Жизнь волшебника

в карман пиджака и, направляясь в гараж, распоряжается, – Ельников, откройте ворота! Мне нужно

срочно съездить домой по делам.

Митя, опустив плечи, плетётся за ним, остальные оторопело смотрят друг на друга. И смотрят

так до тех пор, пока не слышат, как в гараже начинает урчать боевая пожарная машина.

– Да-а, – тянет лысый Сергей, начиная перемешивать чёрные костяшки, – ну и де-ела-а…

– В уборную поехал, – говорит Арсеньевич, – мы ему для этого даже бумажку дали. Только

размяли плохо, как бы не ободрался…

Через два часа, когда, отобедав, все курят, заполняя помещение свежим облаком синего дыма,

к воротам подходит и глохнет любимая начальником машина резервного хода. Будко входит

стремительно.

– Андрей, загони машину в гараж! – распоряжается он, опять пробегая в свой кабинет как будто

по какому-то важному делу.

– Так он что же, так и не научился задом-то заезжать? – усмехнувшись, говорит Арсеньевич.

Загонять машину сразу в гараж нет смысла. Вначале её надо помыть. Лихач-начальник где-то

на полном ходу промчался через лужу. Моют её уже в сумерках, когда Будко уходит домой. Как-то

неловко мыть её на виду у него.

Ночью в половине четвертого тревога! Недалеко от пожарной части горит жилой дом.

Удивительно, что о пожаре по телефону сообщает сам Будко. Оказывается, пострадавший, лично

знакомый с Виктором Семёновичем, позвонил ему домой, чтобы уж тот распорядился, так

распорядился. Не так, как обычно, а как следует, по знакомству.

У дома горит крыша под шифером. Погода безветренна, так что случай – так себе. Быстро

разбросив рукав, Роман с Митей влезают по лестнице на крышу веранды, отрывают выдергой

заколоченную дверцу. И тут-то они видят, как бешено, с мигалкой и сиреной, раздирающей ночную

тишину, по безлюдной улице мчится машина резервного хода. Тормознув у палисадника, она

останавливается, как вкопанная. Поразительна даже не стремительная реакция начальника,

примчавшегося на пожар, и даже не то, что он оказывается при этом в форменном парадном

кителе, застёгнутом на все пуговички. Потрясающ его демонический, всё тот же наполеоновский

вид, который он чётко фиксирует на подножке авто, устремляя свой пламенный взор на коптящую

крышу из-под козырька ладони, не подумав как-то, что даже при ярком солнце для этого хватает и

козырька фуражки. Тут же, не слушая доклада Каргинского, Будко приказывает Роману и Мите

спуститься вниз и укоротить рукав.

– Мерцалов – на ствол! – кричит он, дождавшись выполнения приказания, – Ельников –

подручным! Дягилев! – поворачивается он к Арсеньевичу, обыденно съёжившемуся от ночной

прохлады у машины. – Подавай воду!

Струя бьёт из брандспойта. Роман направляет её на шиферную плоскость крыши, из-под

которой валит дым, потому что направлять больше не на что. Вода от крыши разлетается веером.

Шифер от холодной воды дымит бусым паром. Это вроде бы и красиво, только при чём здесь

красота? Роман от такого пустого дела в полной растерянности – дом-то всё так же горит! Будко,

224

подбежав, что-то спрашивает у него, но из-за шума мотора ничего не разобрать. Будко наклоняется

к самому уху.

–Я задаю вопрос: вы четыре очка удержите?!

От этого непонятного вопроса Роман и вовсе перестаёт соображать. Какие ещё очки? Он

держит ствол, а не какие-то очки. Что это вообще такое? Будко повторяет одно и то же несколько

раз, прежде чем доходит, что речь идёт о давлении. Очки – это атмосферы! Ну, в конце концов, не

всем же быть настолько пожарно-грамотными! К тому же, откуда стволовому знать, сколько

атмосфер в струе: манометр-то на машине.

– Я не пойму, куда лить? – кричит Роман. – Надо на вышку лезть, а то вода кончится.

– Ничего, в резервной машине ещё полная цистерна…

– Но смысл-то какой?!

– Направляйте струю в швы между шифером, срывайте его. Дягилев, давай полное давление!

Ровно на одну минуту замысел начальника кажется даже остроумным. Давление плавно

возрастает. Вода лупит из брандспойта, как из пушки – рукав сильно тянет назад. Выпусти его, и он

заскачет, раздавая подзатыльники и уже многочисленным зевакам, сбежавшимся на вой сирены, и

хозяевам, которые на всякий случай, и, видимо, уже небезосновательно выносят вещи из дома, и

пожарным, и красивому начальнику лично. Митя помогает удерживать ствол, однако, как тут ни

измудряйся, а шиферу – хоть бы хны. Вода из цистерны вылетает за какие-то минуты. Будко лихо,

как пожарный барс, впрыгивает в кабину своей машины, подгоняет её задом вместо машины

первого хода, помчавшуюся за водой, и сбивает зеркальный шкаф с хрусталём, только что

аккуратно, как самую большую ценность, вынесенный хозяевами. Хозяева, вызвавшие пожарных

по блату, дико орут, и этот крик имеет для них самое счастливое последствие. Их отчаянные

возгласы, а также почти новогодний звон хрусталя пробуждает сознание истинного пожарного

Каргинского. Медлить, пожалуй, уже и нельзя. На чердаке занимается основательно. С другой

стороны крыши вырываются яркие высверки – огонь может перекинуться вниз на деревянные

стены дома или на другие постройки. Вернувшись в своё теперь ещё более бешеное и более

лихорадочное состояние, Каргинский уже не видит своего хитромудрого начальника. Он

приказывает снова надставить рукав и тянуть его на вышку. Теперь он сам чуть не с разбега

взлетает на крышу веранды, вышибает ногой и без того уже отрытую дверку и ныряет в густой дым.

Почти тут же с крыши слетает лист шифера, поддетый снизу – это отдушина, чтобы дышать. А

дальше – ещё проще. Роман и Митя, забравшиеся следом, скидывают вниз какие-то коптящие

картонные ящики, вонючие ватные матрасы, другую мелкую рухлядь и струёй воды в каких-нибудь

жалких пол-очка (если уж кому-то эти очки интересны) заливают деревянные балки и громоздкий

старый диван, который не сбросишь. Через десять минут команда уже не спеша, расслабленно

свёртывает мокрые рукава, не глядя на босса, грустно сидящего чистыми штанами на затоптанной

подножке машины.

По возвращении в пожарную часть Арсеньевич на той же машине резервного хода отвозит

сосредоточенного задумчивого Будко домой. Машины мыть не хочется. Помыть их можно и утром

до сдачи смены. А пока лучше прикорнуть хотя бы часика на два. Лучше-то лучше, а сами потом

почти до утра сидят, обсуждая этот пустяковый пожар. Начальнику ставится простой диагноз –

полный, окончательный дурак.

– И хозяева такие же дундуки, – добавляет Каргинский. – Ну, и сложили бы этот свой хрусталь

где-нибудь в сторонке. Кто его там возьмёт? Так нет же – снова в шкаф засунули…

На том-то и успокаиваются горячие пожарные сердца.

* * *

В части начинаются реформы. Укрепляя дисциплину, Будко перетрясает все караулы, и Роман

вместе с Андреем Коржовым оказывается в команде Фёдора Болтова.

В этом карауле всё как в другом, сопредельном государстве. Габаритный, объёмный и крепкий

Болтов своим подразделением не управляет, а вроде как верховодит. А если учесть, что он любит к

месту и не к месту затягивать своим дребезжащим басом «Хазбулата удалого», то можно

предположить, что он и в самом деле осознаёт себя не иначе, как лихим атаманом. На громадной

руке Болтова надпись, выколотая двухсантиметровыми буквами: «Жизнь идёт, а счастья нету».

Этот нательный плакат, видимо, свидетельствует и об объёме жизни Федора Болтова, и о размерах

несчастья, возможного только в такой великой жизни, и о самой твёрдости этой жизни, потому что

мягкий знак в слове «счастья» пропущен. И в себе, и в других Болтов выше всего ценит прочность

и ум. От подчинённых же требует не столько самого подчинения, сколько осознания того, что они

подчиняются умному человеку. Матерится Фёдор очень естественно и лишь в крайних,

ответственных случаях.

В первое же дежурство в обновлённом карауле Болтов приходит каким-то взъерошенным, как

огромный воробей.

– Что, Федя, жена, что ли, выгнала? – похихикивая и поправляя свой косой чуб, спрашивает

225

Бычков.

– Умный человек должен успеть смотаться за пять минут до того, как его выгонят, –

наставительно отвечает Фёдор… – Приветствую свежее подкрепление, – продолжает он, пожимая

руки Коржову и Мерцалову. – Как я понимаю, вас внедряют к нам для того, чтобы мы, видя такие

образцы, подзатянули свои глотки и меньше лакали всяческое пойло. Мудро поступает товарищ

Будко, очень мудро, – и, поворачиваясь, обращается уже к своим, – воспитывать вас надо,

воспитывать как сидоровых коз… Кстати, не зря я, видно, вспомнил о выпивке. Что-то давно уже

водочки не пил… Так что с сегодняшнего дня и начну… Васька, – говорит он Бычкову, – а не сгонять

ли тебе до магазина?

– Не-е, Федя, у меня и так руки трясутся, – жалуется тот. – Не дай Бог, выезд будет. Мне вообще

климат менять пора: утром трясёт, вечером качает.

– Да ты что?! Эти шпионы тебя уже завербовали? Нет уж, Васька, пока ты в нашем карауле,

тебя всё время трясти будет. Климат у нас крепкий, и это ещё вопрос, кто кого тут перевоспитает.

Шутки шутками, но после обеда, когда Будко исчезает и, по прогнозам, теперь уже до самого

утра, в карауле появляется водка. Всё происходит чин чином. И всё открыто. Разогревается суп,

разливается водка, все садятся и со смаком выпивают. Коржов присоединятся к ним с радостью –

здесь не то, что в карауле Каргинского. Роман отказывается наотрез.

– Молодец, стойко держится, – с усмешкой хвалит его Болтов. – Кто знает, может он-то и сломит

нас своим мужественным примером. Что ж, давайте выпьем за путь истинный и за то, чтобы

праведники, шагающие по нему, куда-нибудь приходили.

Быстрее всех пьянеет Чепилев, весь сморщенный, с пустыми мешками под глазами. Считается,

что теперь ему всё равно – вряд ли Будко простит подчинённому такие правдивые слова на

собрании. Хоть пей, хоть не пей – всё равно уволит. Так что, конечно, лучше пить. У Федора от

выпитого лишь глаза блестят, а у Чепилева уже странно дёргаются и ходуном ходят губы, наползая

друг на друга. Он уже мелет что-то трогательное о своём Савраске. На него машут рукой и

выталкивают из-за стола.

– Да не-е, мне сейчас-то ничего, – бормочет Чепилев, мутно глядя слезящимися глазами, – мне

бы к утру проспаться, чтобы старуха не увидела.

– Тебе хорошо, – с усмешкой замечает Болтов, – тебя хоть старуха гоняет, не даёт сильно пить.

– Теперь уж не гоняет, – безнадёжно сообщает Чепилев. – Только смотрит да вздыхает. Как-то

один раз говорит: «Эх, Коля, Коля, ну когда ты только кончишь пить?» А я ей: «Вот когда меня

вперёд ногами понесут, тогда и кончу. Только не забудьте на могилку стопочку плеснуть, может и до

меня просочится». Она говорит: «Дурак ты, Коля, совсем дурак…» Вот и всё. А что ей ещё

остаётся?

Чепилев сопит и с какой-то обидой заключает:

– Вот ведь какие люди бывают…

– Какие? – уточняет Болтов.

– Да такие вот балбесы вроде меня да тебя…

Болтов солидно гогочет – на слабых он не обижается.

– Да я-то что? – отвечает он. – Это у тебя никакого здоровья нет – сразу в штопор уходишь. Хотя

зачем оно тебе? Это моё здоровье дорого стоит. Я должен сохранять себя хотя бы для алиментов.

Как ни странно, но в карауле с этой выпивкой наступает вдруг какое-то умиротворение. Тут

невольно захмелеешь уже от самой атмосферы. Уйдя в спальное помещение, Роман достаёт книгу,

но сегодня хочется просто посидеть и подумать.

Время идёт. Лета нет как не бывало. Теперь уже осень… У них с Ниной выстраивается тут

какая-то новая жизнь, а прошлое медленно укутывается туманом забвения. Оглядываешься назад,

а прежние нервные события уже, как призраки. И какая разница: был ты там в чём-то виноват или

нет? Сегодняшняя жизнь выстроена совсем другим: собственным домом, снежными вершинами,

речкой Ледяной, пожарной частью со всеми этими новыми (и уже не новыми) людьми.

Под вечер в караульном помещении появляются два маленьких мальчика года по два – по три.

Удивительно, откуда они? Младший – как раз такого возраста, каким должен быть сейчас Юрка.

Роману от этого почему-то даже страшно к ним приблизиться.

– Внучата Каргинского, – поясняет Фёдор. – Он недавно к дочке ездил, а теперь она сама

накатила с этими гавриками. Между прочим, одинокая мамка, – добавляет он, обращаясь к

потенциальному жениху Бычкову, который, оказывается, недавно разбежался со своей Лариской,

собирающейся рожать.

– Хе… одинокая, – говорит Коржов, – всё равно у неё кто-нибудь есть.

– Ну зачем ты так… – с притворным укором произносит Болтов. – Они что же, все такие, что ли?

– Конечно все. Ну вот, смотри… Иди-ка сюда, – подзывает он старшего из детей.

Парнишка стеснительно подходит, остановившись в двух шагах от дивана.

– Как тебя зовут?

– Дима.

– Дима? Это хорошо, что Дима. А папка у тебя, Дима, есть?

226

– Нет.

– А тот дяденька, который вечером приходит?

– Дядя Гена? – спрашивает ребёнок.

– Ну конечно, дядя Гена. Он тебе папка? Не папка, значит? А тот, который… повыше или

пониже…

– Дядя Коля… Так он уже не ходит.

– Конечно, дядя Коля, – говорит вислоносый Коржов, смеясь и победно глядя на всех.

– Ну ты даёшь! – восхищается Болтов. – У тебя талант. Хоть кого расколешь. Тебе бы в НКВД

работать. Ну ты точно не в своё время родился.

Ободрённый поддержкой, Коржов начинает новый заход, чтобы повеселить караул ещё.

– Значит, дяди к вам ходят, а папки нет? – спрашивает он.

Дима грустно качает головой, стриженой лесенкой.

– А тебе настоящего папку надо?

Ребенок, насупившись, скребёт что-то на ладошке и как-то украдкой, почти незаметно, кивает:

надо.

– А этот тебе подойдёт? – спрашивает Коржов, указывая на Бычкова.

Дима оценивающе смотрит на кандидата.

– Ага, подойдёт, – говорит он, снова кивнув.

– Ну так и забирайте его, – «разрешает» Коржов, подталкивая к ребятишкам Бычкова.

Младший так ничего и не понимает, а Дима с загоревшимися глазами неожиданно для всех

хватает Бычкова за рукав и тянет, чтобы увести. Бычков растроганно и мягко, словно от лёгкой

щекотки смеётся – надо ж, как его оценили.

– Погоди ты, погоди, – со смехом говорит он, отцепляя его ручку, – скажи матери, что потом

приду, попозже.

– Когда потемнее будет, – поддакивает Болтов.

Дима обиженно и растерянно выпускает рукав.

– Иди, иди, – повторяет Бычков, смеясь и забавляя подвыпивший караул, – сказал же, попозже

приду.

Дима как-то деловито, как после принятого надёжного решения, берёт младшего братишку за

руку, доходит до двери, оглядывается ещё раз и с какой-то надеждой уходит.

«Эх, сволочи вы сволочи», – думает Роман, чувствуя от этого развлечения своих коллег-

пожарных надрыв в сердце. Да, младший как раз такой, какой сейчас и Юрка. А вот Серёжка

старше Димы. Пускает ли он теперь кораблики в ванной?

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Тишина

Роман сегодня на дежурстве, и Смугляна всё утро собирается засесть за учебники – сессия уже

не за горами. Но с утра она долго спит, потом затевает небольшую стирку. После стирки, чувствуя

усталость, решает немного прилечь и проваливается в сон едва не на два часа. Так да сяк, но

учебники ей удаётся разложить на столе лишь в четвёртом часу дня. Едва успев вчитаться в

первую страницу, она слышит на крыльце какие-то грузные шаги. Кажется, там кто-то разувается.

Она встаёт из-за стола, чтобы встретить неизвестного гостя, как дверь отворяется и в избу

вваливается большая, невероятно толстая старуха.

– Здравствуйте, – говорит гостья, тяжело дыша, – ходила вот в больницу старика навестить, да

устала. Дай-ка, думаю, зайду, отдохну.

– Отдохните, отдохните, – растерянно, ничего не понимая, соглашается Нина.

Старуха садится на стул, осматривается. Молчит и Смугляна, не зная, что сказать. Но гостью её

молчание не смущает. Чуть отдышавшись, она поднимается, проходит по комнате, заглядывает в

кухню, потом в спаленку.

– Однако я полежу маленько, – сообщает она и влезает на надсадно скрипнувшие полати, а,

немного повозившись там, просит, – набрось-ка мне что-нибудь на ноги…

Смугляна укрывает её ноги телогрейкой Романа и оторопело возвращается за стол. Не

проходит и двух минут, как за перегородкой уже слышится ровное освобождённое сопение. Нина

пришибленно сидит и ничего не поймёт. Эта беспардонная гостья кажется вроде некой неожиданно

заплеснувшей волны здешней жизни – своенравной и непреклонной, перед которой остаётся лишь

потесниться.

Какое уж тут чтение! Что ж, если в доме гостья, значит, согласно всем обычаям, надо ставить

чай – благо, что несколько дней назад Роман купил электроплитку, теперь не надо всякий раз печку

разжигать. Вода закипает быстро, чай заварен, а гостья всё ещё безмятежно посапывает. Может

быть, начать что-то делать, чтобы показать гостье её неуместное присутствие? Например, начать

227

готовить что-нибудь. Нина разминает и заливает кипятком брикет пшеничной каши. Снова

включает плитку, чтобы распарить крупу.

– Охо-хох, я уж и отвыкла на твёрдом-то спать, – бормочет, наконец, старуха за перегородкой, –

всю спину отлежала. Ты, чую, кашу варишь. Что ж, попробуем давай.

Садятся за чай и кашу, заправленную маргарином.

– Да уж, совсем плох мой кормилец, Илья Никандрович, – вздыхает гостья.

– Как это кормилец? – с недоумением спрашивает Смугляна.

– Ну так, а как же? Муж – он ведь завсегда кормилец. Помню, ещё полгода назад это было, не

спит что-то ночью, ворочается с боку на бок, встаёт, воду пьёт. Я его спрашиваю: «Чего не спишь-

то?» А он мне: «Умирать, видно, уже пора. Вот складу ещё одну печку и тогда уж помру. Плохо

только, что некому мне это дело передать. Никому не нужным оно оказалось». А летом твой Роман

как раз и приходит, предлагает, мол, научи печки класть. Будто призыв его услышал. Так мой-то

потом от радости снова целую ночь не спал…

Только теперь Смугляна понимает, что это за гостья. Правда, имени-отчества её не помнит.

Роман называл, да она запамятовала, не придала значения имени. Как раз её-то гостинцы муж и

приносил в больницу. Спасибо ей, конечно, но рассказы печничихи бесконечны и неинтересны, а

Нину ждут учебники. Гостья рассказывает о своей дочери, которая из-за несчастной любви едва не

отравилась эссенцией.

– Мы такое пережили, такое пережили, – говорит старуха, – а они, сучки, отраву пьют из-за

какой-то там несчастной любви…

Приближаются сумерки, и Смугляна, намекая на время, специально рано включает свет. Гостья

с недоумением смотрит в окно, потемневшее от света в комнате, и поднимается.

Встретив утром Романа, вернувшегося с дежурства, Нина, конечно же, первым делом

рассказывает о вчерашнем происшествии. Придя домой, Роман всегда садится чаевать. Без этого

простого ритуала трудно почувствовать себя по-настоящему вернувшимся. Жену он слушает,

благодушно посмеиваясь. Как ещё может вести себя Дарья Семёновна, если не с этой, как

выражается Смугляна, «чудовищной непосредственностью»? Просто надо привыкнуть к таким

людям, принять их, и всё. Им, пережившим многое, можно многое и простить. Рассказывая о ней,

Роман между прочим вспоминает и о том, что во время голода Дарье Семёновне приходилось есть

человечину. Смугляна от этого известия едва не захлёбывается чаем.

– Что?! – с ужасом произносит она. – А как же я теперь буду оставаться одна?

– Да ты не бойся, не будет она тебя есть, – смеётся Роман, – ты для неё невкусная, слишком

худая.

Ему и в голову не приходит, что Нина при таком разговоре обидится на «худую», а больше всего

на «невкусную». Резко сменив тему, приходится долго убеждать её в том, что как раз худые-то ему

и нравятся больше всего. Ну не все, конечно, а именно она. Она одна. К тому же, она не такая уж и

худая, а просто стройная. Запутав жену и запутавшись сам, Роман кое-как добивается её улыбки

сквозь слезы. Заглаживая эту нелепую размолвку, он предлагает Нине сходить в лес и пособирать

что попадётся – ягод или грибов, хотя дома у него работы невпроворот.

Лес находится за огородами той улицы, на которой расположено государство Демидовны. Он

начинается сразу стеной: хватит и нескольких шагов, чтобы затеряться в нём. Глухая тишина,

крепкий дух брусничника, хвои, стланика, кажется, уплотняют его ещё больше. Сегодняшний день,

как и обыденный, среднестатистический байкальский день, смурый, место солнца на туманном

небе не угадать, и в лесу под толщей хвои и листвы впору ходить с фонариком. Трава тёмная и

массивная. А паутина между некоторыми ветками столь туга, что, попав в неё лицом, не сразу

глаза продерёшь. Находясь в таких плотных объятиях тайги, не подчиниться её воле нельзя.

Странной кажется самоуверенность какого-то человека, который, испытывая бриткость топорика

или ножа-тесака, срубил у тропинки молодую ёлочку. Как он не боится ничего?

Роман и сам не замечает, как здесь, на Байкале, у него складывается нечто вроде философии

обязательного сживания с окружающим. Ничего не придумывая специально, а лишь осмысливая

свои шаги, вызванные необходимостью, он понимает, что и его пробежки по берегу босиком

(поближе к земле и природе), и неспешные прогулки по берегу в поисках затейливых деревяшек, и

само проклёвывание различных фигурок из вычурных находок – и есть суть этого сживания.

Примерно так же сживается он с выберинцами. Ведь даже дела в пожарке ему уже не совсем

безразличны. Эту свою странную причастность он впервые с удивлением открыл в себе,

возвращаясь с собрания, на котором появился Будко. Остановившись тогда на висячем мосту и

глядя оттуда на свой дом, окруженный кедрами и берёзами, он понял, что всё это постепенно

становится своим. Уже скоро берёзы пожелтеют и будут видны издалека, а кедры покажутся от

этого ещё темней. Будь в этом году урожай то, по уговору с соседями, им достались бы шишки трёх

кедров. Странно, что ещё совсем недавно в его жизни был город, автобусы, пыльный воздух,

бензиновый перегар, а теперь – кедры, берёзы, деревянный дом и вот эта стремительная вода под

мостом.

Смысл этой всеобщей сживаемости очевиден. Поток окружающего, если ты сольёшься с ним,

228

обязательно поддержит тебя, избавит от болезней, сделает жизнь удачней. В этом смысле Роман

намного опережает Смугляну, которая остаётся как-то наособицу – здешних людей она не

понимает, и те в ответ словно не видят её. Некоторые их поступки бывают настолько непонятны

Смугляне, что Роману приходится растолковывать их. Возможно, из-за этого дисбаланса со всем

она и болеет постоянно. Неизменно закутанная, нахохленная, она, кажется, всё время ходит по

границе с простудой. Пробежки или хотя бы небольшая утренняя зарядка с обтиранием ей не по

силам. Однажды в стопке её учебников Роман находит книжку об уходе за грудными детьми,

которую Нина читает тайно. Желание ребёнка у неё всё больше и больше. Только к желаемому ей

хочется пройти напрямик. А ведь в данном случае это невозможно.

– Культурный человек простужаться и болеть не должен, – внушает ей Роман. – Если ты

знаешь, что какие-то обстоятельства опасны для здоровья, то должна их избегать. Всё твоё

здоровье у тебя в сознании, в голове.

Соглашаясь с ним, Смугляна со слезами на глазах твердит, что болезнь её запущена настолько,

что пробежки и всякие там ополаскивания даже вредны. Помочь ей могут лишь хорошие лекарства

и врачи. Сейчас главное – избежать осложнений и не доводить дело до операции. Если случится

операция, то о ребёнке придётся забыть. Врачи так и говорят.

Вначале чёрные, как угольки, ягодки черники Роман и Нина складывают, конечно, на язык.

Однако уже часа через два они не только наедаются ягоды, почернев губами и пальцами, но и

набирают трехлитровую банку: черники в этом году полно. А вот грибы приходится поискать.

Каждую новую находку Смугляна встречает радостными восклицаниями, так что Роман волей-

неволей замечает, что тут-то она куда удачливей его. И это здорово! Не надо, чтобы «баланс»

сживания с миром находился на его стороне, пусть Нина тоже подтянется в этом. Лес сегодня