всё это случилось? – с трудом спрашивает он наконец.

Матвей, вздохнув, берётся рассказывать. Дом заполыхал ночью, при очень сильном ветре.

Старый просушенный он горел, как таял. Пожарная машина опоздала: пока разбудили водителя,

пока завели застывший мотор, пока приехали. У цистерны оказался замороженным кран, который

пришлось оттаивать факелом. Конечно, время старались не терять: плескали воду из вёдер, лили

из толстых шлангов трёх водовозок. Но всё это так, мёртвому припарки, потому что к огню нельзя

было подступиться. Когда, наконец, ударила струя брандспойта, огонь уже переметнулся с дома на

сарай и гараж.

– До этого на гараже от жара дымилась крыша, – говорит Матвей, – я подбегал, пробовал

ломом замок сорвать, чтобы выкатить «Москвич», но всё без толку: жгло так, что морду стягивало.

Тогда мы с мужиками начали ломать стенку, которая выходит к нам в ограду. Но там с краю

оказался мотоцикл. Боком стоял, для него там места не хватало. Пока выволакивали мотоцикл,

вспыхнул потолок и огонь пошёл в нашу сторону – в гараже всё задымило, ничего не видать. Я

хотел заскочить туда с верёвкой, чтобы зацепить машину, а крыша хрустнула, будто на неё

наступили, и приосела. И вот, прости уж меня, ради Бога, Роман, струхнул я под эту крышу лезть,

хотя упала она попозже и я мог бы успеть. Но я же не знал, когда она обвалится. Да ещё, честно

говоря, опасался, как бы бак или какая-нибудь канистра с бензином не взорвались.

– Господи, да в чём ты извиняешься? – горько говорит Роман, выпивая следующие полстакана.

– Из-за чего же все-таки загорело-то?

– Следователь из района приезжал, пошарился там, поковырялся и нашёл какой-то второй

провод, который был протянут прямо с чашечек, с изоляторов, то есть, на крыше. Ну, мол, сами и

виноваты, что сгорели. Провод-то мимо счётчика шёл… Законник хренов. Да такое у нас с кем хошь

может получиться: зима вон какая лютая, а дров не дают. . А мотоцикл я после подлажу тебе.

– А ведь остались ещё корова и два поросёнка, – вставляет тётка Катерина. – Мы успели

перегнать их к себе. Чо с ними-то делать? Может, продать?

– Да ты чо? – говорит Матвей. – Такую корову продать! У неё же молоко-то какое жирное.

Роману вон и оставим, он же переезжать вроде собирался… Михаил, рассказывал…

– А ты спробуй, подои её, она же молоко-то не отпускат, привыкла к другой хозяйке. Я как дою,

так слезами и умываюсь, Марусю вспоминаю. Нет, надо продать. А Роману и от нашей коровы

молока хватит. Так что, Роман? Как ты скажешь: продать или чо?

263

– Продайте, – соглашается тот. – А похороны когда были?

– Так а чего тут хоронить-то? – растерянно бормочет Матвей.

– А как же без могилы? Без могилы людям нельзя.

– Нельзя, – быстро соглашается Матвей. – Сделаем, всё сделаем, Рома. Я тебя понимаю…

– А корову и поросят надо продать, чтобы были деньги на похороны, – твердит Катерина, –

мотоцикл тоже…

– Да какие тут деньги тебе! Люди и так всё сделают.

– Ой, да конечно сделают – спохватывается она, – чего я мелю! Сколько добра от твоей матери

людям было…

Роман и сам не знает, насколько правильно его предложение с похоронами. Только и

односельчане не знают, как быть в таких случаях. Правильным станет то, что скажет он –

единственный сын.

С невольным тупым удивлением Роман замечает, что вместо первой опустошённой бутылки на

столе появляется вторая. Матвей же при этом не пьёт, а так, лишь вид делает. Значит, всё

выпивает он один. Столько пить никогда не приходилось. Но сегодня эта огненная жидкость,

кажется, и сама сгорает в его тяжёлом внутреннем огне.

Видя, что от выпитого Роман лишь каменеет ещё больше, тётка Катерина, упрашивает его

заплакать, сама уже не в первый раз уливаясь слезами. Но у Романа это не выходит. За всё время

на его глазах не появилось ещё и слезинки, будто его слёзы пережаты горем.

Роман воспринимает себя совершенно трезвым вплоть до момента, пока покачнувшись, не

падает на пол вместе со стулом. А с пола он вяло пытается встать уже совершенно невменяемым.

Матвей, поднырнув под руку, отводит Романа в спальню и с плеча сваливает на кровать. Потом

некоторое время смотрит на него, даже не шевельнувшегося, вздыхает и лишь горестно разводит

руками.

– Ну чем ему ещё поможешь? Ему же надо это как-то пережить…

– Я боюсь за него, – говорит Катерина. – Он же не плачет. Это плохо. Как бы худа не было. Его

горечь может съесть.

…Просыпается Роман рано утром от озноба. Одеяло, которым его прикрыли с вечера, лежит на

полу. Голова раскалывается от выпитого. Он затягивает одеяло на кровать, но выпадение из

реальности уже закончилась. Роман садится. На нём нет только ботинок и пиджака. Комната

качается, всё идёт кругом. Натыкаясь на предметы, он подходит к окну и видит свой дом. В тусклых

сумерках просматриваются деревянная крыша, труба… Роман прилипает лбом к стеклу: да ведь

всё там на месте. Его уж там, наверное, заждались, а он почему-то здесь… Однако, он, кажется,

смотрит в другую сторону и видит дом соседей…

На кухне вспыхивает свет. Матвей и Катерина, услышав его шараханье, тоже поднимаются, они

сегодня спали в большой комнате. Роман выходит на свет, опускается за стол с чисто протёртой

клеёнкой.

– Пить, наверно, хочешь? – спрашивает Катерина.

Роман вяло кивает. Сидит он, упершись руками в щёки, но его покачивает и в этом положении.

– Что же это получается-то, – осипшим от водки голосом говорит он, – были люди – и нет их.

Исчезли… Совсем исчезли. А ведь отец-то был у нас вот только что…

– Он рассказывал, что ты вроде собирался вернуться да работать тут на подстанции, – говорит

Катерина, пытаясь увести его в сторону.

– Собирался… Да теперь-то какой смысл…

– Ну, гляди сам, – говорит Матвей, – тут всё-таки дома…

– Дома… Да вот и не стало у меня ни дома, ни родителей, – как-то рассеянно, почти шёпотом

произносит Роман, словно лишь теперь всё это доходит до него по-настоящему, – и не осталось у

меня на этом свете больше никого…

– Ну что ты! – утешая, не соглашается тётка Катерина. – У тебя ведь ещё где-то мать есть…

– Какая мать? – вздрогнув, спрашивает Роман.

На мгновение ему кажется, будто от него тут что-то скрывают, что на самом-то деле на пожаре

никто не погиб.

– Ну как – какая? – смутившись от такого неловкого напоминания, произносит Катерина. – Та,

которая тебя родила…

– Которая родила?! Как это понять? Чего ты придумываешь? Дядя Матвей, чего это она?

Катерина и Матвей растерянно смотрят на него. Да неужели он ничего не знает?! Неужели не

нашлось ещё никого, кто мог бы ему всё рассказать?! В таких случаях доброжелатели всегда

находятся. А здесь не нашлось. Не посмели, наверное. Марусю боялись…

– Ты что же, и вправду ничего не знаешь? – спрашивает Матвей. – Ты разве не слышал, что

Михаил с Марусей – это твои приёмные родители?

– Да вы что?! – с изумлением отстраняясь, говорит Роман. – Как это так?

Теперь уж Матвею деваться некуда. Требуется не более пяти минут, чтобы рассказать Роману

всю его историю, всю правду.

264

– Значит, они мне не родные… – как-то неопределённо заключает Роман, молчаливо и

совершенно потерянно просидев с минуту.

– Ну, выходит так, – ещё раз подтверждает Матвей.

– Не могу в это поверить, – говорит Роман. – Но если это правда, то они мне ещё роднее

настоящих. Мои родители только они. Только они… А-а, так вот оно что… Когда мы с отцом

последний раз виделись, он сказал: «Придёт время – узнаешь про себя всё чистое да честное». Я,

конечно, не понял тогда ничего… А оно вон что, оказывается… Это я, сволочь, их погубил!

– Да чего ж ты такое наговариваешь-то на себя!? – всплёскивает руками тётка Катерина. – Как

ты мог их погубить?! Ты же вон где был…

– Погубил тем, что осудил отца за этот провод. Помочь отказался. Ему и пришлось самому на

эту крышу лезть. А у него даже изоленты не было. И не только этим погубил. Чем-то ещё, только

чем, пока и сам не понимаю …

И слезы, наконец, прорываются из него.

– Ой, хорошо-то как, – с облегчением вздыхает Катерина и уходит из-за стола, знаком приказав

Матвею, чтобы ушёл и тот.

…В этот же день сельчане копают на кладбище неглубокую могилу (копать глубоко, как всем

обычным покойникам кажется, незачем), совхозные плотники сколачивают гроб. И всем при этом

как-то не по себе. Да, бывали гробы и бывали могилы, но не такие. Таких похорон не помнит никто.

Гроб делают на двоих, но каких-то средних размеров – покойники в этот раз необычные, без мерок.

На следующий день готовый гроб, обитый чёрным, как сажа, сатином, привозят к сгоревшему

дому. Как набирать прах тоже, никто не знает. Роман стараниями Матвея снова пьян до

невменяемости. Он подходит к пожарищу. Кто-то протягивает ему лопату. Роман автоматически

берёт то, что подали, но, увидев, что в его руке лопата, вяло откидывает её в сторону. Попросив,

чтобы гроб поставили на остов обгоревшей кровати, он начинает голыми ладонями сгребать и

сыпать холодный пепел в белое чистое чрево гроба с оставшимися в нём стружками. Видя

попавшие в гроб древесные угольки, выбирает их и откидывает. Он не знает точно, что именно он

нагребает и много ли этого нужно. Это продолжается долго. Греет руки подмышками и продолжает

ни на кого не обращая внимания. Матвей подходит к нему, чтобы помочь или остановить. Роман

вытягивает руку, отстраняя его и, споткнувшись обо что-то, неуклюже заваливается боком, потом,

не удержавшись, катится дальше и утыкается лицом в снег и пепел. Матвей с трудом поднимает

его, подхватив под руку. Высокий, ссутулившийся, Роман стоит, пошатываясь, лицо его грязное,

пепел прилип не только к мокрым от слёз щекам, но и запутался в прядях светлых волос. Он

слышит смех какого-то ребёнка, видит людей, стоящих перед ним, и в первую очередь этого

смеющегося пацана, который показывает на пьяного дядю с испачканным лицом. Отец торопливо

прямо сквозь шапку тюкает его по голове костяшками пальцев. И этот отец – никто иной, как

одноклассник Боря Калганов, с которым они когда-то после армии так славно загорали на речке.

Опустив взгляд, Роман видит мальчишку, который потирает теперь рукой ушибленное место и

смотрит на Романа глазами, полными слёз и обиды. На мальчишке солдатская шапка со

звёздочкой на лбу. А ещё он стоит в телогрейке с оторванной пуговицей. И это вдруг напоминает

Роману его самого маленького, стоящего в автобусе перед отцом, по щетинистой щеке которого

катится блестящая капля. Эта его неожиданная слеза не забудется никогда. Она выкатилась тогда

от горькой жалости к сыну, которому когда-то придётся узнать о существовании смерти в этом

мире. И вот теперь так же ничего не знает ещё о ней и этот пацанёнок, живущий совсем в другом

мире. «Эх, отец, – с горькой отчётливостью думается Роману, – ты теперь вместе со своей светлой

слезой и со своими сгоревшими глазами навсегда здесь, в этом пепле…»

Оторвав взгляд от мальчишки, Роман смотрит на других людей. Тут же и Тоня Серебрянникова,

когда-то отвергнутая Борей. Здесь же Галина Ивановна, заведующая клубом, в котором его мама

работала бессменной уборщицей. Рядом с Галиной Ивановной в красивой, ладно подогнанной

дубленке – её дочь, красавица Светлана – Пугливая Птица. Светлана стоит, прикрыв рукой с

платочком рот, открытый, видимо, от изумления и ужаса. Она живёт теперь в райцентре, у неё

хороший муж и подрастающий ребёнок. Почему она сегодня здесь? Наверное, просто гостит у

родителей. Какой была бы её жизнь, будь она тогда, несколько лет назад, мягче и уступчивей с

Романом? Не пришлось ли бы ей сейчас ещё глубже разделить его горе? Однако люди, погибшие

на пожаре, не стали ей родными, и ей сейчас куда легче.

– Ладно, ладно, Роман, – как ребёнку говорит Матвей откуда-то сбоку, – хватит уж нагребать-то,

хватит. . Всё уже собрал, всё…

Тут же, на месте, заколотив крышку, гроб ставят на стулья около дороги, перед пожарищем. Все

стоят так же молча. Потом поднимают гроб на белых вафельных полотенцах. Поначалу, как

требует того обычай, несут его на руках вшестером, но нести в нём нечего: гроб совсем лёгкий.

Потом его водружают на машину, а машине уже всё равно, сколько он весит. Все воспринимают эти

похороны с неким недоумением – что несут в этом гробе? Что или кого хоронят? Но похороны

необходимы, потому что всё случившееся должно быть поставлено в более или менее ровный

жизненный ряд. Всем понятно и другое: это делается для Романа, у которого кроме могилы теперь

265

нет ничего. Памятник на могиле будет без фотографий. Все карточки сгорели. Сгорели

фотографии, на которых мать с отцом были сняты весёлыми на разных гулянках, и очень

серьезными «на память». Теперь нет ничего. Огонь унёс и людей, и память о них.

Поминки готовит Катерина, но к ней присоединяются другие соседки. Все, пришедшие к ним в

дом, приносят своё. Из родственников погибших за столом один Роман – приёмный сын. Но горечи

и тёплых прощальных слов от этого не меньше…

Из Пылёвки Роман уезжает на другой день после похорон, отравленный водкой до того, что уже

не в состоянии что-либо воспринимать, думать, переживать, принимать решения. Но, как считает

непьющий Матвей, водка его просто спасла.

Перед тем, как идти на остановку, Роман ещё раз останавливается у пожарища, чтобы

попрощаться. «Здесь сгорела моя мать, добрейшая женщина, – говорит он сам себе, – и отец,

хороший деревенский мужик, передовик производства, которому даже предоставили возможность

первоочередного приобретения мотоцикла с коляской. Они сгорели потому, что вынуждены были

воровать электричество, чтобы им стало теплее… Спасибо тебе за это, моё любимое

государство…»

«Кто я? Что я?» – медленно приходя в себя, думает Роман в поезде по дороге в Выберино.

Впервые за свою жизнь он чувствует, что в его жизни нет никакой основы, что он висит над

зияющей пустотой. *10

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Варежки

Во всех снах Романа присутствует огонь. Только почему-то холодный и молчаливый, как в

немом кино – просто какое-то абстрактное, как бы мысленное пламя. Так же холодна и

поверхностна прочая жизнь: всё необходимое руки делают сами – по привычке или необходимости.

Душа, усечённая наполовину, не волнуется даже ожиданием ребёнка. Ребёнок – это лишь

неотменимое событие будущего, и не более того. В такой зыбкой жизни: нелогичной, без твёрдой

подошвы – даже появление нового человека безразлично и словно не обязательно. Смерть

проступает всюду и во всём. Кажется, она как некая субстанция присутствует в каждом

окружающем предмете или как седой байкальский туман способна наполнять собой всё

пространство, проникая в каждую щель. И, оказывается, что в этой непосредственной близи

смерть совсем не страшна. Ну вот стоит она где-то тут, рядом, за левым плечом, задумчиво глядя и

на тебя… «Ну и что? – равнодушно обернувшись, спрашивает её Роман. – Ты за кем-то ещё? Если

за мной, то пожалуйста, я готов…»

Размышляя раньше о разных испытаниях и трудностях, Роман думал, что всё в таких случаях

зависит от душевного материала, из которого сделан человек. Трудности ломают испытуемого,

гнут, мнут, перемешивают, и если базовый материал жидковат, то человек этот будет просто

растворён. В человеке же твёрдого материала со временем выковывается стержень, не

подвластный ни внешним бедам, ни его собственным разочарованиям… Так он думал когда-то, а

на деле это оказалось не более чем красивыми рассуждениями. Игра с жизнью на испытания шла

до пожара в Пылёвке, но гибель родных – это уже вне всяких игр. Даже Судьба не имеет права

испытывать тебя смертью близких людей. Смерть не может быть инструментом испытания и

закалки. Это слишком кощунственно… И тем не менее, это реальность. Жизнь развивается сама

по себе, а ты вовсе не центр её. У жизни какой-то свой неведомый курс, и если ты окажешься на её

пути, то она отшвырнёт тебя в сторону, как щенка. И если тебе повезёт, то ты можешь остаться

живым, как когда-то повезло ему, отброшенному бампером автобуса в райцентре…

Невольно открывается истина, что родители-то, оказывается, всегда подсознательно виделись

некой защитой от пожирающего времени. Всегда, даже не задумываясь об этом специально, ты

знал, что первыми всё равно когда-нибудь уйдут они. А ты – лишь когда-то, когда-то потом. Но вот

они ушли и теперь, даже несмотря на твою молодость, следующая очередь твоя. И тебе от такого

открытия уже не так надёжно на этом свете, как раньше. Ведь теперь ты на главном, открытом

фронте.

Все действия Романа сейчас сумбурны, но в этом почти броуновском движении мыслей и дел

проступает одна неуклонная тенденция – медленная подготовка к отъезду. Пылёвка – это его

родное место. Раньше он имел полное право там не жить, потом что это место занимали близкие

люди, но теперь там образовалась пустота, требующая заполнения. Конечно, решение ехать было

и раньше, но теперь уже не помнится, было оно или нет. Теперь это не важно. Просто надо ехать, и

всё. Инстинкт подсказывает, что ему следует собираться, вот он и собирается. Домой обычно

возвращаются с радостью и надеждой, а для него это – пресный, логический, необходимый шаг.

Роман заказывает переговоры с Матвеем, чтобы спросить лишь одно: могут ли вначале пожить

у него? «Да об чём разговор!?» – даже с некоторым недоумением отвечает тот.

266

Первый претендент, откликнувшийся на объявление о продаже дома, – молодой семейный

парнишка. Его планы – точь-в-точь как у Романа полтора года назад. Он тоже кочует из города и,

обманываясь впечатлением тёплого климата, собирается выращивать тут едва ли не виноград.

Роман поступает глупо: ему надо цену дома поднимать, а он пытается отрезвить покупателя,

доказывая излишнюю лёгкость его хозяйственных мечтаний, рассказывает о своих бесполезных

потугах. Но парнишка от этого лишь распаляется: это ты слабак, а я-то ого-го! Что ж… Стоимость

дома Роман определяет такую же, какую заплатил сам: три тысячи рублей.

После первого молодого покупателя в течение трёх дней приходят ещё четверо. Все куда

серьёзней первого, но им приходится отказать. Хотя, конечно, отдавать свой дом в

легкомысленные руки не хочется. Своего труда в него вложено не много, но по концентрации

жизни, прошедшей в нём, дом вмещает целую эпоху. Это по-настоящему свой дом: со своими

гвоздями, скрипами, с духами, населяющими его. А ведь домашние духи рождаются от союза душ

– хозяина и дома. Как раз этим-то и создаётся твоя душевная привязанность к дому. Чем же ещё?

И без твоей души духи просто умрут. К новому хозяину, ощутившему дом как-нибудь по-другому, им

не приспособиться.

Грустно покидать и всю эту стылую станцию с её тёмной тайгой. Не хочется думать, что люди,

живущие здесь – непотопляемый в любых условиях и оптимистичный Федя Болтов, фанатичный

пожарный Каргинский, большой ребёнок Митя и его юркая жена «боец Ельникова», богатырша

Демидовна, паникёр Тараножкин, печник Илья Никандрович и печничиха Дарья Семеновна –

навсегда отодвигаются из жизни куда-то на задний план: план медленного забвения…

И вот, наконец, вещи отосланы контейнером, документы оформлены, деньги за проданный дом

зашиты в карман. В руках лишь чемоданы. Подвесной мост качается под ногами так же, как

качался каждый день. Речка Ледяная так же холодна и буойна. Штатные обыденные рыбаки на