Жизнь волшебника

говорливости, старик начинает урчать вроде закипающего чайника с уже побелевшей водой (но

пока без пузырьков). Тут не хочешь, да удивишься их странному союзу. Как это Дарья Семеновна с

её пёстрой, просто пулемётной речью, заряженной всякой всячиной, с её безделушками в шкафу и

строгий Илья Никандрович, словно выструганный из корневища какого-то крепкого дерева,

прожили под одной крышей такую долгую жизнь?

Наконец в тепляке с голубоватыми следами на белёных стенах от шкафа и комода остаётся

лишь сам обречённый очаг да разный мусор на полу. Этот очаг выдюжит, пожалуй, ещё целый век,

но хозяину он чем-то не по нутру. Включившись в работу, печник переходит на какой-то странный

язык редких междометий, бурчания, вздохов и взглядов. Он полупоказывает-полуобъясняет, как

разбирается печь: хорошие, но с пригоревшей глиной кирпичи укладываются в эту сторону,

половинки – в другую, сгоревшие отбракованные – ближе к порогу. Сняв с очага чугунную плиту, а

сначала отдельно её кольца, он разбирает первый ряд кирпичей, кашляет от пыли, уходит из

тепляка, оставляя работу помощнику. Однако минут через пять возвращается с ведром воды и

веником разбрызгивает воду по тепляку. Влага будит запахи глины, сажи, и печник словно

расправляется: его кривые плечи выравниваются, на морщинистом лице с далеко ушедшими

глазами тлеет улыбка.

Илья Никандрович распоряжается, чтобы Роман лез на крышу и разбирал трубу, а сам уходит в

дом. Ученик, озабоченный ответственным делом, взбирается наверх по деревянной

рассохнувшейся лестнице и, уже взявшись за работу, пытается вспомнить и никак не вспомнит

того, как было отдано это распоряжение печником: взглядом, жестом или как-то ещё? Или, может

быть, это он сам каким-то образом догадался, что ему нужно лезть на крышу?

Разобрав трубу до шифера и ровно сложив кирпичи на специально прибитую там поперечную

рейку, Роман осматривается по сторонам. Крыши посёлка видятся отсюда плотами, косо

плавающими в зелёной пене палисадников и огородов. А дальше эта зелень с утонувшим в ней

посёлком естественно переходит в сплошную зелень тайги. Постепенно голубея, она где круто, где

полого вздымается на склоны молодой, дерзко очерченной гребёнки хребтов с трёхзубчатой

короной ослепительных снежных вершин. Взор ограничивают лишь горы да чистая синь неба. И

весь этот мир насыщен свежестью Байкала, пронизан его влажным дыханием – приятным при

работе, но заставляющим поёживаться, если чуть засидишься. Не является ли величие этого мира

залогом того, что и в твоей жизни на самом-то деле всё так же прекрасно, только ты этого не

осознаёшь? Или, на крайний случай, обещанием того, что жизнь будет прекрасной через какое-то

совсем не большое время?

Разобрав потом ещё часть трубы на вышке, где висят такие же пыльные забытые берёзовые

веники, как и в своём доме, Роман спускается в тепляк и принимается за саму печку, время от

времени прибивая пыль водой. Хозяин всё это время не появляется. Вместо него приходит Дарья

Семёновна. Запах мокрой печной глины и пыли будоражит и её. Хозяйка на мгновенье замирает на

пороге, словно растворяясь в этой волнующей атмосфере – раньше она частенько работала

подручной мужа. И сегодня ей хочется так же, как и прежде, быть причастной к этому делу.

Кажется, лишь для того, чтобы не уходить отсюда, Дарья Семёновна принимается излагать

историю их жизни, тоже взбудораженную в памяти ностальгическими для хозяйки трудовыми

ароматами. Роман, разбирая кирпичи, переходит с места на место, и она, предпочитая говорить

вблизи, чтобы владеть полным вниманием, всюду следует за работником, переваливаясь с ноги на

ногу и не отрываясь ни на шаг. Роман мало следит за её рассказом, стараясь сразу же приучиться

работать легко и правильно. Единственно, что отмечает он для себя из её истории – это то, что

старики тоже не коренные жители Выберино. Они приехали с запада ещё в голодовку. Хотя ведь и

это было уже очень давно.

К моменту, когда печка превращается в ряды рассортированных кирпичей и последняя пыль

оседает, Дарья Семёновна выговаривается уже до состояния некой вины перед обречённым

слушателем, и потому при виде супруга, ковыляющего к тепляку с топором в руке, исчезает в

мановение ока.

Остановившись на пороге и попривыкнув к новому виду помещения, Илья Никандрович

протягивает Роману старый с зазубринами топор, кивает на кирпичи с пригоревшей глиной и снова

уходит. Это дело очень просто – стопки очищенных и готовых к новому воплощению кирпичей не

могут не радовать. И если бы не голод, хоть и привычный уже, но поневоле заставляющий

прислушиваться к звукам на веранде, где из бочки черпается вода, где звенят кастрюли и ложки, то

было бы и вовсе замечательно.

Наконец весь проём окна с выставленной рамой снова заслоняет хозяйка, принёсшая с собой

запах жареной картошки. Она принимается рассказывать о чём-то ещё, но, вспомнив, что пришла

не за тем, приглашает работника за стол. Роман голоден уже до головокружения и даже до

190

некоторого безразличия к своей блестящей трудовой перспективе. Подойдя к большому

умывальнику, стоящему на солнышке и прислонённому плоской «спиной» к стенке тепляка, он

моется, слабея от запаха крепко пожаренной картошки с мясом. Кажется, сытные волны струятся

даже во дворе. Вода в умывальнике мягкая и тёплая. Роман до локтей намыливает руки, чёрные от

сажи, ополаскивает их, с удовольствием разминая шероховатую кожу. Плеснув на потное, грязное

лицо, запускает пальцы в волосы, и рука застревает в них, кажется, уже даже не забитых пылью, а

просто засыпанных землёй. Ну, это мытьё останется до вечера.

Хозяйка, оценившая сноровистость работника, настойчиво подставляет ему то тарелку с

борщом, то картошку с мясом, то квашеную капустку. Уже после первой ложки борща Роман

чувствует что-то вроде опьянения. Пожалуй, это третье его пищевое событие в Выберино. В

первый раз он хорошо поел в столовой, потом – вместе с караулом в пожарной части и вот теперь.

Но по качеству пищи именно этот обед выходит на первое место. Понятно, что домашнее есть

домашнее. Как он, оказывается, любит вкусно поесть! Да, впрочем, не только вкусно, а даже и

просто поесть! Пока желудок без стеснения загружается всем выставленным на стол, в голове

щёлкает какой-то независимый от сознания расчёт новой выгоды. Страшно сказать, сколько стоил

бы такой обед в столовой…

– У, изверг! – кричит вдруг Дарья Семеновна на мужа, грохнув алюминиевой чашкой по столу. –

Всю жизнь ты мне погубил!

Роман даже вздрагивает от неожиданности, не сразу поняв причину её взрыва. А дело

оказывается лишь в том, что старик промолчал на какую-то реплику хозяйки.

– Дура, я дура, что за тебя пошла, – вымученно говорит она, так, словно этот факт произошёл

совсем недавно и уже спокойней, с надеждой на сочувствие, поворачивается к Роману. – Первый-

то мой мужик был большим, просто здоровенным, да помер в голодовку. Мужики-то, они вообще на

голод слабые, а уж большие, которым надо много питания, и вовсе… На меня потом много

охотников было, а я, дура, вот за этого спряталась. Думала, надёжней будет, он же вон какой

маленький… Если будет новый мор, так не сразу помрёт, выдюжит. Да, к тому же, тихий, кроткий –

чего бы, думаю, не жить? А он такой тихоня, что не приведи господь! Вот так всю жизнь и

промолчал.

Илья Никандрович между тем, не реагируя и на это, сидит, монотонно и сосредоточенно

пережёвывает мясо, думает о чём-то своём: сегодня, должно быть, о печке. Больше всего Романа

опять же удивляет это искреннее, совершенно свежее сожаление Дарьи Семёновны о своей

ошибке, потому что за их спиной жизнь с десятью детьми и десятками внуков…

– А что, много тогда людей от голода умерло? – спрашивает Роман.

– Много, ой как много-то… Мёрли и мёрли. От голода у людей ноги опухали и кожа лопалась

повдоль, а из трещин вода текла: кровь в воду превращалась. А хоронили их так себе… Если у

кого-то в доме появлялся покойник, то надо было просто в сельсовет заявить. За ним приезжали на

санях или телеге, волокли, как попало, укладывали на других покойников и везли зарывать. А уж

зарывали-то… Смех один. Нашу соседку тётку Олесю закопали, а у неё нога из земли торчит, так

взяли и отрубили эту ногу, чтоб не торчала… А ели-то чего… даже человечину.

– Как человечину? – оторопело спрашивает Роман.

– Да уж так: и человечину…

– И вы тоже?

– Ну а что же было делать?

– Её что же жарили или как?

– Так а на чём жарить-то? Масла не было. Отваривали в воде, да и всё.

– И что, вкусно?

– Кто пробовал, по-разному говорят, а по мне – мясо да мясо, – совершенно спокойно отвечает

Дарья Семёновна, кивнув на уже опустошённую сковородку.

– А где же его брали? – спрашивает Роман, кладя ложку.

– Раскапывали братские могилы, искали свежие трупы и отрезали что помягче: титьки да с

задницы. А в соседней деревне был такой случай. Там у одной женщины было шестеро детей,

двое умерли, а она возьми да роди ещё одного. И вот для того, чтобы поддержать тех, которые

остались, она взяла и скормила им новорожденного. И что-то с ней после этого случилось, вроде

тронулась чуток: всё время сидела и как будто о чём-то думала. А когда дети выросли, она

рассказала им об этом. И что ты думаешь? Они отказались от неё: мол, нам такая мать не нужна…

А она их спасла…

Романа аж передёргивает от этого античного сюжета о съедении младенца. Всё-таки факт

древней литературы и факт, услышанный от очевидицы событий, сидящей перед тобой – вещи

разные. Роман невольно, куда пристальней присматривается к Дарье Семёновне, к её дряблым

губам, к обвисшим складкам у рта. Теперь подозрительной кажется даже сама полнота хозяйки,

которая когда-то ела человечину!

– Но как же вы от трупов-то? – недоверчиво спрашивает он. – А трупный яд?

– Не знаю… Не травились как-то. Меня и саму один раз чуть на мясо не поймали…

191

– Ну, уж от тебя-то бы точно все перетравились, – коротко хохотнув, вставляет вдруг печник.

– Во! Прорезался! – радостно восклицает Дарья Семёновна, но теперь ей уже не до него. –

Дело было летом, в жару. Мы с подружкой шли мимо одного хутора. Захотели пить. Я говорю:

«Зайдём, попросим». Подружка боится. Я пошла одна, а ей наказала, чтобы стояла у ворот и

слушала. Вхожу в хату. За столом три мужика. Поздоровалась – молчат. У голодных обычно в

первую очередь языки отнимаются, как вот у этого. Я попросила воды. Один подошёл к бочке,

зачерпнул ковшиком, подал мне, а сам к двери и – на крючок! А другой – из-за стола да хвать меня

за косу. Я как заору! И-и-и… Ксаночка! Спаси меня!

Дарья Семеновна кричит так натурально, что Роман столбенеет. Её пронзительный резкий крик

наполнен таким ужасом, словно нечаянно провалившаяся в прошлое и снова ощутившая там на

своей косе цепкие пальцы, Дарья Семёновна с девчоночьим визгом возвращается в спасительное

настоящее. Роман, и до этого слушавший её не отводя глаз, чувствует, что от этого внезапного

визга по спине бегут мурашки.

– Мужик-то понял, что я не одна, – продолжала хозяйка, – руку расслабил, я вырвала косу,

отпихнула его, скинула крючок, да с подружкой почти лоб в лоб! Упали обе у порога, вскочили да от

этого хутора с визгом – ничего, что голодные…

Старуха замолкает, видимо, вспоминая что-то ещё, но уже без слов. Роман сидит, буквально

остывая от её рассказа.

– Вот так и жили… – добавляет Дарья Семёновна. – А сейчас стонут: голодуха, жить нельзя. А

чего ж нельзя? Вермишель в магазин завозят, даже рис иногда, а всё остальное – в огороде. И,

главное, никто этого не отбирает. .

Илья Никандрович вытерев полотенцем лицо, светлое от щетины, выкарабкивается со своей

прямой ногой из-за стола. Роман, тоже давно наевшийся, невольно радуется, что успел насытиться

до жутких историй хозяйки. Печник ложится отдохнуть здесь же, на коротком, горбатом сундуке,

застеленном ковриком, связанным крючком из разноцветных тряпочных ленточек. Роман выходит в

ограду, садится в тенёчке на чурбак.

О том далёком голоде, пережитом стариками, известно по шолоховским «Донским рассказам».

Но о людоедстве там, кажется, нет ничего. И понятно почему. Как об этом писать? Ведь мы-то в

своей стране ещё можем объективно вникнуть во всё, что было, можем понять, что тогда была

засуха, неурожай, а вот за границей сразу завопят, что это советская власть до людоедства довела.

Уж тут-то буржуям только повод дай…

Оказывается, печка не нравилась хозяину тем, что вопреки всем правилам печной науки стояла

без фундамента, прямо на полу. Всё это хозяйство было куплено стариками несколько лет назад, и

печку в тепляке клал неизвестно кто. Теперь для того, чтобы всё было как положено, Роман

выпиливает пол и копает яму под фундамент. В готовую яму Илья Никандрович звонко сыплет

ведро битого стекла, приказав ученику растолочь крупные осколки.

– А зачем это? – спрашивает Роман, понимая, что стекло как раз из разряда каких-то секретов.

Печник молчит. Всего он приносит шесть ведер стекла, которое, как видно, уже давно

припасалось для этого. Мельча осколки (в основном уцелевшие горлышки бутылок) торцом полена,

Роман уже забывает о своём вопросе, когда, наконец, Илья Никандрович поясняет:

– Это, значит, чтобы мыши фундамент не подрывали.

Роман невольно усмехается – да, такой мощный защитный слой не прогрызут и тигры, не то что

мыши. Судя по всему, эта печка возводится на века. Семидесятипятилетний мастер делает сейчас

то, что гарантированно переживёт его самого. Только вряд ли он задумывается об этом. Он делает

так, как привык, как приучен. «А вот я-то, конечно, эту печку переживу, – думает Роман, – и вообще

я переживу всё, что делаю сейчас. И какой же тогда смысл этих дел? Хотя, – тут же поправляет он

себя, – мне пока не до смысла. Мои дела будут потом…»

Работу они заканчивают задолго до сумерек. Роман не прочь поработать и ещё, но фундаменту

требуется затвердеть.

Дарья Семёновна приглашает его уже и на вовсе не планируемый вечерний чай, за которым

расспрашивает о жене, а узнав, что она в больнице, сочувствующе охает. А потом, провожая у

ворот, передаёт для Нины кулёк мягких пирожков с капустой и литровую банку молока. Тут же

Роман получает и пятёрку, смущенный всё теми же непроизвольными расчетами по поводу

непредусмотренных гостинцев.

– Откуда у вас молоко? – с удивлением спрашивает он. – Вы же не держите корову.

– У соседки покупаем, – поясняет хозяйка, – да ты не стесняйся, нам хватает.

В этот вечер Роман идёт к Смугляне с почти праздничным настроением. Вот уж сегодня он её

угостит.

Как обычно, они встречаются в больничном скверике.

– Молоко? – удивляется Нина. – Откуда?

Роман коротко рассказывает о замечательных людях, у которых он сегодня работал.

– Я не буду его пить, – говорит жена. – Это молоко дали тебе за твою работу.

– Ну так и что? Тебе-то оно полезней.

192

– Выпей его сам, – просит Смугляна, – ведь ты работаешь. Тебе нужны силы. А я лежу тут и

бездельничаю…

– А тебе силы сейчас не нужны? К тому же, знаешь, сколько я его сегодня уже выпил?

– Сколько?

– Да не меньше этого.

– Ну, тогда ладно, – соглашается она.

* * *

В девять часов утра Роман уже у стариков. Сегодня день кладки. Класть начинает сам печник,

забота Романа – раствор, к которому мастер относится чрезвычайно требовательно. Раствор

должен был чистым и строго определённой густоты. Глина для него хранится в сарае, в ящике,

дождевая вода – в бочке на углу тепляка. За песком приходится выходить за ограду, где около

палисадника снят тонкий пласт дёрна, под которым идёт чистейший песок (потом эту яму

предполагается забить мусором и закрыть тем же дёрном). Наблюдать за кладкой Роману просто

некогда. И вообще, учебой тут даже не пахнет. Пока что Роман подсобник, и не более. Все его

ученические амбиции Илье Никандровичу как будто безразличны. Он работает сам по себе.

В этот день кем-то из детей старикам подкинут трёхлетний внук, который плохо выговаривает

слова и всё ещё ходит с соской, чем Илья Никандрович возмущён до крайнего предела. Но если б

только это. В обед, когда, крякнув для важности и авторитета, печник берётся за ложку, внук,

словно специально подгадав момент, входит на веранду, вынимает соску изо рта и, на этот раз

достаточно чётко выговаривая слова, докладывает о тяжести, образовавшейся в его штанах.

– Наклал! – восклицает старик таким упавшим голосом, что от бессилия роняет и руку. – Ох, и

разбаловали его, ох и разбаловали!

Роман, уставившись в стол, едва успевает спрятать невольную улыбку по поводу такого

«баловства».

– А ты чего орешь-то!? – в два раза громче кричит Дарья Семеновна в ответ на редкие, а потому

дорогие слова мужа. – Полюбуйся-ка, – говорит она, необычайно шустро развернувшись к Роману,

– как он, изверг, детей-то не любит. Изверг и есть…

Роман пытался вообразить радость, с которой дед должен был бы встретить подарок в штанах

трехлётнего внука и едва удерживается, чтобы не рассмеяться.

– А на той неделе, – продолжает Дарья Семеновна, – кота расстрелял… Ой, батюшки-и, какой

кот-то пушистый был… А этот его кончил.

– За что? – удивляется Роман.

– Да за то, что сам дурак, за то, что ничего живое не любит. Мне так вот даже собаку, и ту жалко.

Я как-то в город к сыну ездила. Спускаюсь по лестнице, а у дверей собака сидит: и вперёд не идёт,

и в сторону не отходит. Я испугалась да пнула её. А потом смотрю: собака-то слепая, потому и

выйти не может. Ой, да за что же я, дура, пнула-то её?! Как я плакала тогда, как просила у неё

прощения. Даже думала, что мне за это обязательно какое-нибудь наказание будет. А этот!

Никого не любит! И ничего не боится.

–Так что с котом-то произошло? – напоминает Роман.

– Да у кота такая привычка была, что как почует мясо, так и начинает как-то по дурному орать.

Ну, а этот изверг начал его специально кормить. Хочу, мол, испытать, сколько в него влезет.

Кормил, кормил, пока моего котика не стошнило. Этот схватил его за шиворот и в окошко. Ну, кот,

понятное дело, проблевался и успокоился. Этот изверг снова в дом его впускает. А мясо-то, оно

же вот, на столе. Ну тот возьми, да снова по дурному-то и заори. Тогда этот сходил к сыну за

дробовиком. Ведь не поленился же, хромой, за две улицы тащиться! Поймал кота на верёвочку,

увёл его за огород и там как предателя какого-то расстрелял…

– А что же вы не заступились?

– Да как же тут заступишься, если он злой и с дробовиком!? Он бы, изверг, и меня пристрели-и-

ил, как какую-нибудь пособницу… Из-за какого-то дурного, прожорливого кота и меня бы, жену

родную, насмерть укокоши-и-ил…

Хозяйка, несмотря на страдальческое и терпеливое переминание внука с ноги на ногу,

собиралась было пустить слезу по убиенному любимцу, и тут-то, пресекая это неприятное дело,

Илья Никандрович мощно, нечленораздельно рявкает и бьёт кулаком по столу. Внук, заорав на всю

ивановскую от этой новой для него внезапности, мягко шмякается на пол прямо в своих

отягощённых штанах. Супруга же, вздрогнув от крика печника и словно что-то стряхнув с себя, тут

же как-то совсем покорно смотрит на мужа, легко выскальзывает из-за стола, как пушинку

подбирает внука с пола, выталкивает его на крыльцо и сама соскользом поддаёт ему там по

макушке. Вернувшись потом минут через десять, Дарья Семёновна почтительно и удовлетворенно

молчит до конца обеда.

Однако, этого ей кажется всё-таки недостаточно. Пообедав и чуть отдохнув, мужчины уходят в

тепляк. Проходит полчаса молчаливой сосредоточенной работы, когда хозяйка подходит к окну и

193

даже как-то чересчур ласково просит старика вынести с веранды ведро с помоями. Илья

Никандрович настолько меняется в лице, что Роману становится даже жалко его. И тут-то хозяин

повторяет свой убедительный концентрированный рык. Хозяйка слушает его, как музыку. Потом

поворачивается и удаляется с вполне полноценной заработанной обидой, которой ей, кажется,

давно уже не хватало.

– Помои, помои! – несколько раз повторяет и сплёвывает печник, равномерно спуская пары и

медленно возвращаясь к нормальному состоянию, как аквалангист, который постепенно

поднимается на поверхность, опасаясь кессонной болезни.

Понятно, что теперь его печная работа не обыденна. Всякое отвлечение от неё – святотатство.

Минут через тридцать Роман уже полностью забывает об последнем семейном инциденте хозяев,

как старик, уже сложивший целый ряд кирпичей, останавливается и выдаёт длинную, будто из тех

же кирпичей составленную речь:

– Я так думаю, что если начал печку класть, так и клади… Как настроил глаз и руку – так и веди.

А тут то помои, то ещё какая пакость! Тут и разговаривать-то вредно: на каждый ряд свой расчёт. .

Помои! Тьфу ты!

И после этого он немеет полностью. Через полчаса, когда Роман, сделав новый замес раствора,

прибирается около возводимой печки, а Илья Никандрович куда-то выходит, в тепляк по-лисьи,

насколько это возможно при её комплекции, проскальзывает хозяйка.

– Он ведь печником-то считай пятьдесят лет отбухал, – скороговоркой, но со значением

сообщает она. – Сначала и кирпичи сам делал. На берегу их обжигал. Ещё от отца всему научился.

Раньше мы с ним хорошо зарабатывали. Если б не печки, так десятерых-то детей нам бы не

поднять. Теперь-то он уж, конечно, остарел. За печки уж года четыре, как не брался. Его тут

недавно приглашали, так он не пошёл. А они печника не нашли, начали сами класть да такую

телегу залепенили, что смотреть тошно.

Тут Дарья Семёновна, ойкнув, буквально испаряется из тепляка. Старик входит и молча

продолжает работу. Конечно, пятьдесят лет работы с печками – это какая-то фантастика! И, судя

по всему, печник в эти дни просто вспоминает и смакует своё ремесло. Он сейчас настолько в

себе, что об ученике, пожалуй, и не помнит. Так они и продолжают – Роман делает своё нехитрое

дело, печник – своё, ни одним словом не обращаясь к ученику. Если ему не нравится какой-то уже

тщательно уложенный и пристуканный молотком кирпич, то он без сомнения снимает его, заменяя

другим. Или оставляет тот же самый, но только поворачивает другой стороной. Меняя кирпич, он

сбрасывает мастерком старый раствор, который в дело уже не идёт и требует новый. Если

неудавшийся кирпич обнаруживается (осмысливается) не сразу, то, возвращаясь к нему, печник без

всяких сомнений снимает и целый ряд кирпичей. Романа это ковыряние даже выводит из себя,

кажется нелепым. А если бы какой-то незначительный изъян обнаружился в фундаменте? Неужели

пришлось бы переделывать всё?

Видимо, уловив его недовольство, печник после очередной, особенно большой переделки,

выдаёт:

– Это я специально, чтоб ты понял…

Роман, уже привыкший к молчанию, очнувшись, задумывается над тем, что же ему требуется

тут понять? Он даже удивлён: так его обучение, оказывается, идёт?! Конечно, идёт. Только оно без

всякого объяснения, без ожидаемого разжёвывания. Сама работа, сам пример работы печника и

есть обучение. Надо лишь внимательно наблюдать за каждым его движением, запоминать,

повторять. Наука печника в самих руках – её и перенимать следует руками. И о том, почему,

например, Илье Никандровичу не нравится тот или иной кирпич, надо догадаться самому. Да ведь

каждый кирпич для него – это не просто кусок спекшейся глины и песка. Каждый кирпич обладает

индивидуальными характеристиками, и у каждого поэтому лишь одно единственное место в печи.

Наряду со старыми кирпичами мастер использует новые, принесенные из сарая, укладывая их там,

где предполагается наибольшая температура. Эти кирпичи он проверяет особенно внимательно,

некоторые даже пробует на звук. Один из кирпичей, отчего-то перевитый пропеллером, Илья

Никандрович с таким раздражением отшвыривает в угол, что тот откалывает около пола кусок