Жизнь волшебника

лестнице, и его худая жена, тоже выработавшая за долгую жизнь с ответственным лицом

подходящий командирский голос, теперь помалкивает и лишь крепко прихлопывает дверь, которую

её улетающий муж не успевает закрывать. Но как раз в это-то серьёзное, ценное время

Каргинскому приходится уехать на соседнюю станцию к дочери, в семье которой что-то случилось,

и он договаривается на подмену с начальником четвёртого караула Тараножкиным.

Веселье начинается утром с того, что на дежурство Тараножкин является украшенным

синяками.

– С кедра упал, – лаконично и кротко поясняет он.

И, наверное, в своём карауле его поняли бы так, как он этого хочет, но не в карауле Каргинского.

Его несчастное падение представляется всем слишком уж любопытным. Во-первых, чего это

пожилому пожарному приспичило падать с кедра в год, когда на кедрах ни шиша? Во-вторых, даже

если б и были там какие-то шиши, то шишковать-то всё равно ещё рано. И, в-третьих, как же это

умело надо было хрястнуться с кедра, чтобы синяки точно и развешено распределились под оба

глаза? Андрей Коржов даже просит Тараножкина хоть как-то более или менее наглядно

продемонстрировать последний момент, но тот лишь вздыхает и горестно качает головой.

– Всё ясно, – итожит Коржов, уже повернувшись ко всему караулу, – где-то мешок с пиздюками

развязал…

И эта догадка подтверждается уже к вечеру. В часть приходит рыжий нагловатый водитель

автобазы с требованием бутылки за то, что утром до дежурства он перевёз начальника караула с

домашним скарбом к его восьмидесятилетней матери. Оказывается, «мешок» Тараножкина

развязался прямо дома – начкара отделали жена и сын. Тараножкину после этого предательского

визита шофёра остаётся лишь опять же горестно покачать головой.

– Да уж, ребята, жизнь прожить – это вам не поле пешком прошагать, – умудрёно заключает он

своё вынужденное признание.

– И не с кедра упасть, – в тон ему добавляет Коржов.

Вечером Роман, как обычно, уходит в спальное помещение с книгой, но туда тут же заявляется

и горестный Тараножкин.

– Читаешь, – грустно вздохнув, замечает он то, чего нельзя не заметить, – Горького, наверное.

Роман читает всё того же Эсхила, но, чтобы не объясняться, кивает головой.

219

– Наверное, «Хождение по страданиям», – снова предполагает Тараножкин. – Вот тоже пожил

человек… Всю свою жизнь пешком прошёл… Потому и фамилия была у него – Пешкоов. А

«Горький» – это же так, партийная кличка…

Понятно, что душа Траножкина страдает, но Роману в этот момент интереснее Эсхил. Закрыв

книгу, он изображает внимание, не зная как отделаться от начальника, как вдруг минут через пять

взрывается звонок тревоги, и у Тараножкина отнимается язык. Увидев его вытаращенные глаза,

Роман тут же вспоминает, что именно об этом-то караульном и ходит слава как о самом

выдающемся паникере части. И теперь это подтверждается вполне, хотя вызов совсем пустячный

– горит высоковольтный столб.

Однако ж тревога есть тревога. Машина мчится на место возгорания. Коржов честь по чести

подгоняет её к столбу, Роман цепляет рукав. Тараножкин трясущимися руками хватается за ствол.

– Включай! – командует он Коржову, но тот лишь стоит и, насмешливо покачивая головой,

смотрит на начальника.

И тут-то Роман, ещё не остывший от муштровки Каргинского, тоже всё понимает.

– А если провода под напряжением? – напоминает он Тараножкину.

– Что же делать? – в полной растерянности бормочет тот, опустив руки под светящимся, как

факел, столбом.

– Разрешить этому столбу самостоятельно под наблюдением пожарных догореть, –

подсказывает Коржов. – Теперь его всё равно менять надо.

– Нет, не успеем, – ничего не слыша, безнадёжно продолжает начальник.

– Куда не успеем?

– Потушить не успеем… Сгорит столб. Совсем сгорит. . Государственное добро…

– Бедный государственный столб! – восклицает Коржов. – Нашей стране его будет так не

хватать! Ну, и хрен с ним, пусть себе сгорит! Это его дело.

– Ну ладно! – принимает вдруг решение Тараножкин, на мгновение превратившись в твёрдого

мужчину. – Была – ни была! Сделаем так: вы молодые и вам ещё жить да жить… Отойдите

подальше. А я уж, можно сказать, отжил своё: у меня и дети, и внуки есть. Убьет, так небольшая

потеря…

– Скучно им станет без тебя, – замечает Коржов, зевнув и потрогав бородавку на тупом

подбородке, – совсем некого дубасить станет. .

Однако Тараножкин, успев уже растрогаться от расставания с этим неласковым миром,

промокает жёсткой рукавицей мгновенно набежавшую слезу. Роман отбирает у него рукав с

брандспойтом – не дай Бог, Коржов возьмёт да включит воду.

– Вы чего это? – говорит Митя, появившийся откуда-то со стороны, – заливайте огонь. Я от

соседей позвонил на подстанцию. Линию обесточили… Видите, свет везде погас?

Что ж, вот теперь-то начальнику можно предоставить почётное право собственноручно спасти

государственное добро.

Поздно вечером, прихлебывая чай за столом в пожарной части, Тараножкин печально изрекает

такую фразу, которая, наверняка, прославит его надолго:

– Знаете, ребята, а ведь я сегодня мог и погибнуть…

– Да ты-то ещё ладно, – прощает ему такую возможность Коржов, – но ты же мог погубить и

кого-нибудь из путных людей, кто рядом стоял… А вообще-то, я даже удивляюсь: тебе ведь уже

скоро на пенсию. Как же ты до сих пор ещё живой? Как ты умудрился не отдать свою жизнь за

какой-нибудь штакетник, трактор или столб? Читали же вон в газетах про одного придурка, который

из-за трактора погиб. Ему вроде бы даже звание героя присвоили посмертно. А вот интересно –

тебе за столб тоже могли бы героя дать? Или нет? Ну, если б дали, так знаешь как гордились бы

мы тобой, дураком!

– А-а, – отчаянно машет караульный, – никаких идеалов и принципов у вас нет! Я действовал

так, как нас учат партия и правительство!

– Ну, Тараножкин, – почти стонет Коржов, – я сам дурак, многих дураков видел, но таких, как ты,

пока ни разу.

Дежурство Тараножкина оказывается отмеченным ещё и тем, что как раз в эту ночь из отряда

приезжает комиссия, возглавляемая самим «отрядным» Березиным. Комиссию ждали давно. Она

должна серьёзно перетрясти часть и, возможно, кого-нибудь уволить. Со станции комиссия

отправляется в гостиницу, а Березин приходит в часть. Отрядный – подтянутый, жилистый мужик с

крепкой рукой, чего не стесняется подчеркнуть жёстким, сухим рукопожатием. У телефона как раз

дежурит Роман, и Березин, удовлетворённый его бодрым, не сонным видом, уже ищет место,

чтобы прилечь, но тут нелёгкая поднимает и выносит из спального помещения Тараножкина. Чуть

не свалившись в обморок от явления такого чина, да ещё ночью, он сходу принимается жаловаться

на всевозможные непорядки в части, сплетничать, о чём только можно, рассказывает и о вечернем

пожаре, где он едва не погиб. Все дела Березина намечены с утра, он клюёт носом, намекает о

переносе беседы, но Тараножкина несёт, как по волнам бурной Ледяной.

– Фёдорович! – наконец не так обходительно, как Березин, обрывает его Роман. – Хватит тебе!

220

Закругляйся!

Тараножкин, очнувшись, видит глаза Березина, грустные от тоски его слушать и красные от

желания спать, и лишь теперь смолкает. Отрядный освобождено поднимается, и они оба уходят в

спальное помещение. Молчание для Тараножкина невыносимо и чем-то неловко. Укладываясь на

матрас, обшитый дерматином, он вздыхает и, показывая начальнику своё покорное присутствие в

углу, с треском чешет голову – мол, здесь я, всё равно рядом с вами.

Проверка начинается с самого утра. Перед лицом комиссии каждому требуется не только

ответить на теоретические вопросы, но и, укладываясь в норматив, надеть робу, связать

спасательную верёвку, установить трехступенчатую лестницу и влезть по ней.

Проверку подытоживает собрание, на которое сходятся бойцы всех караулов и женщины-

инструкторы. Говорит в основном Березин, указывая на слабую работу начальника части Прокопия

Андреевича Белугина, потому что из всех пожарных в нормативы уложились только Каргинский (от

дочери он вернулся как раз в разгар проверки) да новенький, Роман Мерцалов. Всех удивляет, что

о Прокопе заявляется слишком открыто, без всякой заботы о его авторитете. Похоже, над его

головой сгущаются тучи.

* * *

Спустя неделю, когда проверка уже оказывается забытой, Березин приезжает вновь. Вместе с

ним на собрание приходит, садится рядышком и вдруг объявляется новым начальником части

новое лицо. Зовут его Виктор Семёнович Будкоо. По губам нового начальника, сидящего за столом с

красным бархатом, перебегает суровая натянутая улыбка. Странно, что человек с таким

откровенно наглым взглядом может быть вот так просто определён руководителем.

Впрочем, это лицо новое только для Романа. Как раз Будко-то и был краткое время

начальником части после Каргинского и до Прокопия Андреевича, да отчего-то перепутал

пожарное имущество с личным, так что столы, стулья, портьеры, краска и всё прочее стало

исчезать из кабинетов и склада пожарной части, появляясь то на квартире начальника, то на его

даче, то и вовсе нигде не появляясь. Каким-то образом перепутал он тогда с личным синим

жигулёнком и красную пожарную машину, на которой ездил на обед, перевозил прямо на цистерне

всякий домашний скарб и даже дрова. Снимал его тогда сам Березин, и сам же гневно, больше

всего в обиде за пожарную машину, повторял это слово «перепутал».

Теперь же все видят, что, снова представляя Будко, Березин находится в некотором смущении,

вроде как сам не понимая себя. И всем уже откуда-то известна причина такого смущения. Она,

конечно же, от того, что отрядному приходится выполнять поручение райкома. А вот как райком

додумался до такого назначения – это уже вопрос.

– Ну что ж, товарищи, – говорит Березин, – не буду вас обманывать – вы всё знаете и так… У

Виктора Семёновича были определённые недоработки, однако он сделал для себя

соответствующие выводы и, конечно же, ничего подобного в дальнейшем не допустит.

Будко мелко и часто кивает-подёргивает головой, цепко всматриваясь в своих прошлых и

теперь, без сомнения, уже настоящих подчинённых. Судя по его многообещающему взгляду, он,

кажется, чувствует себя на гребне восстанавливающейся справедливости. Однако же,

большинство пожарных находится в состоянии некоторой униженности – ну вот что хотят с нами,

то и делают! Они уж давно просмеяли и забыли этого начальника, а он снова тут как тут. Явился –

не запылился!

С переднего ряда поднимается Каргинский, оборачивается ко всем.

– Ну а чего вы все сморщились-то в три ряда? – решительно говорит он. – Нам что? Приказ дан

– надо выполнять!

– А-а! – вдруг кричит и вскакивает Чепилев, боец из четвёртого караула. – Да как же тут не

морщиться-то?!

Чепилев, кажется, взрывается, и сам не ожидая от себя такого: многие сейчас на грани, а

срывается он один. До этого Чепилев сидел, опустив голову, глядя куда-то под ноги, а, вскочив,

упирается в прямой взгляд Будко и даже чуть проседает от него. В свободное от дежурств время

Чепилев подрабатывает в ОРСе, развозя по столовым, садикам и яслям молоко во флягах и ящики

с продуктами на единственной на весь посёлок лошади. При этом он неизменно ласков и пьян, так

что у Бычкова про него сочинена загадка: «Кто это? На жопе сидит, в жопу глядит и в жопу

пьяный?» Подряжается Чепилев и пахать огороды. В прошлом году вспахал два огорода у соседей.

Жена говорит: «Ну вот – людям спахал, а дома руками ковырять будем?» И тогда, разозлившись,

Чепилев пашет прямо по снегу, выпавшему в тот день. Соседи смеются, а картошка выходит потом

на редкость. Такой хорошей картошки у них отродясь не бывало.

– Знаем мы его, знаем, – уже по инерции под тяжёлым, как у удава, взглядом Будко продолжает

Чепилев, – понимаем, зачем ему снова пожарка потребовалась. Вы-то не здешний, не знаете, что

он за три этих года наворовал на комбинате бруса и досок, а теперь ему нужна работа

повольготней, чтобы дом поставить. Да ему с этим домом не до пожарки будет. Зачем его снова

221

сюда толкать? Он что, ещё не всё отсюда уволок? А Прокопа-то, то есть Прокопия, как его,

Андреича, куда? На свалку? Он же, между прочим, фронтовик! Дайте ему до пенсии доработать!

Он чо, зазря на танке до самого Берлина доехал? А вы чо воды в рот набрали!? – почти испуганно

кричит Чепилев на остальных. – Сейчас молчите, а потом крякните. Чо вы, не знаете этого Буодко?

Разволновавшись, Чепилев делает ударение на первом слоге фамилии нового начальника,

отчего тот болезненно морщится и ломко поводит толстыми покатыми плечами, словно выпрямляя

покорёженного или перекошенного себя.

– Ну а чего ты разорался-то? – вдруг спокойно и сухо спрашивает он, заставив несчастного

пожарного замереть с открытым ртом и недоговорёнными словами.

– Товарищи! – поспешно оправляясь от смятения, вызванного резкостью Будко, говорит

Березин. – Товарищ выступающий, конечно же, прав. Прокопий Андреевич – человек, безусловно,

заслуженный. Мы помним и про его фронтовые заслуги. Но в современной обстановке руководить

частью требуется твёрже. Дисциплина-то у вас, прямо скажем, швах! Вот почему нужны изменения.

А Прокопий Андреевич останется на должности заместителя начальника части товарища вот,

значит. ., – на мгновение он спотыкается, словно выбирая правильное ударение, – Будко. Будет

передавать ему опыт. Предоставляю слово товарищу Будко.

Виктор Семенович поднимается коротко и с готовностью. Ростом он низенький и, кажется, очень

тяжёлый от плотной энергии: в воде такой тут же дробиной пойдёт на дно.

А говорит он, всё так же мелко подрагивая головой, глядя узко, многообещающе и с каким-то

совершенно нелепым логическим ударением.

– Товарищи, хоть я и не проработал по некоторым причинам в пожарной части определённое

количество времени, но хорошо осведомлён. Повторяю, хорошо осведомлён о том, что здесь в

настоящий момент полный разброд и отсутствие дисциплины. Гайки, товарищи, надо

закручивать! Необходимо повышать выучку личного состава так, чтобы на отрядных

соревнованиях снова занимать места, как это происходило в мою бытность. Вот этим-то мы с

вами сразу и займёмся. А так же будем успешно решать и другие вопросы.

– Надо с формой что-то решить, – вставляет Митя Ельников, легко и сразу смирившийся со

сменой власти.

Будко, конечно, замечает неуместность этой реплики, однако, ведь она похожа на поддержку – с

ним уже начинают говорить по делу.

– А что такое с вашей формой товарищ Ельников? – строго и взыскательно спрашивает он.

– Так ведь в ней стыдно по улице ходить…

– Что…о…о? – изумляется Будко. – Вам, Ельников, стыдно ходить по улице в форме

пожарного? Товарищи, я так думаю: тому, кому стыдно ходить в форме пожарного, тому вообще

не место в пожарной части!

Тут от такого борзого начала уже и Березин отпадает на спинку стула.

– Почему стыдно-то, Ельников? – растерянно уточняет он.

– Да выдали мне штаны на два размера больше, – поясняет перепуганный Митя. – Так в них

только медведей в тайге пугать. Я в них, как в мешке: одни уши торчат.

Одна пожилая инструкторша, Клава, одинокая и полноватая, взвизгнув, закатывается смехом,

видимо ясней других вообразив Митины уши из мешка.

– Ничего-о, зато из большого не выпадешь, – добавляет кто-то ещё.

Все смеются, обстановка разряжается.

– Да-да-да, это – старый вопрос, – тоже невольно хохотнув в общей атмосфере и даже радуясь

этому шуму, говорит Березин. – Тут наше упущение. Прокопий Андреевич нам об этом

сигнализировал. Что ж, постараемся присылать форму по размерам.

* * *

Придя на первое после собрания дежурство, Роман удивляется – в части не стучит домино. А

без домино – это уже вроде как и не пожарка. За доминошным столом боком на стуле сидит лишь

новый начальник с круглыми обтянутыми ляжками. Мелко вибрируя головой, он взглядом того же

удава смотрит то на одного пожарного, то на другого, и все сидят, как в гипнозе. Сменяемый караул

уже с сумками в руках припухло пристроился на лавке ближе к дверям и, глядя в пол, молча

вытягивает дым из последних в это дежурство сигарет, папирос и самокруток.

Наконец пожарные почти одновременно с облегчением вскидываются на настенные часы:

стрелки показывают ровно восемь.

– Ну что, Виктор Семёнович, мы меняемся? – почти виновато спрашивает Каргинский, отчего-то

именно сегодня забыв свой строгий уставной вид.

– Та-ак, – поднимаясь, многозначительно произносит Будко, – оказывается, вы забыли как

положено меняться. Что ж, мне не трудно и напомнить. Караулам построиться в робах!

Проверить состояние обмундирования!

Сменяемому караулу приходится вплюснуть недокуренное в консервную банку, открыть свои

222

уже замкнутые шкафы и натягивать амуницию.

Когда все обмундированные пожарные выстраиваются друг против друга и, скрывая неловкость

подчинения, как футболисты встретившихся команд, шутливо жмут друг другу руки, Будко идёт

между рядов медленно и взыскательно, как на манекенах рассматривая робу. Одному делает

замечание за распоротый шов, другому – за пуговицу, висящую на нитке.

– Мне не трудно напомнить и то, что по расписанию смена караулов должна начинаться на

полчаса раньше, нежели сегодня. Сейчас оба караула, как положено, отправятся в гараж сдавать и

принимать чистоту автомобилей… – Будко говорит, расхаживая и зачем-то нажимая остроносыми

лакированными туфлями на каждую половицу, словно распрямляя сказанные им слова. – Каждый

боец осматривает закреплённый за ним участок машины и докладывает командиру отделения.

Командиры отделений докладывают начальникам караулов. Начальники караулов поднимаются

ко мне в кабинет, куда я сейчас уйду, и просят у меня разрешение на смену. И так будет впредь.

Если в пожарной части по какой-то уважительной причине не будет меня, то в кабинете будет

сидеть мой заместитель, вот, значит, Белугин.

Прокопий Андреевич смотрит на всех с кроткой, горьковатой улыбкой. «Так-то вам, так-то…» –

говорит весь его вид.

Завершив наставления, Будко так же изучающе вжимая половицы каждым шагом, отправляется

за дверь. Пожарные матюгаются, стаскивая робы.

– Да чего я там забыл, в этом гараже? – заявляет Андрей Коржов, шлёпнув на лавку краги. –

Сейчас ещё разок перекурим да идите, докладаойте.

Тут было начинается шум, но дверь, в которую так основательно ушагал восстановленный

начальник, медленно приоткрывается. Виктор Семёнович даже с какой-то улыбочкой всовывает

голову в караульное помещение и сразу же точно, без всяких поисков взглянув на Андрея, тихо

произносит:

– А вы всё-таки сходите, сходите, пожалуйста…

Дверь снова затворяется, и тут прорывает Каргинского, наконец-то ощутившего за своей спиной

настоящую твёрдую категорию. Он машет рукавами, орёт, и, не сортируя, гонит в гараж оба

караула. Конечно, в принципе-то, возражать против вполне законной дисциплины нелепо, однако,

всем тягостно от сознания, что подчиняются они именно нажиму. Добрых человеческих

увещеваний Белугина не слушались, а перед Будко руки по швам…

Когда, наконец, смена караулов совершается и старый караул уходит, Будко спускается вниз. В

момент, когда он открывает дверь, Каргинский кричит «Рыба!» замахнувшись, чтобы от души

врезать по столу, и потом несколько секунд сидит с поднятой рукой, прежде чем тихо и безвкусно

приткнуть костяшку. И выходит у него не РЫБА, а так себе – какая-то тощая безрадостная

рыбёшка.

– Ну так что, сменились, говорите? – ядовито произносит Будко, хотя, конечно, никто ничего

ему не говорил. – Среди вас были, кажется, недовольные… А вот мы сейчас пойдём и посмотрим,

как вы приняли чистоту… А потому будем вас немного наказывать.

Само собой, что после такого предисловия Будко должен был просто в лепёшку разбиться, а

грязь или пыль обнаружить. И он её, конечно же, находит, принеся в караульное помещение на

пальце. Распорядившись, чтобы все три машины были протёрты заново, начальник

демонстративно вытирает палец, правда, мазутной тряпкой, обронённой кем-то из шоферов у

порога, стряхивает пылинку с рукава и снова уходит на второй этаж. Домино после протирки

возобновляется, но костяшки теперь почему-то звенят тускло. Со стороны посмотреть, так

доминошники сегодня становятся вроде как внимательней и культурней. Роман берётся было за

книжку, но к нему подсаживается Митя.

– На-ка вот, возьми пощёлкай, – предлагает он, насыпая в ладони горсть жареных семечек,

которые он обычно называет «калёными». – А в шахматы сыграем?

Ох, и хитёр же Митя – предложил бы сразу шахматы, можно было бы отказаться в пользу книги,

но после угощения уже неловко.

Не успевают они толком начать первую партию, как вновь является Будко. Увидев шахматы, он

уже от порога собирает лоб в очень умные складки и, уставившись в доску, по-наполеновски

подходит к игрокам. Митя почтительно уступает место, и Роман со своими белыми фигурами

становится противником начальника.

– О-о! – удивлённо тянет Будко после самого обычного его хода, словно Роман делает чёрт

знает что. – Значит, вы сходили так? А мы вот этак. Вы не возражаете? Не возражаете, вот и

славненько…

Его комментарии раздражают и, несмотря на то, что играет он уж как-то совсем поверхностно,

Роман стремительно проигрывает. А когда под боем оказывается ладья, то начальника и вовсе

рвёт от воодушевления.

– Ну, а теперь мы будем вас немного раздевать. Вот так вот, раз! – говорит он, забирая фигуру

каким-то особенным вычурным жестом, оттопырив толстенький мизинчик.

Как ни печально, но очень скоро приближается и развязка.

223

– А вот сейчас мы вас окончательно и натянем, – комментирует Виктор Семёнович. – Мат!

Маточек. Не желаете ли ещё партеечку?

Роман соглашается, но проигрывает снова.

– Может быть, достаточно? – излишне заботливо, как больного, спрашивает после этого Будко,

вроде как раз и навсегда и сразу по всем статьям далеко вперёд обходя подчинённого.

– А я бы не против ещё, – говорит уже просто раздосадованный Роман.

– Ну что ж, если вам ещё не убедительно…

Самое разнообразное у Будко – это его комментарии. А ходы стандартны. И потому третья

партия идёт иначе, его комментарии спадают. Роману интересно не столько выиграть, сколько

посмотреть, как начальник станет почёсывать затылок. Но происходит неожиданное. Примерно к

середине партии, когда перевес в пользу Романа становится очевидным, Будко вдруг тем же тоном

превосходства начинает подсказывать противнику, как обыграть его самого. При последних

завершающих ходах Роман, опасаясь оплошности, задумывается дольше, и Будко, кажется, теряет

всякое терпение от его несообразительности, раздражаясь, что он вынужден проиграть такому

недостойному противнику.

– Это можно было сделать и двумя ходами раньше, – небрежно и с претензией произносит он,

когда противник делает, наконец, итоговый матовый ход.

Кажется, для посторонних наблюдателей так и остаётся не ясным, кто же выиграл теперь.

– Два-один, – поднимаясь, подводит итог Будко, – пожалуй, на сегодня с тебя и хватит. .

Удалившись в кабинет, он спускается оттуда перед обедом. Выглядя крайне озабоченным, он

прямо от дверей требует от Каргинского письменные сведения о заправке машин. Водители знают,

что баки полны, но ввиду такой серьёзности идут и на всякий случай проверяют ещё. Каргинский с

их слов составляет справку, расписывается и тут же через стол протягивает начальнику. Будко

окидывает бумажку глазами.

– Отлично, отлично, – сосредоточенно говорит он, перегибает справку несколько раз, прячет её