Жизнь волшебника

чем загнал Каргинского в такой глухой тупик, из которого он выбрался лишь через минуту, ответив:

«Всё равно пожарным». Ответ журналиста не устроил и он уточнил: «Ну, вот если бы в мире не

случалось пожаров?» «Дорогой ты мой, – наконец-то поняв суть вопроса, радостно ответил

Каргинский, едва не погладив несмышленого журналёныша по голове, – пожары на Земле были

даже тогда, когда она ещё считалась плоской». Журналист, потрясённый подобной верой в своё

предназначение, даже хотел озаглавить очерк о Каргинском как-нибудь вроде «Пожарный планеты

Земля», но, поразмыслив, назвал его проще и остроумней – «Пламенное призвание». Да, сила

призвания Каргинского такова, что в огнеупорном мире ему, возможно, не потребовалось бы и

рождаться, потому что родился-то он, как утверждают в пожарке, не нагишом и не в рубашке, а в

каске и с топориком в руке. А над мнением, что в голове его качественно изогнуты лишь три

извилины – доминошная, биллиардная и пожарная – уже давно никто не смеётся, как над чем-то

очевидным. Весь мир осмыслен Каргинским с точки зрения пожарного дела. Даже Байкал

привлекает его не красотами, а как надежный резервуар для забора воды в автомобильную

цистерну марки АЦ-4.

На собрании он обычно режет правду-матку, становясь иногда в оппозицию всей части, не

страшась проверяющего начальства любого ранга. Между ним и его призванием нет посредников:

Каргинский напрямик служит главному делу жизни. Время между дежурствами он проводит в

караульном помещении, вдаваясь во все мелочи службы, и даже иногда невольно, по привычке

распоряжаясь. И пожарные, так же по привычке, подчиняются ему, потому что запой, из-за которого

когда-то пострадал начальник, великим грехом здесь не считается. А уж пожары Каргинский,

конечно, не пропускает. Робу свою он постоянно держит в квартире на крайнем от двери крючке.

Однажды в дежурство караула Фёдора Болтова за домино не хватало игрока и кто-то

надоумился вызвать Каргинского звонком тревоги. И вот буквально через какие-то секунды

Каргинский влетает в караульное помещение на крыльях своего брезентового плаща, уже

застёгнутый широким ремнём до последней дырки, в железной каске, надвинутой на лоб и с

топориком на поясе. Выдернутый звонком тревоги из-за стола, он успевает обмундироваться и

примчаться, но не успевает чего-то дожевать. С ходу рявкнув что-то невнятное на доминошников,

беспечно сидящих за столом при сигнале тревоги, Каргинский чуть было не пролетает в гараж

прямо в кабину пожарной машины, но здоровенный Фёдор Болтов успевает его перехватить.

Каргинский под небольшим градусом и, ничего не соображая, рвётся в дело. Его прямо в каске

усаживают за стол. Смешение двух главных, но обычно последовательных стихий – пожарной и

доминошной – кажется ему непостижимым. Нереализованный адреналин щелчками, как батарейку,

подбрасывает его со стула. Ему с трудом втолковывают, что пожара на самом-то деле нет.

Шипучий адреналин Каргинского выходит руганью и начальственным негодованием, и лишь вид

привычного домино позволяет караульному более или менее зафиксировать свой взгляд. Челюсти

его вспоминают о чём-то недожёванном и принимаются дожёвывать, руки сами по себе начинают

кругообразно двигаться над столом и запускаются в костяшки. Но игра, ожившая на радость

дежурного караула, длится только два часа. За Каргинским спускается жена и сообщает, что их

гости, а, главное, брат Каргинского, приехавший из Эстонии впервые за десять лет, никак не

дождутся его возвращения с пожара. Гостями-то она и послана узнать, не потушен ли, наконец,

этот несвоевременный пожар. Видя неожиданно мирную картину отдыхающих бойцов, разозлённая

жена тут же прилюдно сдирает с уже вспотевшего мужа каску с плащом. К удивлению всех,

Каргинский оказывается в праздничном пиджаке и даже при галстуке. Его тут же поздравляют с

приездом брата и благодарят за помощь в тушении, выгораживая перед женой. Хотя жена-то,

впрочем, кипит больше для виду. Если для других семей пожарных пламя поселковых стихий

бушует где-то, как на другой планете, а муж просто ходит на работу, то для Каргинских все пожары

180

Выберино проходят через их жизнь. Жена привыкла к тому, что её супруг Борис Борисыч больше

живёт в караулке, чем дома, привыкла к плащу на гвоздике и иногда, когда прохладно, а муж не

видит, она и сама накидывает его, чтобы вынести бурдушку поросёнку. Однажды в дождь, надев

ещё и каску, она оказывается застуканной мужем. Только чудом Каргинского от такого святотатства

не бьёт родимец. Инцидент заканчивается шумным скандалом с битьём крепких гранёных

стаканов и элементами взаимного выдворения друг друга из общей государственной квартиры.

– Ответь-ка для начала, – обращается Каргинский к Роману, – как правильно сказать

«пожарник» или «пожарный»?

Да кто ж его знает? Роману и в голову не приходило когда-либо задумываться об этом.

Растерявшись, он видит вдруг, как Андрей из-за спины начальника рисует в воздухе букву «И».

– Пожарник, – уверенно говорит Роман.

И тут Каргинский взрывается рёвом:

– А-а! Да не «пожарник», а «пожарный»! Тот, кто говорит «пожарник», не уважает наш труд! Да

если я прибуду с целью тушения возгорания, а хозяин скажет мне «пожарник», так я и тушить не

стану! Я ему не ванюшка какой-нибудь, не алкаш! Мы серьёзные труженики – пожарные! А не

какие-то там пожарники!

Андрей, отвернувшись, хохочет так, что его спина ходит ходуном. На мгновение усилием воли

он приводит лицо в серьёзное выражение. Каргинский орёт так, что даже слюной во все стороны

брызжет, а Роману любопытно – никакой особенной злости в нём нет, всё светло, без зла.

– Да куда ты денешься-то? – вставляет Андрей. – Всё равно тушить будешь…

– Нет, не буду! Не буду, и всё тут! – ещё круче взвивается Каргинский.

Его ещё минут десять распаляют, но делать это бесконечно скучно, и на начальника машут

рукой.

– Возьми-ка вот, почитай, – ещё толком не остыв, говорит Каргинский, протягивая Роману

маленькую книжечку.

– С личной полки, небось, – снова поддевает Андрей.

– Не с твоей же…

Роман читает, остальные возвращаются за домино, изредка подкалывая Каргинского мелкими

шпильками, но тут же и вынимая их, не доводя его до новой бури. Роман чувствует, что сходу

вникнуть во всё новое он не может. Более того, он почему-то вообще не способен понимать текст,

не может продраться за суконные слова инструкции. Со своей беспрерывной работой он, кажется,

и думать привык больше руками, чем головой.

– Вы бы лучше практически, на деле, всё это мне объяснили, – просит он начальника во время

очередного размешивания домино, – так я быстрее пойму.

Каргинский поворачивается к новенькому всем корпусом и пристально, продолжительно

смотрит. Слово «практически», заставляет караульного проникнуться к новенькому уважением. «А

ведь, возможно, из этого малого, – как будто думает он, – может выйти замечательный пожарный».

– Пойдём в гараж к боевым машинам, – строго, уже ввиду предстоящего объяснения, говорит

он, тут же оставляя домино.

– Так надо бы партию-то закончить, – напоминает Андрей.

– Отставить! – коротко бросает Каргинский.

– Ну всё, пропал Ромка, – со вздохом говорит Андрей.

– Коржов! Прекратите разлагать дисциплину! – приказывает начальник.

– А чего ты орёшь-то? Ой, вот дурак так дурак…

– А я говорю, всё равно прекратите!

– Ладно, ладно, прекратил уже. Иди муштруй, генерал…

В гараже Каргинский и вовсе переходит на специальный язык наставления по пожарному делу, в

котором Роман пока что ничего не понял. Эту книжку начальник, оказывается, знает наизусть. Но

больше всего новичка поражают его обширнейшие комментарии к этой вовсе не сухой, как только

что казалось, инструкции.

Каргинский рассказывает о машине, кажется, всё, что только можно о ней знать в принципе.

Рассказывает всё о пожарном насосе, о пожарных рукавах, о том, какие рукава производились в

разных городах Советского Союза за последние пятнадцать лет, о том, сколько миллиметров

сечение каждого, как называются соединения, то есть те гайки, что закреплены на концах

матерчатых рукавов, и какие соединения существуют во враждебных капиталистических странах, в

частности, в высокоразвитой Японии. Начальник говорит громко, повышенным голосом, словно

выветривая из головы новенького его «пожарника». Наконец останавливается, прикидывая не

упущено ли чего, и обещает, что на следующем дежурстве будет тренировать Романа в установке

трехступенчатой лестницы марки такой-то, влезать по ней на второй этаж, быстро надевать

пожарную робу и пользоваться спасательной верёвкой.

Занятие окончено. Новоиспечённый боец с дымящимися мозгами, ошарашенный

существованием неизвестного пласта жизни в уже, казалось бы, достаточно знакомом мире, робко

возвращается в караульное помещение.

181

– Ну что, Роман, теперь наша очередь тебя стажировать, – кивнув на домино, говорит самый

пожилой с продолговатым лицом, которого все называют Арсеньевичем.

– Я не играю, – отмахивается Роман.

– Как это «не играю»? А как же ты работать будешь? Садись, садись. Вливайся в коллектив. Ты

знаешь, как проходят испытание на звание пожарного? Не знаешь? Надо проспать без просыпа

сорок восемь часов. Если проснёшься раньше, значит, не подходишь… Я тут вчера в магазине за

хлебом стою, а впереди две старухи, – рассказывает он уже всем. – Одна и спрашивает другую:

«Как у тебя внучок-то? Растёт?» Та отвечает: «Растёт, растёт. Поест, да и спит себе, спит, как

пожарник». Вот как о нас… А где что загорит, так готовы в ноги поклониться… Хотя, баба, которая

будет кричать, что пожарники без воды приехали, на любом пожаре найдётся.

Каргинский входит в караульное помещение с охапкой старой робы. Бросает кучей около

дивана, щедро предлагает:

– Примеряй!

Роман начинает наряжаться. Вся роба в этом ворохе почему-то странная: куртки широченные с

длинными рукавами и кургузые брюки с гачами чуть ниже колен, да ещё с проймами, как на шортах

ребёнка. Однако вид Романа никого не смешит: такой наряд привычен для всех. Наконец, более

или менее подходящий комплект подобран. Пуговица на нём лишь одна, куртка в двух местах и

штаны промеж ног распороты. Каргинский достаёт из кармана горсть блестящих пуговиц и катушку

ниток с воткнутой иголкой: действуй! Роман принимается за работу. Это занятие уже автоматически

сближает его со всеми. Мужики вдруг вспоминают, что все они работают в пожарной части и

ударяются в пожарные воспоминания, случаи и анекдоты. Но всё это не столько для себя, сколько

для того, чтобы ввести новичка в свою атмосферу.

– Одного начальника караула уволили за пьянку, – рассказывает Сергей, заменив сегодня

обычного «пожарного» «начальником караула» и это сразу оживляет старый анекдот, потому что

все принимаются наблюдать за реакцией Каргинского. – Уволили, значит. . И куда ж ему бедному

податься? Пойду-ка, думает, в милицию. Пошёл, приняли. А он и там взялся заглатывать, как кит.

Выпинали и оттуда. Идёт по улице. Куда бы ещё бедолаге притулиться? Смотрит – на заборе

объявление: в музыкальное училище требуется преподаватель. Пошёл. А там спрашивают: «На

чём играть можешь?» «Да я на чём хошь сыграю», – говорит. «Ну, а знаешь чем, например, скрипка

отличается от контрабаса?» Думал он думал, чесал затылок, чесал, всю свою башку до такой же

лысины, как у меня и у Карги, стёр. «Однако, – говорит, – контрабас горит дольше…»

Все смеются. Лишь Каргинский серьёзно и неодобрительно качает головой. И уже одно это его

осуждение тоже смешно.

– А я вот тоже всё думаю, – с какой-то шутливой угрозой произносит он, – почему же это

контрабас горит дольше…

– Так в нём же дров-то больше… – с наивным видом подсказывает Андрей.

– А-а, так вот оно в чём дело… – так же наивно соглашается Каргинский.

Эту их ядовитую игру прерывает Митя.

– Да уж, создал Бог трёх ударничков: милиционера, кочегара, да пожарничка, – говорит он,

ковыряясь спичкой в своих полусъеденных зубах.

– Ты, Ельников, над своей профессией не изгаляйся! – повышает голос Каргинский. – Тоже,

нашёл с кем нас сравнивать!

– Суп уже остыл, – тут же глядя в сторону, сообщает Митя. – Сколько звать можно?

Ну, это уже совсем другое дело, хотя никто не помнит, чтобы их звали. Все поднимаются, идут

на кухню, увлекая за собой и новенького. Роману неудобно, но его и слушать не хотят.

Варево дымится в большой кастрюле, куда Митя, не сортируя, свалил всё, принесённое

мужиками: там и свинина, и говядина, но больше всего утятины – самого доступного мяса в

здешних магазинах. И тут-то Роман наконец (не считая памятного визита в столовую) наедается

так, как в Выберино ещё не наедался.

– А что, вкусно, – говорит Сергей, уже облизывая ложку, – вот если бы только эту утятину

поджарить…

– Я даже знаю, как, – подсказывает Андрей.

– Как?

– Так на твоей электросковородке, мощностью один киловатт, сто двадцать пять ватт. Той

самой, которой ты нам уже всю плешь проел.

– Точно, – соглашается Сергей, – вот это прибор так прибор… И, главное, знаете что?

– Ой, да может быть, уже хватит про эту твою сковородку, а? – просит и Арсеньевич.

После обеда к Роману, помыв посуду, подсаживается Митя с клетчатой шахматной коробкой.

– Давай, что ли, партейку…

Ну, это ещё куда ни шло: почему бы и не вспомнить уроки Ивана Степановича? Однако уже с

первого хода Роман понимает, что Митя играет лишь потому, что знает, как ходит та или иная

фигура.

– Зачем ты ставишь сюда? – подсказывает он ему в одном месте. – Ты же теряешь ферзя.

182

Переходи.

Митя с отчаянием и всерьез бьёт себя по лбу, но переставить фигуру отказывается – это

кажется ему не честным. Тогда Роман хода через два, тоже якобы по недосмотру, ставит под удар

своего ферзя. Митя отказывается брать, чтобы не обидеть противника. Роман настаивает. Митя

берёт, но с таким огорчением, будто наносит оскорбление.

Митя Ельников старше Романа едва ли не в два раза, но Роман почему-то сразу, без всяких

сомнений, называет его Митей. По-другому просто не выходит. Как раз Митю-то они с Ниной и

видели в день приезда у магазина, когда тот удивил их спокойным, философским ожиданием

машины с хлебом. Митя – мужик с сильными ногами, с большими руками-лапами, с маленьким

лицом, словно доставшимся от другого человека. Это лицо некоего пожилого ребёнка: чистое, с

тонким носом, но с чёрными, как сгоревшие спички, зубами. Работая пожарным уже с десяток лет,

Митя так и не перестаёт стесняться пассивности своей профессии, слывя по этой причине самым

исполнительным бойцом пожарной части. Домино он тоже сторонится: ему кажется глупым всего

лишь подставлять костяшки так, чтобы они совпадали по числу точек. А за шахматами, как он

выражается, «разрабатывается голова», потому что думать тут нужно «глубокоумно», то есть, до

самого дна своих мозгов. В пожарной части работает уборщицей его жена Настя, маленькая

женщина, кажущаяся рядом с ним жеребёнком. Вообще-то, по штату уборщицы в пожарной части

не полагаются, и потому Настя оформлена бойцом, так что пожарные, посмеиваясь, называют её

иногда «бойцом Ельниковой». Понятно, что Митя ревностней других следит за чистотой, часто и

без всякой неловкости подметает пол, а иногда вечером или ночью во время дежурства у телефона

моет пол шваброй, чтобы жене наутро было меньше работы. Понятно, что «чистое» поведение

Мити невольно распространяется и на весь караул Каргинского.

* * *

Домой Роман возвращается вечером. Дом стоит тихий и грустный, будто покинутый и

преданный. Не заходя в его пустые стены, Роман сидит на крылечке. Буйным осотом в огороде

нельзя не любоваться. Но теперь его остаток можно и выкосить. Как здесь тихо и спокойно…

Попросил бы сегодня Каргинский остаться и на ночное дежурство, так остался бы в пожарке с

удовольствием: почему-то там куда комфортней, чем дома.

Все утренние планы сломаны. Сегодня он настроен на другую волну деятельности, и работа

дома не идёт. Тем более, что намеченного уже не нагнать. И всё-таки Роман заставляет себя

сходить к Захарову за литовкой. Сил для такой непривычной работы, как косьба, хватает

ненадолго. Взмокнув после первого же прокоса, Роман, оглянувшись, видит, что трава скошена

высоко, а кое-где оказывается лишь примятой. Не одно лето работая на сенокосе, он косил на

конной косилке, но руками – никогда. Отец бы за такую кошенину отчитал. Вот уж если нет навыка,

так нет. С досадой махнув рукой на такую халтуру, Роман ставит литовку под навес. На сегодня

хватит – учёба начнётся с утра.

Войдя в прохладный дом, он выпивает стакан холодного, бледного чая. И – всё! Руки уже не

лежат ни к чему. Сегодняшнее пребывание среди людей сдвинуло что-то внутри. Не пора ли

освободиться от одного пустого принципа, который установился как-то сам по себе? «Почему я

считаю, что из нужды мне нужно обязательно выбираться в одиночку? – спрашивает себя Роман. –

Разве мало одного примера с отсрочкой поездки за Юркой?» Да в его-то положении нужно,

напротив, максимально открыться, чтобы прочнее впаяться в непростую здешнюю жизнь.

После чая он отправляется к озеру и на открытый берег выходит как раз в тот момент, когда

солнце уже окончательно тонет в водном горизонте на фоне алого неба. «А ведь если существует

такая красота, – размышляет он, – значит, она должна быть кем-то воспринята, чтобы иметь хоть

какой-то смысл». Но эта мысль мимолётна, её не хочется додумывать. Не до того сейчас, не до

того. Всё это после, после…

Отыскав на берегу новую интересную коряжку, Роман возвращается домой и принимается

обрабатывать её. Зачем нужны эти фигурки – не понятно и самому. Они нужны «просто так».

Никакой практической пользы от них нет. Видя в куске дерева какой-нибудь необычный образ,

трудно допустить, чтобы он пропал. Нелепо вырезать из такого куска что-то другое вопреки

подсказке природы – этого непредсказуемого и неизмеримо более талантливого соавтора.

Часы работы над фигурками делают давящую тишину благотворной. Хорошо сидеть, слившись

с домом, с шелестом деревьев за стенами, с пощёлкиванием дров в летние, но стылые вечера, с

природой, воля которой проступает буквально в собственных ладонях. И состояние этого рабочего

забытья похоже на полёт над бездной времени.

Угадать точное проявление своего великого соавтора выходит не всегда. Кажется, есть в коряге

что-то интересное, но сколько ни верти её так и сяк, а понять внутреннюю амбицию куска дерева

не дано. Очевидно, что причина этой слепоты в неком разладе между собой и природой. Было бы

согласие – видел бы всё. Наверное, примерно так же и со всей жизнью в целом. Потому и не

складывается у него всё так, как хочется. Ему бы идти вдоль волокон жизни, а он прёт, как попало:

183

и вкривь и вкось. Только вот понять бы ещё, как тянутся эти невидимые жизненные волокна?

Сруб или, по их совместному замыслу с Ниной, баня, постепенно превращается в мастерскую с

полками для поделок. Вначале, лишь взявшись за фигурки, Роман думал: а не подзаработать ли на

них? Недалеко от Выберино есть какая-то база отдыха (Роман слышал о ней ещё в поезде по

дороге) и, вероятно, отдыхающие не отказались бы купить на память неповторимый лесной

сувенир. Только вот заходит к ним как-то Демидовна и останавливается посреди комнаты, уставясь

на голову Бабы-яги, стоящую на стуле. Смугляна эту голову называет «Марией Иосифовной».

– Где ты её взял? – с удивлением спрашивает гостья.

– Нашёл. Там, на берегу…

– Как это нашёл?

– Ну, присмотрелся и увидел. Она уж там, наверно, лет сто валялась.

Демидовна потрясена. Сколько разных коряг переворочала она по берегам, сколько их

отправила недавно на костёр, но вот чтобы видеть что-нибудь в них …

– Ой, да как же она могла валяться-то, – с недоверием произносит гостья. – А где мне такую же

взять?

– Не знаю, – пожимает Роман своим косым плечом, – поищи, может быть, найдёшь…

Его шутку Демидовна принимает всерьёз. Весь вечер она и впрямь бродит по берегу, поднимая

и разглядывая разные куски дерева… И лишь на второй день под вечер снова заходит в дом,

устало опускается на стул и сообщает, что второй такой коряги нет ни на одном берегу.

– Наверное, и во всей тайге нет, – добавляет Роман, – в природе ведь всё в единственном

числе.

– Да я уж поняла это, – соглашается Демидовна, умудрённая теперь и ещё больше оценившая

его Бабу-ягу, – ну, тогда эту мне продай…

– Да зачем она тебе? – растерянно спрашивает Роман.

– Так красиво же… И чудноо. Как это коряга получилась такой.

И вот тут-то Роман обнаруживает, как жаль ему фигуру. Сколько может она стоить? Второй-то

ведь и в самом деле нет. Дёшево не отдашь, а если дорого (а Демидовна может заплатить и

дорого, а то и попросту списать весь их долг по доброте душевной), то за что? Его труд здесь

минимален, ведь это работа не столько его, сколько природы, которая лишь раскрылась ему. Так,

значит, это подарок. А подарки не продают. Вроде бы и не замечал за собой особой скупости, а

продать или отдать не может – не в силах оторвать эту фигуру от себя, и всё тут. К тому же, что за

образы подсказывает ему природа? Может быть образы духов этих мест? Вряд ли линии этих

фигурок случайны. Уж не оттого ли это странное преклонение Демидовны и перед этой и перед

другими его поделками? Нет ли в них каких-то земных магнетических линий?

Несмотря на то, что Роман не уступает никаким уговорам Демидовны, та на него не обижается.

Напротив – теперь она заходит чаще, спрашивая его мнение по различным вопросам. Более того…

– Тебя как по батюшке-то? – спрашивает однажды Демидовна.

– Михайлович, – отвечает Роман, – а зачем тебе это?

– Да так, – отмахивается она.

А вот и не так. Демидовна почему-то вдруг начинает называть его по имени отчеству. Сначала

вроде как в шутку, чтобы Роман не очень возмущался и смущался, а после и всерьёз. Роман

почему-то становится для неё авторитетом, и всё, сделанное им, воспринимается ей, как что-то

особенное… Удивительно даже. В армии было нечто похожее. Сначала он был для сослуживцев

просто Роман, а потом вдруг Справедливым сделался.

А может быть, для продажи попробовать резать разные причудливые маски? Роман пробует и

это. Маски, закопченные пламенем свечки, выходят интересные, но не увлекают. Без соавторства

природы работать не интересно, такая работа кажется пустой. Эти маски ничего не несут. Лучше

уж чистить чаны в овощехранилище и плеваться от вони, чем механически резать из-за одного

денежного интереса, хоть и очень насущного.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Освоение

Чем больше думает Роман о своём финансовом положении, тем чаще приходит к мысли, что

спасти его может лишь печное ремесло, которым нужно обязательно овладеть. Главное, что печник

будет востребован сразу. Демидовна горячо поддерживает эту идею, сообщив, что кроме того

спившегося печника Ковалёва, просившего у Романа копейки на опохмелку, в посёлке есть ещё

один. Живёт он как раз по соседству с ней, а зовут его Илья Никандрович.

Направляясь к нему, Роман, уже основательно настроенный на предстоящее дело, опасается,

как бы и здесь что-нибудь не сорвалось.

Дом печника за плотным, без щелей, забором широкий и квадратный. Тяжёлые ворота заперты.

184

Роман, дёргая за ремешок, брякает железной щеколдой, на что во дворе трубно гукает большая

собака – похоже, овчарка. К воротам кто-то приближается, шаркая ногами по деревянному настилу.

Это и есть сам Илья Никандрович – маленький старик со спутанными, мощно растущими бровями.

Оказывается, Роман уже не раз видел его на улице. Обычно он ходит очень медленно, с

велосипедом в поводу. Ездить на нём старик не мог из-за сильной хромоты, да, наверное, ещё и

потому, что сам-то чуть выше велосипеда. Велосипед же нужен ему ради багажника, к которому