Жизнь волшебника

Лучше уж сразу переключаться на одну, по сути, конечно, голую надежду – всё будет хорошо, всё

будет хорошо…

Роман, наконец, поднимается, пьёт чай с хлебом и маргарином, который хранит в ведре с

холодной водой. (Масла в магазине не бывает, но маргарин, иногда выбрасывают). Выходит во

двор. А без дела уже непривычно. Какой может быть отдых при таком обилии работы? Он берёт

рукавицы, лопату и отправляется в огород разрабатывать дернистый участок. Деньги получит и

после обеда: никуда они теперь не денутся. Конечно, сегодняшние мысли куда веселее. Спешить,

гнать себя не хочется, и он работает с тем же удовольствием, с каким поднялся с постели. Даже

погода сегодня как на заказ. Впервые за много дней Роман видит совершенно чистое небо,

чувствуя, что его сегодняшний пот не столько от работы, сколько от тепла. Конечно, это далеко не

сухой забайкальский зной, но, тем не менее, это всё-таки солнце. Это, в конце концов, лето! Пора

бы и вспомнить об этом. Роман сбрасывает рубашку, подставляя солнцу свой худой, мускулистый

торс, потягивается и даже зевает, тут же рассмеявшись над собой: ничего себе, работничек! Но

почему-то ненапряжённая работа вызывает смутную тревогу. Тревога всегда выжималась темпом и

напряжением, а теперь, расслабившись, он позволяет ей разрастаться.

А ведь сегодня нужно сделать всё необходимое на случай, если Нину выпишут без него: надо

принести в дом воды, наносить дров за печку. Пусть жена протопит, просушит дом. Это необходимо

и ей, и маленькому Юрке. Купить хотя бы минимум продуктов; обязательно запастись картошкой,

ведь Смугляна даже не знает, у кого её здесь дешевле всего купить. Но все мысли сегодня убегают

вперёд, в поезд, в Пылёвку к родителям, которых так давно не видел (наверное, теперь они уже не

сердятся на него), к Юрке, которого он снова возьмёт на руки и задохнётся от его молочного

запаха.

Перед обедом, уже снова оголодав, Роман собирается идти в дом, как слышит, что в доме

хлопнула дверь. Неужели Нину выписали? Бросив лопату, он, огибая сарай, торопливо идёт в дом.

Как была бы кстати её выписка. Но на крыльцо из дома выходит девушка с почтовой дерматиновой

сумкой через плечо.

– Извините, – смущённо говорит она, – я не знала, что там никого. Роман Мерцалов – это вы?

Роман почти испуганно кивает, признавая в почтальонше скорее всего студентку, которая летом

помогает матери. У неё строгое ответственное лицо и длинные пушистые ресницы.

– Значит, всё верно, – заключает она. – Я зашла спросить на всякий случай, а то ведь здесь

никто не жил. Вам письмо. Вот. До свидания.

На конверте почерк матери. Сердце падает вниз. Просто так мама письма не пишет. Конверт не

столько вскрывается, сколько рвётся как попало. Письмо короткое, известие потрясающее:

несколько дней назад Ирэн забрала сына. Родители пытались не отдавать, но из этого, конечно же,

ничего не вышло. «Как не отдашь? Она же мать, – пишет Маруся. – Конечно, что же его теперь-то

не забрать? – с обидой добавляет она дальше. – Теперь-то он уже большой, вытащили его из

пелёнок…»

175

Уткнувшись лбом в стойку перилл, Роман долго сидит на крыльце, расфокусированно глядя

куда-то в угол ограды, теперь уже очищенный от буйствующих сорняков. Раньше надо было ехать,

раньше, раньше… Занимать деньги у Захарова и ехать. Надо было отбросить эту глупую, нелепую

гордыню: он, видите ли, не берёт денег в долг. Сколько он оттягивал с поездкой! Судьба давала

ему одну фору за другой, а он продолжал испытывать её. Вот и дотянул.

С Байкала прилетает вскрик буксира, терпко распыляющийся по пространству. Роман,

очнувшись, встряхивает головой. Очевидно, буксир тащит с далёкого севера области очередную

«сигару». Жизнь идёт по своим, не газетным законам, а Роман так и остаётся в ней маленьким и

ничтожным. Жизнь просто не считается с ним таким. Сегодня у него будут деньги. Может быть,

взять да напиться? Давно уже он не делал этого. Поднявшись с крыльца, Роман расхаживает по

ограде, потом останавливается на краю огорода. К чему ему теперь всё это хозяйство? Зачем этот

дом, этот огород? Чего он забыл в этом посёлке? Уехать бы куда… Да только куда уедешь? Он и

сюда приехал, убегая от проблем…

Кстати, что за мысль мелькнула о деньгах? Ах да, надо же идти в кассу ОРСа. Роман выходит

за ворота. Уже на подходе к мосту вспоминает, что не замкнул дом на замок, и лишь машет рукой:

а, да чего там замыкать, чего у них воровать…

В кассе ему выдают пятьдесят пять рублей, причем всю сумму именно рублями: маленькими

изношенными бумажками, одна из них совсем ветхая, как тряпичка. Растерянно стоя у окошечка

кассы и пересчитывая эти жёлтенькие рублики, Роман никак не возьмёт в толк, почему их так

мало? Может быть, не всё забрал из окошечка? Но там больше нет ничего. За эти две недели он

столько всего переворочал, что рассчитывал получить по меньшей мере в два раза больше.

Первое его движение – отыскать Старейкина и набить его размытую лошадиную морду. В другой

раз он и впрямь кинулся бы на поиски завхоза, но сегодня даже само его раздражение пресное и

вялое. Роман вздыхает, стараясь смириться с очередной неприятностью, выходит из конторы, и,

ещё не успев убрать деньги в карман, сталкивается с завхозом. Опа-па! Сам попался! И Роман

взрывается вдруг с такой силой, словно перед ним сейчас причина всех его жизненных неурядиц.

– Слушай-ка, – с шипящей злостью произносит он, – ты почему так мало мне начислил?

– Почему мало? – защитно прикрикивает Старейкин, вместе с тем трусливо отстраняясь от

работника. – Я закрывал наряды по госрасценкам! А ни как-то там!

– Но ты же видел, как я вкалывал! Я что же, зарабатывал по четыре рубля в день?!

– А что, каждый день по бутылке – мало, да? – возмущённо и как-то на показ неизвестно кому,

кричит тот. – Куда тебе больше-то?!

– По бутылке?!

Так вот оно что! У них разные системы исчисления. У одного за этими рубликами стоят молоко и

картошка для жены, лежащей в больнице, билет на поезд, чтобы забрать сына, а для другого –

бутылки. Оказывается, соглашаясь на любую грязную работу, он зарекомендовал себя алкашом,

бичом, бродягой… Роману хочется даже взглянуть на себя со стороны: что же, он и впрямь похож

на алкаша? А завхоз – это кто? Дворянин? Белая кость? И больше Роман уже не соображает, что

делает. Рычаг руки распрямляется сам собой. Много работая в последнее время, Роман не знает

точную силу своего резкого, невидимого удара в лоб, отработанного на заставе, но, видимо, она и

теперь не меньше, потому что Старейкин как стоит, так и оказывается вырубленным. Злость

обманутого работника такова, что его даже не пугает падение завхоза почти прямым столбиком,

затылком на притоптанную землю. Ему даже жаль, что всё закончилось одним тычком: запаса

адреналина хватило бы на то, чтобы метелить его и метелить… С той же злостью, немного постояв

перед Старейкиным и заметив, что тот шевельнулся, Роман плюёт на него и идёт по улице.

Свидетелей нет – всё происходит слишком быстро. Отойдя метров пятьдесят, он всё же с

некоторым страхом оглядывается. Нет, слава Богу, кажется, пронесло. Старейкин уже сидит на

лавочке около конторы и, как конь, трясёт своей очумелой головой. Вот и финал этой сказки –

получил-таки поп свой заслуженный щелчок. Понятно, отчего он так пуглив. Видно, с ним такое не

впервой. Пугливый, но пакостливый. Да ещё и дурак – знает, что в такие моменты лучше не

попадаться, а попадается.

Руки Романа дрожат от возбуждения. Не надо было бить. А если бы захлестнул? Хотя, как

помнится, одна из рекомендаций Махонина по применению «щелчка волшебника» такова:

«Никогда специально не грузись по поводу причин, когда потребуется действие. Эта

необходимость проявится сама. Само придёт и ощущение необходимой силы, ведь главное тут –

не переборщить. И не бойся утратить умение удара: хорошо отточенное, оно не забывается. В

нужное время пружина сама распрямится так, как ей нужно».

Вот пружина и сработала. И хорошо, что в безопасную меру. Удар в лоб сформулирован

Махониным как «щелчок презрения» и предназначен именно для тупых мозгов. Вот потому-то

инстинктивно сработал именно он. Хотя стыдно, конечно. Ударить такого маленького, просто

ничтожного человечка! Позор. Но кто же виноват, что он не большой и сильный и драться не умеет?

Чтобы хоть душу чуть-чуть повеселить. Чтобы снова вкус собственной крови почувствовать. Иногда

этого тоже хочется. Хотя это уже лишнее. Тут уж он отступает от науки Махонина, наставлявшего,

176

что в обыденности удар должен быть лишь один, в крайнем случае – два. До удара – полное

спокойствие, а после – и вовсе полное благодушие. Сразу и резко выплеснулся в щелчке и тут же

успокоено вернулся внутрь. Не зря же другое название этого приёма «мгновенный зверь».

Страшный, яростный зверь. Хотя зверь этот – кот. Тающий Кот. Сделал своё дело и исчез.

Впрочем, и всё дальнейшее идёт сейчас не по махонинской науке. Успокоиться никак не

удаётся. Главное же, что полученные деньги и деньгами-то не назовёшь. Ну что за гнусная жизнь?!

Почему всё через пень колоду? В чью тупую морду надо ещё въехать кулаком, чтобы эта жизнь

хоть как-то изменилась? Почему она словно отворачивается от него? Что он делает не так? Ведь

он же искренен перед ней. Не смог жить с Голубикой – не стал и ловчить, приспосабливаться, не

стал мучить её, а просто ушёл. Устраиваясь на новом месте, упирается, как может, веря, что его

правота в силе и напоре. Так почему же не выходит ничего? Почему жизнь не помогает, а ставит

перед ним бесконечные препоны? Почему он идёт по ней, будто против шерсти?

Стараясь успокоиться, Роман делает глубокие вдохи с задержкой на выдохе – и это умение

тоже вспоминается само собой. Смешно, но завхоза он, оказывается, двинул кулаком с рублями.

Теперь, разжав пальцы, Роман распрямляет старенькие изработанные бумажки. И что на них

купишь?! А как можно напиться на них? Напиться и подтвердить о себе представление этого

унылого коня, как об алкаше? А ведь он мечтал ещё и подарок какой-нибудь Юрке купить…

Мысль об этом останавливает посреди улицы. Роман раздумывает и поворачивает к почте. Там

он заполняет бланк и отправляет все деньги на свой прежний, такой знакомый адрес, по которому

живут его дети с Ирэн. Всё! Она уложила его на лопатки. Он проиграл. А проиграл, так умей

признать поражение. Теперь его ситуация с бывшей женой определена навсегда. И пусть Голубика

не держит на него обиды. И у него нет к ней ничего недоброго. Она поступает так, как и должна

поступать. А с поездкой за Юркой наверняка поиздержалась.

И куда же теперь? Наверное, в больницу.

Случайно, без всякого вызова увидев его со второго этажа, обрадованная, пропахшая новым

зарядом лекарств, Смугляна спускается вниз и ласково приникает к груди. Роман стоит, не

двигаясь. В последнее время он вообще относится к ней как к чему-то хрупкому. Даже её

стройность, восхищавшая ранее, воспринимается как примета ненадёжности и болезненности. Уже

само такое восприятие Смугляны ослабляет всякое влечение к ней.

– Меня продержат ещё неделю, – сообщает она. – Но сегодня на вечер отпускают домой, чтобы

я смогла сходить в баню, ну и всё такое, – тут же счастливо и с намёком добавляет она. – Ой,

сегодня я снова вернусь в наш домик.

– Не называй его домиком, – поморщившись, просит Роман.

– Хорошо. Я сготовлю что-нибудь вкусненькое. Ты рад?

– Конечно…

И что же, интересно, она приготовит? Сегодня у них снова нет киселя…

У Смугляны от его равнодушия уже блестят слёзы на глазах. Роман делает вид, что не замечает

их. «Как это странно, – думает он, – почему я всегда верил, что буду счастлив? Почему? Кто вбил

эту мысль в мою дурную башку?»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В люди

Пожарная часть – это двухэтажное белёное здание с четырехугольной башней, торчащей в небо

ещё на два этажа, с большими гаражными воротами, обваренными основательным уголком. Во

дворе – рассохшаяся тренировочная вышка с квадратами полых окон. Около этого

монументального сооружения Роман даже придерживает шаг. Видел однажды по телевизору, как

ловко, с помощью лёгонькой перекидной лесенки, пожарные взлетают на такие вышки, а вот

сможет ли он? Конечно, армия пока ещё не забыта, но как не хочется осваивать что-то ещё при его

и без того бесконечном физическом напряжении. И все же, лучшего варианта с работой нет.

Заработок тут, по слухам, невелик, зато после каждого дежурства два дня свободного времени.

Можно и дома пахать.

Как вот только встретят его здесь? С одной стороны, смущает эта вышка, судя по которой в

пожарке работают какие-то орлы, а с другой стороны, помнится отзыв соседа Захарова о том,

будто тут скопище сплошных алиментщиков. Конечно, он и сам алиментщик, но работать в

коллективе типов, которые постоянно трёплются о женщинах, было бы не очень приятно. Хотя, что

ему это? Никаких друзей-товарищей он здесь заводить не собирается – не до того. Ему нужна

лишь работа, а всё остальное – побоку.

Открыв дверь, Роман попадает сначала в комнату с биллиардным столом и с пучком в кисти

измочаленных киёв в углу, потом – в другое помещение с телефоном, где четверо мужиков в синих

галифе и в тужурках с блестящими пуговицами режутся в домино. То, что это неспешные

177

профессионалы, а не какие-то обеденные заводские любители, видно сразу. Однако и эти

доминошные профи лупят по столешнице так, словно хотят выбить дух из несчастного стола.

Приблизившись к ним, Роман минуты две стоит рядом, потому что мужики, кажется, даже не

чувствуя в помещении чужого, смотрят лишь в костяшки: и на столе, и в своих ладонях. Но

находиться здесь легко – тёмных здесь нет. Даже комната этой пожарной части, кажется,

подсвечена жёлтым.

– Здравствуйте, – говорит, наконец, Роман, стараясь попасть в менее азартную паузу.

– Здорово, здорово, если не врёшь, – не поднимая глаз, бормочет самый молодой: краснолицый

с вислым носом (вот разве в нём есть что-то темноватое…).

– А начальника где найти?

– Прокопий Андреевич! Тут к тебе пожаловали, – кричит вислоносый, по-прежнему глядя вниз,

словно его начальник находится где-то под столом.

Начальник, пожилой человек в форменной тужурке со значками в петлицах, выходит из кухни. В

его руке эмалированная кружка с горячим, дымящимся чаем.

– Что такое? – наморщив брови, строго обращается он к постороннему.

– Я хотел узнать о работе…

– Погоди, – останавливает начальник, – в кабинете поговорим.

Он относит кружку на кухню и ведёт Романа на второй этаж. Начальник части такой щупленький

и маленький, что, даже поднимаясь двумя ступеньками выше, он не уравнивается по высоте с

Романом. Заговорить можно было бы и на лестнице, и в длинном коридоре второго этажа, но

начальник молча, со значением, ведёт в кабинет. Должен же этот кабинет как-то использоваться,

если он есть.

Неторопливо, как фокусник шкатулку, отомкнув врезной замок, Прокопий Андреевич

распахивает дерматиновую простёганную золотистыми проволочками дверь, входит первым,

обстоятельно усаживается за стол и указывает Роману стул напротив. Потом достаёт папиросу из

блестящего дешёвого портсигара с резинкой, проколачивает её о крышку, поджигает спичкой,

прикрывая огонёк руками, как на ветру, и, вдохнув первое жгучее, ещё с огнём облако, взмахивает

рукой, гася спичку. Спичка в руке главного пожарного почему-то не тухнет и, не замеченная

вовремя, неожиданно прижигает пальцы. Начальник, дёрнувшись, фукает на спичку и бросает её в

пепельницу.

– Так чего ты там хотел? – спрашивает он.

– Я хотел на работу устроиться…

– К нам?! – изумляется начальник, да так искренне, словно он может устроить на работу и куда-

то в другое место.

– К вам…

– Так ты же совсем молодой, – недоумённо произносит Прокопий Андреевич, – хотя, хотя… – тут

же бормочет он, барабаня пальцами по столу, – молодые-то нам, честно сказать, и нужны. Только

они к нам не идут. Ну, лады, лады, значит, так… Ну… А ты не скоро уволишься?

– Да не собираюсь пока.

– Лады. А то у нас, понимаешь, текучесть имеется, а за это из отряда по шапке бьют. Документы

давай…

– Так я зашёл только спросить.

– А чего тут спрашивать-то? На работу выходи, да и всё. Документы завтра принесёшь. Завтра

и медкомиссию пройдёшь. Не больной? Выпить не любитель?

– Только по праздникам – жена и всё такое…

– Да, жена – это в нашем деле верное дело. Ну, лады, я потом тебя оформлю, а теперь спустись

в караульное помещение и передай начальнику караула Каргинскому, чтобы он записал тебя в

журнал. Постажируешься до вечера… Как хоть звать-то тебя?

– Роман. Мерцалов Роман Михайлович.

До отказа вытянув свою короткую руку, Прокопий Андреевич записывает в настольный

календарь его данные. Роман наконец расслабляется. Дело, кажется, устроено. Прокопий

Андреевич между тем пристально смотрит в написанную им строчку и как будто находит в ней что-

то подозрительное.

– Постой, постой, – вдруг говорит он, откинувшись назад, – а вот скажи-ка, не ты ли это соседа

моего измордовал?

– Какого ещё соседа?

– Старейкина. Он завхозом в ОРСе работает.

«Вот те на! – пугается Роман. – Что же, теперь из-за этого коня и здесь всё сорвётся?»

– Так этого же никто не видел, – лепит он первое, что приходит в голову.

– Да это он сам рассказывал, – вдруг даже как-то миролюбиво сообщает начальник, так что

Роман невольно переводит дух: уж не настолько это, видно, любимый сосед. – Да и не мне

рассказывал-то, – продолжает Прокопий Андреевич, – а старухе моей. Ты ему голову чуть ли не на

целую четверть стряхнул. А старуха моя мастерица голову править. Вот он и приходил. Белый был,

178

как стенка, тошнило его, блевал, как мой кот, когда рыбой обожрётся. Говорит, этот амбал (это он

про тебя так) целых полчаса меня дубасил.

Роман опускает глаза, прячет лицо, чтобы невольно не рассмеяться.

– Так за полчаса-то нас бы всё равно кто-нибудь увидел, – говорит он, едва сдерживаясь.

– И то верно, – подумав, соглашается Прокопий Андреевич, – да его на полчаса-то и не хватило

бы. Значит, не бил ты его?

– Конечно, нет. Просто он там на крыльце споткнулся и упал.

– Ну, лады, – соглашается начальник, – ему давно уже надо было где-нибудь споткнуться, да,

видно, как-то всё не получалось. Он, главное, как только споткнулся, сразу мне прошлогодний долг

отдал. Наверное, подумал, что иначе моя старуха его голову на другую сторону поправит. А она у

меня мастерица, я же говорил. Ну, в общем, лады, лады. Иди, практикуйся пока…

Всё устройство на работу выходит настолько простым, что можно бы и подольше посидеть у

этого располагающего к себе начальника, посмеяться и рассказать что-нибудь ещё. Но, кажется,

Прокопий Андреевич выпроваживает его поскорей, потому что ему и самому смешно от этой

истории с соседом. Видимо, хочется посидеть и посмеяться наедине – не поощрять же ему,

начальнику, этот, понимаешь ли, мордобой. На сожалении об оборванном общении Роман ловит

себя даже с некоторым недовольством: ну, ладно, ладно, хватит слюни-то распускать! Приняли на

работу, и будь доволен.

В караульном помещении продолжается всё то же домино.

– А ну-ка, дай я вот этот камушек прилеплю. А? Как оно тебе?

– Со-ойдё-ёт. . У меня не домино, а черёмуха… А если вот так, Чумутлундий Иванович?

Роман садится на старый замызганный и перекошенный сразу во все стороны диван.

– Ну что, Ромаха, значит, Прокоп-то тебя в наш караул определил? – неожиданно будто сам для

себя говорит вислоносый.

Роман не сразу догадывается, что это относится к нему.

– К вам… – растерянно подтверждает он, не понимая, откуда они знают его имя.

– Ну, давай, Карга, начинай. Ты любитель муштровать, – говорит вислоносый своему партнёру:

бледноватому и костистому – это, видимо, и есть начальник караула Каргинский.

– А ты, Андрей, не указывай мне, – отвечает он.

– Там надо что-то в журнале отметить… – говорит Роман.

– Запись уже произведена, – отвечает Каргинский. – Прокопий Андреевич позвонил, и я

немедленно выполнил руководящее распоряжение. Посиди пока, а потом я проведу вводный курс

согласно указанию…

– Ну всё, пропал Ромка, – ехидно замечает Андрей.

– Не встревать! – обрывает его начальник караула и вдруг, буквально взревев, радостно

хрястает костяшками по столу. – Рыба! Остался козлом, так помолчи! Лучше на кухню сходи,

капустки у Мити попроси…

– Ну ладно, я-то первый раз козёл, – ворчит Андрей, высыпая на стол целые пригоршни

костяшек, – а ты уже пять раз. Да и шестой раз будешь…

– Да?! А вот поглядим, буду или нет.

Снова звенит перемешиваемое домино. Роман ждёт. Но ждёт спокойно. Надо, значит надо –

спешить не будем. Напротив, он даже доволен, что есть оправданная возможность посидеть без

дела, не гнать себя никуда. Можно даже вытянуть ноги и расслабиться. Минут через пять Андрей с

треском и с торжествующим криком вбивает в стол финальный «баян». Каргинский вскакивает,

швыряет свои костяшки так, что они сыплются со стола.

– Ты зачем «голого-то» сунул?! – орёт он на своего партнёра, лысого, невысокого Сергея с

тонким орлиным носом.

– А у тебя самого-то где глаза?! – орёт и Сергей.

На шум с картошиной и складным ножиком в руках выходит из кухни тот самый Митя – мужик с

большими ногами, которого время от времени вспоминают в связи с капустой. Он спокойно

смотрит на кричащих, усмехается и снова уходит. Теперь на Каргинского орут уже все.

– А, играйте сами! – кричит он и выбегает из караулки.

– Вот дурак так дурак, злится, как будто корову проиграл, – усмехнувшись, говорит самый

спокойный игрок, напарник Андрея, большой, грузный мужик, а по возрасту – почти дед. – Ну,

теперь берегись, – говорит он новичку, – сейчас он задаст тебе перца!

– Видишь, за перечницей побежал, – и тут поддакивает Андрей.

Лишь теперь Романа расспрашивают: кто он? откуда? где живёт? почему приехал сюда, где ни

родственников, ни знакомых? Роман отвечает коротко и односложно – зачем им всё знать? Ну,

будут они работать вместе, да и всё. На заводе он тоже был достаточно независим от бригады.

Таким будет и здесь.

Каргинский возвращается минут через десять с книжкой в руке. Квартира его находится в этом

же здании, на втором этаже, недалеко от кабинета Прокопия Андреевича.

Борис Борисыч Каргинский – это, пожалуй, самый замечательный человек пожарной части.

179

Некогда он был её начальником и занимал квартиру, положенную руководителю, да по

неосторожности запил. Его резко понизили до рядового бойца, и, чуть выдержав в низах,

приподняли до начальника караула. Но с шестерыми детьми из квартиры не выселишь, и его

оставили в покое. Эти нервные скачки своей карьеры Каргинский принял спокойно, осознавая, что

нарушать дисциплину не положено никому. Семи лет послевоенной службы и законченного с

отличием военно-пожарного училища для такого убеждения более чем достаточно. Однако же,

быть начальником или подчиненным – в святом пожарном деле Каргинскому не так важно. Его

горячая преданность пожарной части выше таких мелочей. В пожарку сошлись в основном рыбаки,

охотники, ягодники, черемшатники – все, кому нужна свобода. Но сколько тихий, кроткий Митя,

промышляющий черемшой, ягодами и орехами ни подбивал его к себе в напарники, Каргинский

всегда лишь отмахивался. Никакой посторонней добавки к уже отлитой судьбе Каргинскому не

нужно.

Пожарная часть для него логичная, необходимая категория мирового строения, и будь мир

каким-нибудь не горючим и огнеупорным, то судьба Каргинского не реализовалась бы вовсе.

Кстати, именно об этом спросил однажды его молодой журналист, когда о начкаре, как об отважном

пожарном, было решено в качестве поощрения написать в районную газету. Вначале

корреспондент задал ему стандартный вопрос о том, кем бы он стал, если бы не был пожарным,