Жизнь волшебника

на войну с осотом. На грядках, где растёт клубника, траву все же лучше продёргать руками, а не

косить литовкой, как рекомендовал сосед.

Нет, ни скудный завтрак, ни обширнейшие травяные джунгли – ничто не собьёт его сегодня с

душевного подъема, похожего на некий горячий внутренний шар, вздымающий и распирающий

грудь. Стебли мокрого осота скользят в рукавице, но из влажного песка вытягиваются легко. Капли

воды с высоких листьев сыплют на спину холодные точки, так что рубашка быстро намокает,

мокрыми становятся волосы и лицо. Взглянув на влажные рукава рубашки, Роман видит, как они

паряот. Эх, да может ли быть что-то чище и целительней этой живой травяной воды?

Тут уж не то, что на заводе. Тут всё, наконец-то, зависит лишь от тебя самого. Конечно, на

заводе надёжней: плохо работаешь или хорошо, а зарплата гарантирована. Здесь же можно много

вкалывать и ничего не получить. Зато ты же и виноват. А если так, значит, не просто вкалывай, а

вкалывай вдвойне, втройне, да хоть вдесятерне. А вот с женщинами… Та, кем закончились вся его

коллекция – это Смугляна, девятка крестей, как решил тогда Роман, хотя теперь так думать о ней

нельзя. Что ж, нет теперь женщин, кроме этой одной, и не надо – всему своё время.

Сейчас для него хорошо и желанно всякое действие. Что уж говорить о работе на собственном

участке! Время от времени Роман разгибается, окидывая взглядом свою территорию, которая еле

заметной округлостью (хочется думать – округлостью земного шара) выпирает в центре огорода.

Роману кажется, что сильней и значительней он становится уже от одних своих намерений. А как

хорошо в эту ровную, безмятежную минуту вспомнить спящую жену с волной ее смоляных волос, с

розовато-смуглой щёчкой. Да ведь ему, оказывается, и не надо больше никого.

Нина, умывшаяся, с причёсанными и до блеска приглаженными волосами, собранными на

170

затылке, приходит в огород через час, уже одним своим явлением наполняя Романа ещё большим

энтузиазмом. Плечи её в это всё ещё прохладное время прикрыты ярким платком (подарком

матери) с замысловатыми узорами. Смугляна никогда специально не подчеркивает свою

национальность, но иногда у неё это выходит случайно, и тогда она нравится ещё больше.

Вместо приветствия Роман разводит руками, хвалясь уже отвоёванными грядками и целой

копной выдерганной травы.

– Что это там горит? – спрашивает Нина, кивая на высокий забор в сторону костров.

– Пока не знаю, – отвечает Роман. – Ты чего-нибудь поела?

– Да, немножко.

Немножко… И это «чего-нибудь», и это «немножко» – остаток его консервов. Можно было и не

спрашивать – разве в доме есть другая еда? «Нет уж, черт возьми! Мы не будем жить так бедно!» –

со злостью обещает себе Роман.

– Ну, а поела, так вот тебе рукавицы, – вынужденно переходит он на более строгий тон, –

принимайся за осот, а я в колодец загляну. Обедать сегодня пойдём в столовую.

Солнце, наконец, осаживает туман и, согнав его к речке, ярко заглядывает под навес в углы с

затаившейся прохладой. Роман снимает крышку колодца, вглядывается вниз. Туда надо

спускаться, иного варианта нет. Он берёт с крыльца ведро, оставленное женой, выплёскивает

остатки тёплой воды, привязывает его к тросику на вороте колодца и по мягко проседающим

скобам в гнилых, сочащихся влагой брёвнах, осторожно спускается в сырость и холод. К счастью, в

колодце над самой водой есть коробчатый выступ, на котором можно стоять, широко расставив

ноги. Бутылки, плавающие сверху, собрать не проблема, но что внизу? Закатав рукав рубашки как

можно выше, Роман суёт руку в холодную обжигающую воду и едва дотягивается до дна, замочив

руку до подмышки. Весь донный песок покрыт битым стеклом. Уцелевших бутылок нет: лишь

осколки да горлышки, торчащие остриями. Роман осторожно собирает в ведро стекляшки и

затонувшие бутылочные этикетки. Рука в воде коченеет за какие-то мгновенья. Зато на воздухе

горит, как ошпаренная. Сунув мокрую ладонь под мышку, Роман несколько минут стоит

неподвижно, ожидая пока она отойдёт. Много так не наработаешь, да и мелкие осколки не

соберёшь. У крыльца есть лопата без черенка. Роман поднимается за ней. Но теперь ему

требуется помощь. Выглянув из-под навеса, Роман видит, что жена, так и не начав ещё работать,

стоит с верхонками в руке, понуро и задумчиво глядя куда-то в траву.

– Нина, иди сюда, поможешь, – зовёт он, пытаясь подавить невольное поднимающееся

недовольство: так-то они много тут не наработают.

Он снова опускается в колодец. Смугляна, зависнув сверху, испуганно призывает его к

осторожности.

– Да отойди ты в сторону, – просит Роман, – не закрывай свет.

Нину это обижает, и около часа они работают молча. Роман внизу нагружает ведро песком,

убирая верхний грязный слой, а Смугляна, вращая ворот, поднимает его и опрокидывает около

сруба. Сняв весь замусоренный пласт, Роман выбирается наверх, садится на крылечке. Стянув не

то промокшие, не то отсыревшие ботинки, ставит босые ноги на уже сухие и даже чуть нагретые

солнцем половицы.

– Не заболеешь? – спрашивает Нина, глядя на его красные, как у гуся ступни, – может быть,

тёплые носки принести?

«Принеси!» – едва не срывается Роман. О каких носках, черт возьми, она говорит, если

последние носки, связанные и присланные матерью, он износил ещё зимой на подработках?! Как

можно этого не знать?! Почти как с тем же кофе в общежитии: и кофе нет, и чая нет, а есть один

кисель, да и тот кусками. Это воспоминание ещё больше раздражает Романа, однако, помня, как

легко вспыхивают их ссоры, он делает паузу для незаметного разряжающего вздоха. Здесь им

ссориться нельзя.

– Ничего, обойдусь, – говорит он, заставив себя приобнять жену, присевшую рядом, – я

чувствую себя бодрым, как никогда.

– А мне плохо, – признаётся вдруг она, припав к плечу, – слабость какая-то… Простудилась,

наверное… Мы же вчера спали на холодном полу.

Роман с испугом отстраняется от неё, оценивая новым взглядом. Врачи предупреждали Нину,

что малейшая простуда сведёт насмарку всё её лечение. Только теперь Роман замечает

покрасневшие слезящиеся глаза жены. Так и есть: у неё температура. Это видно и без градусника,

которого, впрочем, у них нет. Как же не подумал он про этот холодный пол в их первую ночёвку

здесь? Устал – не устал, а надо было сразу, прямо ночью, протопить печку…

Роман приносит покрывало и кутает Смугляну прямо на крыльце. С прямой спиной, с тонкой

талией, жена кажется ему очень хрупкой и совсем беззащитной. Теперь его раздражение

оборачивается на себя. Разве не он отвечает за неё перед всем миром? Но чем помочь ей сейчас?

Только одним: поддержать её дух. Но сначала надо не терять его самому.

– Скажи, ты видела когда-нибудь стахановца? – спрашивает он.

– Видела. И даже сразу двух. Это когда вы с Виктором работали на крыше.

171

– Нет, там была разминка стахановцев. А работу ты увидишь сейчас.

Роман принимается вычерпывать воду из колодца, наотмашь выплескивая её в высокую траву,

стеной стоявшую у деревянного настила, снова швыряя в чёрный квадрат блестящее

оцинкованное ведро. Черпать надо так быстро, чтобы вода не успевала наполнять колодец. Тогда

она пойдёт с грязью и со всем, что там ещё осталось. Выплёскиваемая вода масляниста, с

радужными разводами на поверхности. Черпать приходится долго, вода в песчаном колодце

прибывает стремительно. Роман чувствует, что его грудь сдавливает, как бывало когда-то в армии

при длительных марш-бросках. Но вода с каждым ведром становилась грязней и грязней, потом

идёт вперемешку с разбурдученным песком, потом этой густой смеси зачерпывается чуть ли не по

полведра. Но вот зачерпываться уже нечему. Роман смотрит вниз. На песчаном дне в самой

середине блестит крохотная лужица, а к ней жилками со всех сторон струятся мелкие капилляры

ручейков. Может быть, оттого, что ручейки хорошо видно, Роману кажется, будто он слышит их

журчание, отдающееся в глухом срубе единым, приглушённым гулом.

Взмокнув от бешенного темпа, Роман признается себе, что с водой он справился едва-едва. Да

и справился ли? Сам он уже выдохся, а колодец через десяток минут снова будет полон. Эх, было

бы так с человеческими силами… Для того чтобы тут выжить, им с Ниной нельзя хныкать. Им

требуется действовать, действовать, действовать. За любую работу браться с готовностью и

работать с полной отдачей… И полати пока, пожалуй, не переделывать, чтобы не засыпаться по

утрам.

Смахнув пот со лба, Роман садится на крыльцо рядом с женой.

– Видела? – задиристо хвастается он.

– Молодец, – хвалит Смугляна, подняв равнодушный взгляд, от которого у Романа падает

сердце: температура у нее, кажется, порядочная.

Перед обедом Мерцаловы направляются в столовую. Костры на берегу всё ещё горят. У моста

встречается сосед Захаров, идущий домой на обед. Сегодня он, как и полагается, в своей

майорской форме.

– Видите, что творит! – восклицает он, здороваясь с Романом за руку. – Это одна старушенция

жжёт.

– Старуха? – изумляется Роман. – Где же она сейчас?

– Обедает, наверное. Да придёт скоро. Она и ест-то, говорят, только хлеб с водой. Все эти дни

она собирала дерево в кучи, а сегодня запалила. С прошлогоднего наводнения тут были завалы,

трактором не растащишь, а она топором да ломом разобрала.

– А зачем ей это?

– Некрасиво, говорит, что берег захламлён. Но, скорее всего, для огорода золу нажигает. Видели

бы вы её огородик! В три раза больше вашего! А сейчас она, вроде бы, ещё со стороны леса земли

прихватила. Уж не знаю, правда или нет, но, говорят, что у неё в этом огороде и травинки не

найдёшь. А вот картошку её я видел: ну, это вообще! Вот такая! Как поросята. Она обычно садит по

всему огороду клубнику, потом года через два выбрасывает её, да начинает картошку

практиковать. Говорит, после виктории картошка хорошо родится. А какой это труд: всё

переменить! Я постоянно дивлюсь: у неё силы какие-то немеренные. Мне бы столько, так я бы

давно генералом стал.

Тут Захаров, хохотнув над своей безобидной фантазией, как-то по-крестьянски козыряет, словно

ковырнувшись в виске, и продолжает путь к своему простому не генеральскому обеду.

– Ну, всё, – говорит Роман, поражаясь толщине наваленных бревен в одной из куч, которые,

видимо, лишь готовятся к сожжению, – бабуля, наверное, уже лежит пластом без рук и ног.

– У нас в Елохове была одна такая старуха, – вспоминает Нина. – Валенки носила последних

размеров, да ещё и голенища разрезала, чтобы икры входили.

В столовой два блюда: жирный борщ с уткой и котлета с картофельным пюре. Роман берёт себе

то и другое. Нина обходится половиной борща – аппетита у неё нет. Наевшись досыта, Роман

чувствует, что едва не засыпает тут же за столом. Если б так обедать, то чего не жить? Только где

денег набраться?

В больнице Нина, тихая и покорная, совершенно подавленная и виноватая, садится в очередь

на приём. Конечно, если муж привезёт своего сына, то она постарается быть хорошей матерью, но

её жизнь с Романом может оправдать только их собственный ребёнок. И эта ответственность

нелегка.

Нину осматривает сестра, замеряет температуру, задаёт необходимые вопросы и объявляет,

что, судя по всему, ей придётся лечь в больницу. Однако для окончательного решения надо

подождать врача. Выйдя в коридор и присев около мужа, Смугляна сообщает свою грустную

новость. Роман молчит, но сидит, как на гвоздях. Нина его понимает – у него слишком много

работы, чтобы просиживать здесь.

– Не жди меня, – говорит она. – Я приду, не заблужусь.

Роману уже очевидно, что больницы жене не избежать. Но сначала её отпустят домой, чтобы

собраться. А что делать ему? Он должен ехать в Пылёвку, а кто будет кормить Нину в больнице?

172

На больничном пайке не выздоровеешь…

Не теряя времени, Роман прямо из больницы идёт в ОРС, чтобы узнать о работе. Там ему

советуют отыскать завхоза Старейкина и спросить у него.

Отыскать завхоза непросто. Всюду он только что был, да куда-то отлучился. Наконец они

сталкиваются во дворе. В первое мгновение Роман даже теряется. Размытые лица бывают обычно

лишь на фотографиях, но лицо Старейкина именно таково. Его «карточка» нечётка и размазана.

Роману хочется протереть глаза или навести в них какую-то дополнительную резкость, чтобы

хорошо рассмотреть этого человека. Старейкин, мужичок с большой, какой-то опять же

бесформенной, массивной головой на маленьком туловище, с узкими заплывшими глазками сразу,

как только Роман начинает говорить, понуро опускает глаза в землю, видимо, приготовившись к

каким-то претензиям. Услышав же просьбу, облегченно набирает полную грудь воздуха и

распоряжается, чтобы завтра с утра Роман начинал белить вот это овощехранилище, рядом с

которым им случилось встретиться. Видимо, работы в его хозяйстве столько, что столкнись они в

любом другом месте, он так же просто указал бы там на другое дело.

Однако человечек он тёмный – сплошная гниль. «Спектральный анализ», как обычно,

срабатывает сам собой. Ну и ладно, что тёмный. Даст подзаработать, и на том спасибо.

Домой Роман приходит вперёд жены. Не открывая замка, меняет на крыльце чистые,

«выходные», брюки на рабочие, подхватывает жёстко высохшие зазеленённые рукавицы, идёт на

грядки с клубникой. Оказывается, все время, пока они с Ниной ходили в больницу, пока он искал

завхоза и договаривался о работе, он оставался под впечатлением рассказа о старухе и её чудо-

огороде. Уж если какая-то старуха (старуха!) способна держать и обрабатывать большой

огородище, то как ему сомневаться в себе, со своей силой и умением работать? И на траву он

накидывается теперь, как на ярого врага. Через полчаса, угадав по звуку звякнувшей щеколды

приход Смугляны, он даже с неудовольствием, да и то лишь окончив намеченный у забора участок,

оставляет работу.

Нина собирает в сумку бельё. Теперь ей ещё хуже, её движения ватные, замедленные.

– У меня опять обострение, – глухо сообщает она, ткнувшись лицом в грудь мужа.

От её подавленного вида у Романа рассыпается душа.

– Перехожу на государственное питание, – тускло шутит Смугляна, – тебе одной заботой

меньше.

Роман беспомощно улыбается. Вздохнув, садится на полати, единственное место, куда можно

присесть. Собирается Нина очень медленно. Роман с недоумением ловит себя на странном

нетерпении: ему хочется поскорее вернуться к осоту, где у него намечен следующий квадрат

участка. Ситуация с больницей и отложенной поездкой грустна, но и тут выход только в работе.

Забывшись, он машинально смотрит на часы.

– Ты спешишь? – удивлённо спрашивает Смугляна.

– Да нет, что ты, – смутившись, бормочет Роман. – Тебе помочь?

– Я готова.

– Тогда я переодеваюсь. Провожу тебя.

– Не теряй времени, хозяин, – говорит она, – дома столько работы…

Роман понимает, что надо бы её проводить, поддержать как-то, но ему всю дорогу придётся

проявлять сочувствие. А он на него не способен. Не способен из-за понимания, что причина её

недуга в прошлой свяози с другим мужчиной. Его опустошает даже прощание у ворот. Проводив

жену взглядом, он обнаруживает, что ему уже не до осота – остывшие мышцы просят не работы, а

отдыха. Сейчас хочется только одного – есть. А как же обеденные борщ и котлета? Почему

здешний голод так зол, а силы уходят, как в песок?

Роман снова окидывает взглядом всё хозяйство, но сейчас оно почему-то уже не отдаёт теплом

в душе. Он подходит к колодцу, снимает крышку. Пора бы уж напиться и своей воды. Поднимая

ведро, Роман слышит чистый звон падающих капель. Ставит ведро на край сруба и почти уже

припадает губами к холодному краю, как видит на поверхности тот же радужный, маслянистый

перелив. Он со злостью выплёскивает воду и швыряет ведро в колодец. Вода снова

вычерпывается до песка. «Стахановский» голодный порыв повторяется, но уже без свидетелей и

показухи. И, наверное, это предстоит ещё не раз. Только ведь человек-то всё может преодолеть…

* * *

В субботу, по привычке проснувшись рано, Роман решает немного поваляться. В конце концов,

он это просто заслужил. Доски полатей, по ночам гнущие бока, делают своё дело. Почти за две

недели, что продержали Смугляну в больнице, Роман ни разу не начинал работать позже семи

часов.

Всю первую неделю своеобразным моральным будильником были костры на берегу, которые

ярко полыхали вечером в двенадцатом часу, когда он укладывался спать и вспыхивали в новых

местах уже после шести часов утра. Несколько раз издалека Роман видел старуху у костров, а

173

потом столкнулся с ней на дороге и глазам не поверил – это Демидовна, хозяйка, продавшая им

дом. Потому-то он и не мог застать её дома. Рада встрече и Демидовна. Видя дымок из трубы их

дома, она давно уже собиралась их навестить, да с этими пожогами всё недосуг. Роман заверяет

Демидовну, что всё у них нормально, и просит немного подождать с долгом.

Так что никакой великанши, никакого гения энергии тут нет. А лучше б был. Роман после этого

открытия едва не падает духом. Он-то считал, что сейчас у него идёт самый экстремальный

жизненный момент, а вот для этой женщины в возрасте (но ещё не старухи), и куда большее

напряжение – лишь каждодневная обыденность. Так сколько же энергии требуется от него? Да

ведь для того, чтобы сравняться с Демидовной, он должен взвинтить темп своей жизни по

меньшей мере раза в два.

Две эти недели он белил овощехранилище, ремонтировал тарные ящики, чистил прокисшие

бетонированные ямы из-под квашеной капусты, для чистки которых в позапрошлом году приводили

заключённых из зоны, а в прошлом году солдат-первогодков. По доброй воле за эту вонючую

работу никто никогда не брался. Труднее всего далось сырое овощехранилище. Пальцы от извести

сохли и шелушились, белая шершавость никак не смывалась с рук. Кожа, задубевшая от извести и

земли, и сейчас похожа на сухой картон. Белил Роман в одиночку, напарника для работы с

краскопультом не нашлось. В некоторые дальние и тёмные углы овощехранилища попутно

пробросил электропроводку. Ну, это, вроде как для себя и потому бесплатно. Грязной работой не

брезговал, считая, что чем она грязней, тем дороже. Закончив одну работу, тут же отыскивал

Старейкина, наводил резкость на его размытую физиономию и просил другую, стараясь не

допускать перерывов. Такая «смешанная» деятельность на подхвате выматывала. При каждом

задании возникали новые вопросы, на которые Старейкин лишь махал рукой: а, делай, как хочешь!

Чаще всего бестолковый завхоз и сам не знал, что где у него лежит. В общем, ситуация тут была

почти как в сказке о пушкинском попе и о его работнике Балде – работник выполнял всё, что

изволит пожелать завхоз.

Одним утром по пути на работу Роман встретил у магазина помятого, грязного и с утра уже

пьяного старика.

– Вы, случаем, не печник? – спросил Роман.

– Был печник, да весь вышел, – сипло ответил тот.

– А меня вы можете поучить?

– Че-ево?

– Подрядились бы к кому-нибудь… Вам работать не надо. Вы бы только пальцем показывали.

Остальное – я. А заработок пополам… Ну, хотите, мне только третью часть…

– Да ты что! – отчего-то даже возмутился старик. – Видишь, я какой! У меня и силы-то не

осталось. Ноги и те не держат.

Роман сочувствующе кивнул головой и пошёл к воротам ОРСа.

– Слышь-ка! – окликнул его старик, – совсем забыл спросить…

– Ну? – оглянувшись, с надеждой спросил Роман.

– Ты это, слышь-ка, дай мне двадцать копеек…

Пришлось отсчитать четыре пятака печнику, возле печек которого греется половина посёлка.

…Никаких особенных успехов за эти две недели Роман, конечно, не добился. Просто всё это

время зло и настойчиво вкалывал в ОРСе, а потом дома чистил огород, рассаживал клубнику на

отвоёванных у дёрна участках, наблюдая, как та принимается, расправляя листочки. В эти дни как

раз пришёл их долгожданный контейнер. Роман нанял грузовик, прямо на станции перегрузил в

него вещи и привёз домой. Теперь хотя бы есть, на чём сидеть. Книги лежат в углу, нужно делать

полки, но хороших досок пока нет.

Каждый вечер Роман отправлялся на продуктовый промысел, заходил к ближним и дальним

соседям, просил продать то ведро картошки, то банку молока, то яйца. Топил печку, наскоро

готовил что-нибудь на плите и нёс жене, для поправки которой требовалась полноценная пища. Её

больничное «государственное» питание в принципе-то и едой назвать было нельзя.

Втянувшись в постоянное действие, Роман как никогда был готов для работы, которая есть

всегда, когда не спишь. И внутренне он настроился на то, чтобы бесконечно ждать и работать.

Только его ожидание не могло быть спокойным, оно приводило в дрожь, оно разъедало, как

кислота. Не станет Голубика ждать, пока он решит все свои проблемы, а, напротив, попытается его

опередить. Скорее всего, её тоже держали какие-то дела. Не та это женщина, чтобы вот так просто

отказалась от ребёнка. Просто развал их совместной жизни создал проблемы для того и другого, и

теперь всё зависит от того, кто справится с ними быстрее, кто в поединке проблем окажется

сноровистей. Ситуация, словно зависнув на месте, покуда не менялась, и Роману казалось, что

сдерживает эту ситуацию лишь одно его постоянное напряжение. Ослабь напор – и всё сорвётся.

А ещё, чего уж никак нельзя было ожидать, у него в эти недели возникла какая-то странная

апатия ко всему. Постоянная тишина давила и угнетала. За всё время жизни в Выберино он не

видел ни одной газеты, кроме той, что служит занавеской в спальне, ни разу не слышал радио –

даже часы, имеющие привычку отставать, не проверишь. После, когда в контейнере пришли книги,

174

стало вроде бы полегче, но книги всё равно не давали сиюминутной непосредственной

привязанности ко всему остальному миру.

Когда они жили по квартирам, то какая-нибудь иголка или ковш для воды находились у хозяек,

здесь же спрашивать не у кого. Что ж тут оставалось и остаётся лишь одно: обходиться без всех

необходимых мелочей и работать для того, чтобы они появились. Ну да ничего. В конце концов,

чисто физически и на службе было не легче. А ведь на заставе он считался самым неунывающим.

Как-то после длинного учебного марш-броска, когда ребята лежали на песке, хватая ртами

раскалённый воздух, Роман, вдруг увидев всё это будто со стороны, вдруг расхохотался над

картиной беззвучно квакающих, как ему увиделось, сослуживцев, в зелёном лягушачьем

камуфляже. Всеобщая усталость и уныние показались ему смешными, и он взялся что-то

насвистывать. У него и самого сердце при каждом ударе будто перепрыгивало через какой-то

желвак, но этим настроением он сразу словно поднялся над усталостью. Вначале это вышло

ненароком, но с того случая он сделал для себя законом первым подниматься и действовать, когда

туго всем. Тогда-то он и был признан человеком, способным действовать именно в самые

критические моменты. И, пожалуй, в холодноватом прозвище «Справедливый» отразилось как-то и

это свойство его характера. А если так, то кто же должен выдержать всё эти трудности, если не он?

Роман и теперь насвистывает по вечерам, когда, уже обессиленный, сидит перед печкой и

стругает коряжки, принесённые с берега. Это занятие, требующее мысли и фантазии, хоть как-то

спасает от уныния. Ведь не всегда же будет у них так.

Все небольшие сбережения Романа потрачены на прокорм себя и Смугляны, на оплату

машины, доставившей вещи со станции. Ну и ладно. Уже сегодня на деньги, заработанные в ОРСе,

он купит билет на утренний поезд и съездит, наконец, за Юркой. Конечно, с сынишкой тут будет

нелегко, зато на душе станет спокойно. Все их трудности и проблемы обретут смысл.

Только бы Старейкин закрыл наряды с вечера, как обещал. Нина, правда, ещё в больнице, но

уже на стабильной поправке, а тянуть с поездкой некуда. Три-четыре дня жена продержится и без

него. О всей же двухнедельной задержке лучше не думать. Подумаешь, да не так, и всё сорвётся.