Жизнь волшебника

вообще не умеет ничего делать быстро, даже если очень старается, но тут, в вихре этого

словесного урагана, ему всё же как-то удаётся мгновенно упаковаться, при этом ещё и сохранив в

зубах драгоценную самокрутку.

– А трактористы где? – вспоминает, наконец, Каргинский и о деле.

– Обедать пошли…

– Обедать?! Как это обедать?!

Понятно, что совместить понятия «обед» и «пожар», Каргинский не способен. Снова взревев и

сразу переключившись на четвёртую скорость, он с такой мощью рвёт в столовую, что правая пола

плаща, с хлопком вырвавшись из-за пояса, шуршит о встречный стоячий и безразличный воздух.

Внизу, на земле, множество луж, и в прыжках через них Каргинский в своём суровом брезентовом

плаще похож на однокрылую птицу. И это даже странно – как же на одном-то крыле его не

переворачивает в воздухе?

Вскоре дожёвывающие обед, хохочущие трактористы возвращаются под его конвоем к

тракторам. Пообедать они уже успели так и так, да ещё и на знаменитого пожарного кадра

налюбовались во всей его красе. Сколько бы он на них ни кричал, бояться его нечего – у них своё

руководство. Судя по бушующей рассерженности пожарного начальника, трактористы могли бы

подумать, что эти пожары тот просто ненавидит. Но кем был бы наш замечательный Каргинский

без пожаров?

Опилки приходится проливать всем караулом по очереди до самого утра, и дело завершает

лишь новый караул на вторые сутки.

Теперь пожары Роману уже не кажутся такими страшными. Тем более, что для всех других

бойцов они просты и обыденны.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Краткое тепло

214

Смугляну выписывают в день первого пожара Романа. Возвращаясь из больницы с сумкой

вещей, она даже слышит, как по соседней улице несётся дерзкий, рвущий воздух, звук сирены. И

муж, причастный теперь к этим тревогам, воспринимается ей куда более знаочимо. Он навещал её в

больнице в день получения формы: сапоги, тужурка, галифе – всё было необтёршимся,

негнущимся, ярким, со случайными слежавшимися морщинами. В этом неожиданном облачении

Роман выглядел очень мужественно. Спуститься к нему Смугляне не разрешили, и она выбросила

из окна палаты на втором этаже порхающую бабочку-записку о том, что она любит его ещё

сильнее, что ей уже лучше и что скоро её выпишут. Глядя из окна, Нина чувствовала себя

бесконечно виноватой перед этим мужчиной уже не только за свою болезнь, но и за всё на свете: и

за его бесконечную, изнурительную работу, и за те деньги, оказавшиеся здесь невероятно

дорогими, и за то, что даже на эти трудные рубли здесь нечего купить. Но как, чем ему помочь?

Женщины из палаты посоветовали ей ездить за продуктами на соседнюю станцию, где расположен

вонючий целлюлозно-бумажный комбинат, отравляющий байкальскую воду несмотря на

протестующее визжание газет. Но ведь за двумя банками консервов туда не поедешь, а тяжёлую

сумку ей не поднять. Значит, и тут без Романа никуда. А если вместе с ним, то зачем она? Лишние

деньги на билет тратить? Чувства раздирают её на части. С одной стороны, она не может не

восхищаться мужем, но с другой стороны, её, привыкшую считать себя самостоятельной, угнетает

жёсткая зависимость от него. В родительском доме всегда главенствовала мать, и Нине трудно

привыкнуть к иному.

Утром, возвращаясь с дежурства, Роман гадает, дома Смугляна или нет. Жены так долго не

было там, что он даже привык к своей неприкаянности. Находясь в больнице, Нина выходила к

нему со слезящимися глазами, с лицом, расплавленным высокой температурой, обычно укутанная

от постоянного озноба сразу в два больничных халата. От её одеяния несло такой матёрой

больницей, как будто халаты стирались там не мылом, а лекарствами. Встретившись, Нина и

Роман обычно молча сидели на скамейке в вытоптанном, замусоренном больничном скверике.

Нормального разговора не выходило. Роман рассказывал о делах и планах, а Смугляна, думая, что

из-за больницы муж совсем остыл к ней, требовала признаний в любви, как будто эти признания

могли сами по себе усилить его чувства. Отвлечь её на что-нибудь другое не выходило. Другого

она просто не слышала. Роман понимал, что жена, конечно же, тысячу раз права в ожидании

ласковых слов, но эти слова, если он всё же вынужденно их произносил, получались такими

бесчувственными, что остывали и выветривались, ещё не долетев до её ушей. Нина от его

формальных признаний ещё более замыкалась и поджимала губы. Холодность свою Роман

объяснял лишь перегруженностью работой. Хорошо, если бы и Смугляна чуть повременила со

своими претензиями, потому что для их семьи куда важнее сейчас его работа, а не чувства. До

нежностей ли тут, если, приходя в голодную больницу с пустыми руками, чувствуешь совсем иное –

свою неполноценность и стыд? Если другим женщинам из дома приносят солёные огурчики,

варёную, ещё с паром картошечку, сало, яйца, молоко, то он мог осилить лишь банку какого-нибудь

томатного сока. Лишь во время работы у печника, когда Дарья Семеновна посылала Нине

вкусненькие свёртки, ему было легче.

Всякий раз, уходя из больницы, Роман будто освобождался на некоторое время от тяжёлого

душевного груза. Остановившись потом на мосту, он подолгу смотрел на течение чистой, как

жизненная истина, воды. Посёлок почти всегда выглядел мрачновато: застывшие синие горы, небо

с низким облачным потолком и эта вода – гудящая, массивная, излучающая холод. Жутко было

думать, что у людей этого посёлка так же мрачна вся их жизнь изо дня в день, из года в год…

Распахнув ворота и не увидев замка на двери, Роман улыбается сам себе: пока он был на

дежурстве, жизнь его хоть немного, да изменилась. И встречает она его чистым, помытым

крыльцом. С наслаждением скинув сапоги, не снимаемые целые сутки, Роман протрясает портянки

от опилок, стягивает носки и босиком по холодным, блестящим половицам идёт в дом, с

удовольствием обнаруживая чистоту и в сенях, и в комнате. Но тут уже и приметы, свойственные

жене: одна её туфля валяется на боку, другая – вверх каблуком, кухонный фартук висит на оконном

шпингалете. Ну, да уж ладно, ну, да ладно уж…

Смугляна возится на кухоньке – только что поднявшаяся, мило припухшая ото сна, с румянцем

на щеках. Подхватив на руки, он кружит её по пустой избе, но, спохватившись, что запачкает,

отпускает. У Нины светятся глаза: после тусклых больничных свиданий этот его сильный, но

ласковый порыв не может не взволновать.

– Ты же голодный, – заботливо говорит она. – Хочешь суп из деликатеса?

– Из утки! Конечно! Очень хочу!

– Откуда ты знаешь, что из утки?

– Так другого деликатеса в магазинах нет.

– Я вчера сварила. Надо только подогреть.

«Ух, какая молодец, какая заботливая», – радостно думает Роман. Приятно ощущать такую

помощь. Ведь сейчас пришлось бы думать, что где взять, чего поесть. Он приносит дрова,

разжигает печку, ставит на плиту ведро колодезной воды: нужно помыться. Ожидая, пока вода

215

согреется, они присаживаются перед дверцей оживающей печки.

– Не боялась одна ночевать?

– Было немного… с вечера. А потом вспомнила тебя и заснула. И за всю ночь, кажется, не

шелохнулась. Дома спится хорошо…

На несколько минут они проникновенно замолкают, вроде как заново и едино осознавая себя в

своём доме, где царит сейчас уют чистых полов и попахивает дымком смолистых дров. В

кастрюльке уже аппетитно булькает суп. Но вначале хочется помыться. Захватив кастрюльку с

варевом рукавом куртки, Роман сдвигает её на край. Плита раскалилась докрасна, капли,

скатывающиеся с цинка отпотевшего ведра, будто вспыхивают на ней с резким шипением.

– Ты весь пропах дымом, – восхищённо замечает Нина, нюхая рукав его куртки.

– Ну, а куда же денешься… – со значением отвечает Роман.

Пока греется вода, он успевает рассказать и о пожаре, и обо всех забавных казусах с

Каргинским и Митей. Потом они сходят с крыльца. Смугляна кружкой льёт воду в его огрубевшие,

шершавые ладони. Роман моется до пояса, и Нина с удовольствием смотрит на круглую сильную

спину мужа с чёткой строчкой худых позвонков, на широко расставленные ноги с пузырями галифе.

А этот почему-то волнующий запах дыма! Здесь, на Байкале, Роман видится Смугляне ещё

сильней, надежней и, кажется, даже любимей. С удивлением узнаёт она о том, что, несмотря на

вал своей работы, он теперь бегает по утрам босиком по берегу Ледяной вплоть до Байкала и

обтирается холодной водой. Одно слово – мужчина, муж.

Есть о чём рассказать и за едой. Ведь остаётся ещё велосипед, купленный Митей, походы со

своим новым другом в тайгу, медведь, черёмуха и красивейшее озеро – горная таинственная чаша.

– А я, кажется, запомнил, где это озеро, – говорит Роман. – Просто мы с Митей слишком долго

кружили на одном месте и нам показалось, что оно далеко, но на обратном пути я всё заприметил.

Идти туда надо сразу тем путём, которым мы возвращались. Хочешь, сходим? Ты должна

обязательно увидеть это чудо.

Ему хочется добавить: «Это тебе не тот романтический мосточек в городе, куда ты меня когда-

то тащила», но вовремя останавливается – наверняка её это обидит.

– Конечно хочу! – с восторгом соглашается Смугляна. – А когда мы пойдём?

– Лучше после следующего моего дежурства, если, конечно, с погодой повезёт. А эти дни нужны

тебе для отдыха и подготовки.

Покончив с очень сытным, но вполне законным после ночной работы завтраком, Роман чмокает

Нину в щёку и выходит в комнату.

– Всю ночь не спал, – устало и разморённо говорит он, – вздремну немного.

– Хорошо, – соглашается Смугляна, замечая по его сладкому потягиванию и особому

поглядыванию на неё, что мужу, несмотря на усталость, хочется не только вздремнуть…

Их желание незаметно разгоралось, пока они грелись у печки, пока Роман мылся, чувствуя

спиной осторожное прикосновение ладоней Нины, пока сидели за столом, слегка касаясь

коленями. Роману, знающему вкус физического труда, бывало, хотелось уже от одного хорошего

настроения затормошить жену. Нина всякий раз пугалась его чисто физической силы, делающей её

маленькой и незначительной. И Роману поэтому всякий раз приходилось намеренно понижать свой

порыв. Жаль только, что такое понижение тут же происходило и с чувствами. По виду Смугляна и

сейчас ещё не совсем здорова, да вдобавок этот больничный запах, напитавший и само её тело.

Наверное, сейчас к ней нужно относиться и вовсе как к чему-то хрупкому и ломкому. Роман в

нерешительности мнётся среди комнаты, но Смугляна подходит, обвивает его шею руками. Все

сомнения и нерешительность исчезают. Роман подхватывает её на руки. Теперь ему даже нравится

усталость трудной ночи, естественно и сладко притупляющая силу его накопленного порыва,

нравится, что от усталости всё ещё слегка кружится голова. Как хочется ему сейчас уюта, ласки,

тепла. Они и сами не замечают, как оказываются в своей маленькой спаленке с окошком,

задёрнутым яркой голубенькой занавесочкой…

Когда Роман засыпает, Смугляна ещё долго томится рядом, поглаживая светлые волосы мужа,

любуясь им, греясь от него.

Просыпается он уже перед обедом, от звона ложки, упавшей на кухне. И пробуждение от этого

неосторожного звука радостно – в доме он уже не один, в нём есть, кому шуметь. Теперь у них всё

будет хорошо. Главное – быть вместе, главное – быть постоянно соединёнными душами, делами и

мечтами, как вышло сегодня утром. И тогда преодолимо всё.

– Ну что, Нина, пробежимся завтра до Байкала? – воодушевленно спрашивает он, появляясь на

кухне.

– Ой, я не знаю, – упавшим голосом отвечает она.

– Пробежимся, обязательно пробежимся. Готовься. Иначе до озера не дойдёшь. Кроме того,

тебе нужно закаляться. Главное – ноги закалить. Конечно, босиком тебе бегать не надо. Сначала и

комнатные тапочки сойдут, а там видно будет. Земля здесь как лёд. Чем ближе к берегу, тем

холоднее. Эта разница чувствуется ногами. Если бы босиком не пробежался, так и не знал бы.

Смугляна начинает отнекиваться, и Роман потом целый день пытается уговорить её между

216

разными своими делами.

– Завтра поднимемся рано, – предупреждает он её вечером перед сном. – Ты должна это

сделать хотя бы ради ребёнка. И если не встанешь, то я подниму тебя силой. И не обижайся на

меня, потому что это на пользу. Для того, чтобы быть крепким, надо поставить себя в жёсткие

условия. Ты достаточно умная, чтобы не болеть и не потакать своим болезням. А заболеешь –

сочувствия от меня не жди.

– Какой ты жестокий! – уже обиженно восклицает Нина.

– Почему жестокий? – даже теряется Роман. – Разве ты не понимаешь, что я специально пугаю

тебя, чтобы ты боялась заболеть и берегла себя?

Но объяснение уже опоздало – Смугляна обижена, и Роману приходится целый час успокаивать

её, ласково уговаривая заботиться о своём здоровье и недоумевая от нелепости этих уговоров.

К вечеру Нина со скрипом соглашается со всеми его доводами и предложениями, но утром,

едва почувствовав, что муж освобождается от одеяла, прижимается к нему, не отпуская.

– Нет-нет, давай-ка подниматься, – говорит Роман, разгадав эту уловку и снимая её руки, –

вставай, как мы договаривались.

– Я спать хочу, – жалуется Смугляна.

– Давай-давай поднимайся, – поторапливает Роман, уже расхаживая по комнате и потягиваясь,

– возвращайся к жизни. Движение – это жизнь. Знаешь, как проще всего прогнать простуду? Надо

разогреться движением на самом лютом морозе, то есть просто победить мороз морально и

физически. А потому вставай-ка на лечебную пробежечку…

– Ой, Рома, я не хочу… Не могу проснуться.

– Вставай-вставай. Бери себя в руки. Ты должна быть постоянно в тонусе. Надо быть сильной.

– А если я слабая? Человек имеет право быть слабым?

– Каждый человек должен стремиться к своей максимальной силе.

– Ох, снова эти твои доморощенные теории…

Роман растерянно останавливается посредине комнаты – она специально тянет время,

вовлекая его в пустые споры.

– Да вставай же ты! – уже несколько задето прикрикивает он, взглянув в окно на свежее утро.

Смугляне всё же приходится подчиниться, но после, взбодрившись лёгкой пробежкой,

полюбовавшись на речку, на кедры, на посёлок, обновленный ранним утром, она признаётся, что

после этого и впрямь чувствует себя куда бодрее, чем вчера.

– Почему ты постоянно пытаешься переделать меня? – тем не менее спрашивает она. – Зачем

какие-то свои мысли навязываешь мне?

Роман задумывается. Ответ напрашивается не очень приятный для Нины, но, может быть, эту

правду всё-таки сказать?

– Наверное, это от одиночества, – отвечает он через минуту. – Мне ведь хочется, чтобы мои

взгляды на мир разделял кто-нибудь ещё. Вот я и пытаюсь создать для себя человека, с которым

мне не одиноко.

– Так тебе со мной одиноко? – конечно же, обижается она.

– Одиноко, – признаётся Роман. – Конечно, мне было бы легче налаживать эти контакты с тем, с

кем они легко налаживаются. Ведь тот, кому я нужен и кому я интересен, будет сам

прислушиваться ко мне. Но ты, к сожалению, видно, не из них…

– Хорошо, – переборов себя, с напряжением соглашается Смугляна, – я попытаюсь бегать по

утрам.

Но на второй день повторяется то же. На третий день Роман действует кардинальней. Встав с

постели, он без слов идёт на кухню и приносит кружку холодной воды. Три капли, упавшие с её

дна, оказываются куда убедительней всех уговоров. А на четвертый день, уже перед дежурством

Романа, Нина с визгом вскакивает и от вида пустой кружки.

* * *

Вызов на пожар (горит частный дом) поступает в конце дежурства, когда протёртые машины уже

готовы к сдаче. Смена караулов поэтому происходит прямо на пожаре. Однако, сменившись, ещё

приходится заехать в часть, чтобы оставить обмундирование.

Домой Роман приходит лишь к половине одиннадцатого. Плохо, конечно, что припозднился,

ведь сегодня у них с Ниной план – они идут на таёжное озеро-око. Зато погода хоть куда:

солнечная на редкость, небо чистое, что уж и вовсе какое-то исключение.

Дверь дома заперта изнутри. Роман стучит, но Смугляна не слышит. Потоптавшись на крыльце

минут пять и разозлившись, Роман тарабанит кулаком так, что звенит колода. Испуганная жена

открывает ему в наскоро накинутом халатике.

– Ой, как светло уже! – выглянув из двери, удивляется она, словно этого света не видно в окна,

– а сколько времени?

– Много. Конечно, ты сегодня не бегала. Погонялки же не было дома, – говорит Роман, изо всех

217

сил стараясь не раздражаться.

– А я не спала. Просто подрёмывала и вспоминала, как романтично мы с тобой познакомились.

Какой это был прекрасный осенний вечер! Ты был в зелёной куртке и в клетчатой рубашке. А в чём

была я, помнишь?

В чём, в чём? Да он из их знакомства помнит лишь один её коричневый халатик. Только о нём

лучше не вспоминать… Такая вот романтика… Тогда Смугляна показалась ему смазливенькой

фифочкой, с которой можно лишь переспать для пополнения коллекции картой не очень высокого

достоинства. И не более того. До сих пор ничего, кроме стыда перед ней и перед Голубикой, это

воспоминание не вызывает. Вот с какого фундамента началась эта его новая семья… Их новая

семья.

В доме разбросано всё, что только может быть разбросанным. Один из чемоданов оставлен

раскрытым, всё в нём комом. Некоторые вещи валяются на полу. Видимо, вечером Нина

производила какую-то ревизию своим вещам.

– А озеро? – напоминает Роман. – Может быть, перекусим да пойдём?

– Ой, – растерянно говорит она, – так, а я ещё ничего не сварила.

– Ну-ну… А что ты делала вчера?

– Пол подметала.

– Весь день? И что, уже весь пол подмела? А вот помыть, наверное, не успела.

– Ну хорошо, помою, если ты хочешь…

Её растерянность и нелепые ответы раздражает больше всего. Она ведь и в самом деле не

знает, нужно было мыть пол или нет. И вообще, что-то никакой её обещанной самостоятельности в

свободной жизни не прибавляется. Напротив, здесь она может целый день ходить в распахнутом

халате с оторванной пуговицей, а, поднявшись утром, не умываться до самого обеда.

– Так что же ты на пробежку-то не вышла?

– Ну, Ромчик, – захныкав, говорит Смугляна, – надо же иногда отдохнуть…

Роман тяжело выдыхает, подходит к окну, бесцельно смотрит на далёкие, призывно белеющие

вершины. Ох, и погода сегодня – исключительная погодка! И тепло. Такое тепло нужно ловить, оно

здесь кратко и дорого.

– Да от чего же, черт возьми, ты устала?! – кричит он, стукнув кулаком о колоду.

И, не позволяя себе разойтись, выходит во двор. Нет, не нужно разжевывать ей того, что она

понимает сама. Будешь нудить – вызовешь ещё большее сопротивление. Пусть посидит и

подумает. А он пойдёт один. Но зачем? Зачем он хотел побывать сегодня на этом озере? Для того,

чтобы полюбоваться им ещё раз? Конечно! Но не это главное. Он хотел показать его жене, хотел

увидеть её восторг и порадоваться, что дал ей этот восторг. Но Смугляне-то, кажется, ничего не

надо. Её инертность просто убивает!

Крутнувшись по двору, Роман ныряет в сарай, к деревянным фигуркам. Он сидит там и все

доводы, невысказанные Нине, начитывает своим творениям, которые, вероятно, впитывают их, как

губка, потому что раздражение куда-то всё-таки уходит. Под ложечкой уже сосёт от голода, но не

идти же к ней на поклон! Не просить же её что-нибудь приготовить! Да и возвращаться пока ещё

рано – вряд ли она успела обо всём подумать. Не помешает и самому поразмыслить кое о чём. Как

надоели эти постоянные мелкие стычки! Как коротки минуты их душевной близости, подобные тем,

когда однажды утром он прокопчённый пришёл с дежурства. Но как обидно, что даже эти краткие

минуты зыбки и ненадёжны! Кто же их разрушает? Пожалуй, в первую очередь их краткий лад

разрушает прошлое. Слишком много неприятного позади: и болезнь жены, причину которой никак

не забыть, и «благословляющие» плевки её матери. Смугляна даже не подозревает, что он помнит

всё это. Прав Серёга: у человека всегда два «я». А ведь с Ниной-то ему хотелось жить слитно, без

этого второго скрытного «я». Только не выходит почему-то. «Чего я хочу от жизни с ней? –

спрашивает себя Роман. – Не лучше ли нам всё-таки расстаться…»

Перед обедом он слышит, что Смугляна вышла на крыльцо. А, глянув в окно, видит, как она

выплёскивает воду с картофельными очистками. «Эх, куда же ты плещешь-то!» – недовольно

морщится он, потому что сам-то выплёскивает помои в огороде, за домом. Но хорошо уже то, что в

доме что-то готовится. Сейчас она сварит и даст знать. Однако время обеда проходит, а его никто

не беспокоит. Остаётся одно: сидеть и резать свои фигурки. А может быть, и она со своей стороны

пытается заставить его задуматься о ней? Что ж, у Нины это выходит успешней, потому что она-то

при кухне.

Терпение заканчивается часов около пяти, когда Смугляна, как ни в чём ни бывало, начинает

мыть крыльцо. Отряхнув стружки, Роман выходит из сарая, идёт к дому. Перед Ниной таз с грязной

водой. Сидя на корточках в какой-то неловкой позе, она трёт его, выглядя зажатой, жалкой, какой-

то почти ничтожной – она здесь не хозяйка, а служанка, падчерица, которая вынуждена работать.

Даже в злом, раздражённом состоянии Роман не может отделаться и от острой жалости к ней.

Смугляна оглядывается на него, убрав прядь волос с лица, но смотрит каким-то боковым зрением.

Молча пройдя в дом, Роман видит, что пол вымыт и там. На уже холодной плите застывший суп с

картошкой и вермишелью. Роман отрезает кусок хлеба и ест его прямо из кастрюли.

218

– Может, подогреть? – спрашивает жена от порога.

– Сойдёт и так. А что же ты в обед не позвала?

– Я думала, ты ушёл куда-то…

Вот оно что. Только и всего. Дурак он, конечно, что сидел в сарае целый день, как сыч, но

разговаривать с ней всё равно не хочется. Теперь уже перегорев, он привычно и обыденно

признаётся себе, что на самом-то деле никогда не любил её, не любит сейчас и не полюбит

никогда… Какое чудо должно произойти, чтобы это случилось? Так что же тогда остаётся? В чем

смысл их жизни? И вообще, нужен ли им ребёнок, к которому они всё ещё стремятся? Нет-нет,

думать так нельзя. Но как можно построить основательную жизнь на таких ничтожных островках

тепла? Кстати, давно уже о своей любви не говорит ему и она.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

День итогов

Снег на горы опускается уже в конце июля. Роман смотрит на досрочно поседевшие склоны как

на какую-то нелепицу. Снежные шапки, сверкающие всё лето на двух вершинах, казались уже чем-

то летним и привычным, но теперь к посёлку подкрадывается самая настоящая зима. Эта мягкая

белая кошка, кажется, просто подрёмывала всё лето за ближними горами, а теперь, с

приближением своего часа, пробудилась и, томно потянувшись, приподнялась с той стороны.

Положила на хребты свои белые лапки и наблюдает за пока что беззаботно-зелёным миром, в

который уже вскоре ей предстоит нежно и мягко сойти. И это всё при том, что георгины,

вымахавшие к августу выше некоторых заборов, как беззаботные дураки выглядывают на улицы

своими разноцветными лохматыми головами величиной с тарелку. Удивительно, что в таком

летнем, разноцветном мире может пронзительно потягивать стылым. Летний воздух, оказывается,

бывает не только тёплым, но и таким вот свежим и холодным.

В преддверии осенних зачётов Каргинский окончательно отказывается от нормального языка,

перейдя на язык наставлений, которым выражается, даже покупая хлеб в магазине. Все

обыкновенные жители поселка глядят на известного пожарного с уважением и состраданием и на

всякий случай, сторонясь, пропускают без очереди. Семья Каргинского, конечно, тоже подбирается

и подтягивается, но, видимо, ещё не до требуемой формы, потому что, когда начальник

поднимается к себе на обед, то слышно, что команды с восклицаниями: «кыш, баба!» или «я научу

тебя по борозде ходить!» продолжаются и там. Про борозду он обычно выкрикивает, уже сбегая по