Жизнь волшебника

штукатурки со стены. Роман от этой бурной реакции печника и сам прижимает уши. Конечно же, и

молчание старика непросто. Уж не видит ли он, подобно художнику, будущую печку как некое

единое полотно, не чувствует ли огонь, создавая для него наиболее благоприятные условия?

Возможно, согласно этому виодению и подбирается каждый кирпич. Но какой же урок следует

извлечь из того, что печник, без всякого сомнения, переделал такой большой кусок собственной

тщательной работы? Скорее всего, тут нужно усвоить сам стиль печника, состоящий в том, чтобы

не отступать от задуманного и не оставлять за собой даже мельчайших ошибок. На дело нужно

тратить столько труда, сколько это дело впитает, вберёт. Кого интересует, быстро ты что-то сделал

или нет? Но для всех важно: хорошо или плохо.

Размышляя, Роман, пожалуй, впервые в своей жизни осознаёт, что свои-то дела он

воспринимает проще. Ведь для него и сделанное с ошибкой считается завершённым. Допустив

брак, он, в отличие от Ильи Никандровича, не возвращается к нему, а старается исправить его

194

дальнейшей работой. Но ведь это же не исправление, а замазывание. Так что тут очевидно:

принцип печника – это принцип прочности, качества и фундаментальности, а его принцип (если это

можно так назвать) – принцип халтурщика. И, по сути, это ведь – настоящее открытие. Если

оглянуться на свою жизнь с точки зрения печника, то жизнь эту вообще следует перетряхнуть,

перекласть всю до основания.

Вечером, использовав весь раствор последнего замеса, Илья Никандрович выходит из тепляка

и уже с немощным вздохом опускается на берёзовый чурбак.

– Ну вот, – устало усмехнувшись, говорит он, чуть шевеля колючими губами, – я взялся за

работу, а она за меня…

И нынешний вечер похож на вчерашний: с ужином, с подарками Смугляне.

Нина от их гостинцев становится совсем жалкой. Здесь, на Байкале, она понимает истинную

цену этим пирожкам и молоку. Роман же, глядя на вечернюю трапезу жены на скамейке у

больницы, переполняется благодарностью к старикам. Если бы они не помогали, то он не знал бы,

с чем сюда прийти.

Возвращаясь из больницы, Роман намечает успеть до темноты «поохотится» на берегу за

новыми деревяшками. В дом он забегает лишь за мешком, лежащим у печки, и видит в окно

Бычкова, идущего к дому. Того обычно видно издалека из-за его странной походки. Шагая он почти

не размахивает руками, а сутуло и расслабленно несёт их неподвижными впереди себя. Наверное,

долг хочет вернуть. Что ж, хотя бы в этом он молодец – умеет слово держать. Обещал, правда,

отдать ещё вчера, ну да и сегодня неплохо. А ведь Бычков способный, в общем-то человек, его

мозги работают удивительно свежо и оостро. Бывает, как загнёт какую-нибудь прибасенку, так аж

присядешь от удивления. И в то же время – безвольный, бесхарактерный, спившийся. Наверное,

живи он как-то иначе, то развился бы, как невероятно…

Роман встречает его на крыльце. Поздоровавшись, Бычков не торопясь и не замечая

нетерпения хозяина, со вздохом садится на ступеньку, закуривает, осматривается.

– Неплохо живёшь, – оценивает он, почти журит, – нам бы с Лариской такой дом… Скоро

прибавление ожидается. Лариска-то у меня беременная. А мы с мужиками всё гадали: кому

достанется этот теремок.

– Когда это вы гадали?

– Да вот недавно, этой весной.

– А, так это вы тут и насвинячили?

– Ага.

– И бутылки в колодец вы набросали?

– Ага, – хохотнув, радостно признаётся Бычков и в этом. – Дураки, конечно. Ну, да это уже когда

поддали хорошенько.

Роман просто обезоружен этой святой простотой, этим лёгким самопрощением. Но после

дневной усталости он способен лишь на снисходительную усмешку. Тем более, что неприятности

уже отработаны: колодец вычищен, стены побелены. Сейчас же в руках Романа – мешок, в

который не терпится накидать разных заготовок, чтобы потом в тишине при свете лампы с

удовольствием ломать голову, добиваясь изумительных открытий. И не будет для него более

восхитительного сюрприза, чем тот неожиданный образ, который проклюнется в какой-нибудь,

казалось бы банальной, коряжке …

– Слушай, Вася, – почти ласково говорит он, – ты меня извини, но мне некогда. Давай сразу по

делу.

– Ну, ладно, – потупившись, бормочет Бычков, – по делу, так по делу. Я, конечно, понимаю, что я

человек наглый и поступаю нагло. Ну, значит, так…

И он снова замолкает.

– Всё ясно, – торопит Роман, – ты не можешь отдать долг. Давай отсрочим…

– Да нет, я о другом, – отмахнувшись, как от чего-то несущественного, продолжает Бычков, –

дай мне ещё пятёрку, а?

– Да ты что!

– Нет, но я же понимаю, что я наглый, я тебя об этом уже предупредил. Но дай… а?

– А где ж я возьму? Я ведь эти пятёрки не рисую.

– Да ладно прибедняться-то… Я же знаю, что есть.

– Ладно, пусть есть, но тебе не дам. Я зарабатываю деньги точно так же, как и ты.

– Как будто я насовсем прошу, – обижается Бычков. – Потом всё сразу и верну. Лучше

сохранится.

– Не дам.

– А я буду сидеть, пока не дашь.

– Сиди. Скоро магазин закроют.

Бычков испуганно и озабоченно смотрит на руку.

– О! А, хочешь, часы в залог оставлю?

– У меня свои есть.

195

– У меня лучше.

– Не лучше. Свои я ещё в девятом классе купил, сам заработал. Они со мной уже столько всего

прошли.

– Ну дай…

– Ты с чего пьёшь-то?

– Да беда у меня, – доверительно сообщает Бычков. – Лариска изменила. Мы сидели на берегу,

выпивали: я, она да один мой друг. Я подпил и заснул прямо на земле. Просыпаюсь – их нет. Домой

прихожу – дома никого. Я к другу. А они сидят там, она у него на коленях. Ну, она мне говорит, мол,

ничего ещё и не было. Просто сидели водку пили, ну, обнимались там, целовались. А больше

ничего.

– Так ты же сказал, что она беременная… Какая водка?!

– Ну и что? – удивляется Бычков.

И впрямь, что такого – одним уродом в стране больше, одним меньше, не велика беда. Зато

процесс беременности совмещён с приятным времяпровождением.

Роману становится понятно, что тут надо либо отдать эту несчастную пятёрку и идти, наконец,

на берег, либо сидеть с гостем весь вечер, вникая в его дурацкие проблемы. И один не уйдёшь,

оставив его здесь – он со зла ещё какую-нибудь пакость устроит…

Выпроводив Бычкова за ворота с одной из синеньких бумажек, заработанных за два дня, Роман

бредёт по берегу речки к Байкалу. Но настроение испорчено, и, возможно, поэтому ничего

интересного он ни в одной деревяшке не находит. Завалы леса на берегу, вроде как не

существующие официально, снова напоминают о «принципе печника», о котором сам печник,

возможно, не задумывается. Откуда в нём такое представление о деле, когда всё вокруг, вся

страна больше живёт, если можно так сказать, по «принципу Романа» или по «принципу халтуры»?

Вся страна без оглядки несётся и несётся вперёд, не останавливаясь на ошибках и не исправляя

их. Доказательством тому и байкальский «деревянный» берег, и совхозные порядки в Пылёвке. Так

что же, значит, чтобы исправить эти ошибки, нужно вернуться к их истокам? И как далеко следует

разбирать эту «кладку»? Не до самого же фундамента? Спросив об этом себя, Роман и сам не

понимает о чём он, собственно, спрашивает. О какой кладке, о каком фундаменте речь? Тут уж,

пожалуй, какой-то большой политикой пахнет. На личном примере это куда понятней. Сколько он

уже покуролесил: и поблудил порядочно, и детей с женой бросил. Да и сейчас, если честно, то

истинно не живёт. Ведь жену-то он так и не любит по-настоящему… Вот она, его правда. В его

жизненной «кладке» полно кривых, уже горевших кирпичей, если смотреть на судьбу по большому

счёту.

* * *

На дежурстве Роман опасается, как бы Илья Никандрович на своей ностальгической волне не

закончил работу в одиночку. Однако печник, намаявшись за два дня, и не подумал работать без

помощника. В этот третий день обучения мастер позволяет кладку Роману. Сам же, вооружённый

уровнем и отвесом, тщательно контролирует его работу. И поначалу Роман даже волнуется от

такой высокой ответственности.

После обеда становится очевидным, что работа сегодня завершится. Печник веселеет,

покрикивает на ученика, называя его то Лёшкой, то Мишкой. Потом, заметив эту путаницу,

спрашивает, наконец, имя своего помощника, но и, услышав, путается дальше. Очевидно, кирпичи

он путает меньше, чем имена.

Когда печка поднимается до потолка, так, что уже пора переходить на трубу, Илья Никандрович

протягивает ученику свои главные, свято почитаемые инструменты – уровень и отвес. Работу

Роман должен завершить самостоятельно. Конечно, назвать доверием это трудно, просто самому

печнику на крышу уже не вскарабкаться.

Работает Роман неспешно и основательно, чтобы не рассердить мастера, да и сам уже не

может выбиться из настроя, заданного печником. Через каждые два ряда кирпичей промазывает

изнутри растущую трубу, на чём Илья Никандрович, сегодня к тому же и немного разговорившийся,

настаивает особенно. От гладкости трубы зависит тяга.

Выкладывать трубу над шифером, на виду пусть и редких прохожих, даже неловко. Печки нужны

многим, его могут взять на заметку, а он пока ничего не умеет. Эх, научиться бы класть печки по-

настоящему…

Закончив с трубой, Роман в ожидании новых распоряжений сидит на самом острие крыши,

снова с радостью осматриваясь в этом сине-зелёном мире. Как густа, массивна и основательна

здешняя жизнь. Какая ширь и щедрость кругом! Как всё это соответствует сейчас состоянию его

души!

Илья Никандрович выходит из тепляка с блестящим от пота лицом, с руками по локоть в глине.

Походив туда-сюда по ограде, поприцеливавшись к трубе с разных точек, он, не обнаружив

никакого изъяна, для порядка кричит:

196

– Изнутри-то хорошо промазал?

– Нормально, – ответственно заверяет Роман.

В голосах молодого и старого слишком много гордости собой, а когда они ещё и глазами

встречаются, то обоим становится даже неловко от этакого самодовольства и самолюбования.

– Сделал, так слезай! – тут же сердито кричит печник. – Не петух на коньке сидеть!

Оказывается, пока Роман занимался трубой, Илья Никандрович обмазал печь тонким слоем

глины и побелил на первый раз. Печка стоит сырая и серая, но её стройность и, как будто даже

лёгкость, поразительны. Все углы этой печечки словно отчёркнуты – прямые в какой хочешь

плоскости. Прикладывай линейку в любом месте – нигде просвета не найдёшь. Теперь, в глине,

печка видится уже чуть иначе. Оказывается, шедеврами могут быть не только картины и

скульптуры, но и печки. Удивительно, что такая красавица создана этим корявым, хромым,

занудливо аккуратным стариком. Как она вышла у него такого? Где, в каком уголке его души

таилась?

Теперь остаётся лишь уборка. Пол прометается мокрым веником, оставляющим грязные

полосы. Выходя из тепляка с двумя ведрами мусора, Роман видит появившуюся в воротах

Демидовну. Роману она улыбается во всё своё белое круглое лицо, иссечённое мелкими

поверхностными морщинками. Оценивающе полюбовавшись новой трубой над шифером, она

входит в тепляк, не опасаясь пыли и грязи. С восхищением осматривает печку.

– Ну что, весь берег-то спалила? – с усмешкой и с бодрым настроением спрашивает её хозяин.

– Да не-е, – отмахнувшись, говорит она, – там ещё навалом всякого мусора.

Дарья Семёновна выходит на крыльцо с ножиком и с недочищенной картошиной в руке.

– Демидовна! – окликает она. – Иди сюда, хоть покалякаем немного, – и, не дожидаясь, пока

вышедшая из тепляка гостья приблизится к крыльцу, уже «калякает» сама.

Но вот уборка закончена. Илья Никандрович и Роман моются под умывальником, поднимаются

на веранду, где на газовой плите довариваются ароматные капустные щи.

– Ну, слава Богу, закончили, – говорит хозяйка, расставляя тарелки. – Повезло нам, Илья, с

помощником-то – молодой, да боёвый.

– Эх, жалко, что у меня печка хорошая, – говорит Демидовна, – а то бы подрядила вас. И

заплатила бы хорошо. А, что Роман Михайлович, пол настелить ты сможешь? – спрашивает она

работника. – Мне надо в ограде доски заменить.

– Сможет, сможет, хватка у него есть, – заверяет Дарья Семёновна, с удивлением слыша, что их

молодого помощника Демидовна называет по имени отчеству.

– Да я знаю, что сможет. Согласен ли? Вы класть-то больше нигде не подрядились?

– Надо отдохнуть с недельку, – говорит Илья Никандрович. – Настели ей пока пол, а дальше

поглядим. Меня тут приглашали русскую печь класть. Вот уж там-то есть чему поучиться.

– Ладно, попробую, – соглашается Роман, довольный своим трудовым авторитетом.

Хотя он-то, конечно, настроен на печки. Отклоняться от задуманного не хочется. О, да они с

Ильёй Никандровичем ещё таких печек наделают! Самых правильных печек!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Созвездие Золотого Велосипеда

Просыпается Роман в каком-то помятом состоянии. Доски полатей выпирают сразу в двух

местах, так что вначале, оторвавшись от подушки, он некоторое время сидит на постели, растирая

онемевший бок. Ещё один матрас купить что ли, чтобы помягче стало? А это новая трата. Деньги,

деньги – их не хватает ни на что…

Надувшись чая с хлебом и маргарином, Роман берёт ножовку с молотком и отправляется к

Демидовне.

Широко, с размахом в Выберино живут немногие, но усадьба Демидовны была бы заметна и в

любом богатом посёлке. Войдя в ограду и поздоровавшись с хозяйкой, Роман озадаченно глазеет

по сторонам. Демидовна, польщённая его интересом, с удовольствием проводит экскурсию по

своим владениям. Фактически за воротами ограды, вроде как перпендикулярно поселковой улице,

располагается её личная улица, замощённая деревянным настилом. На этой улице главный

хозяйский дом, баня с предбанником, большой навес с колодцем, сарай с тележками, вилам и

лопатами, стогом сена под самую крышу, тепляк с диваном для быстрого дневного отдыха. А

замыкают всё это два домика, глазеющие в окна друг другу. В одном из них, с узорчатыми

занавесочками, живут квартиранты-молодожёны, в другом, с такими же по-женски окружевлёнными

окнами, шестеро мужиков-лесозаготовителей из какого-то украинского колхоза. (Роман видел

однажды эту бригаду на берегу. Трелевочным трактором заготовители выдёргивали из кучи дерева

хлысты покрепче и бензопилой выпиливали брёвна по стандарту для вагона). Так что городок

Демидовны заселён, а молодожёны даже обещают прибавление. Каждая постройка городка

197

выкрашена в свой цвет – такое впечатление, будто эта живописная улица приготовлена для съёмки

какого-то фильма-сказки. А снимать его будет непременно Михаил Ромм. Живописней всего

выглядит банька с крутой крышей в виде теремка. На коньке крыши приколочено выкрашенное

почему-то зелёной краской неловкое плотницкое рукоделие – не то криво выпиленная звезда, не то

растопыренная куриная лапа.

Низенький штакетник отделяет эту улицу от огорода такой длины, что у заднего забора ряды

картофельной ботвы уже сливаются в одно. Слух, переданный соседом-майором о том, что на

участке Демидовны и травинки не найти, оказывается чистой правдой. Роман впервые видит

огород, в котором вместо травяных межей рыхлая пробороненная земля. Перед таким огородом,

как перед великим творением, остаётся лишь постоять, почтительно склонив голову.

– Ну ладно, – говорит невольно воодушевлённый Роман, – а работа где?

Демидовна возвращает его к воротам под окна главного дома.

– Надо вот эти доски поменять – от ворот и до крыльца, – показывает она, притопнув по полу.

Проверяя пол, топает и Роман.

– Так эти доски ещё не один год простоят.

– Не-е, Роман Михайлович, не простоят. Они лежат почти на земле. Там подложена лишь одна

доска. А новый пол надо на лиственничные бревна настелить. И доски прибивать не так плотно,

чтобы и вода стекала, и ветерок обдувал.

Она показывает материал, лежащий на улице около забора: отличнейшие плахи –

пятидесятимиллиметровки и брёвна, уже ошкуренные ей самой.

Роман, вооружившись выдергой, отдирает старые водянистые доски. Ржавые гвозди скрипят и

визжат на полпосёлка. Демидовна, не снимая своего, как думалось Роману, кухонного передника,

относит эти тяжеленные доски куда-то через весь огород.

Обед у неё скромней и проще, чем у Дарьи Семеновны: чай, хлеб, картошка, отваренная в

солёной воде, и сало с чесноком.

– Я разносольничать не люблю, – поясняет Демидовна, – с детства не привыкла. У нас ведь

раньше-то, бывало, сильно не разъешься.

За обедом определяется, что работа Романа будет стоить двадцать рублей, а уж сроки – дело

его. Про остаток долга за дом оба молчат. Пока что Роман и без того едва-едва сводит концы с

концами. Спасибо Демидовне, что она понимает это.

По сути, весь день Роман только и делает, что ворочает тяжести – и старые, напитавшиеся

влагой, и новые сырые плахи, и длинные бревна – всё неподъёмное. Подогнать неокромлённые

длинные доски с небольшим ровным просветом между ними – тоже непросто: снимаешь один

выступ – находится другой. И так можно тесать бесконечно. Конечно же, работу хочется закончить

поскорее. В одном месте остаётся слишком широкая щель. Роман замечает её, лишь вколотив уже

десятка полтора длинных гвоздей. Огорчённо махнув рукой на этот косяк в своей работе, он

подгоняет и приколачивает ещё две доски, но оставшаяся щель не даёт покоя. И чем дальше, тем

больше набирается раздражения собой. Наконец, не выдержав, Роман отрывает всё прибитое до

злополучного места. Теперь уж Илья Никандрович со своим правилом будто за спиной стоит, не

позволяя халтурить. Да тут ещё и Демидовна с этим своим величанием по отчеству, отчего

выходит, будто и отец тоже откуда-то со стороны поглядывает. А подводить не хочется и его. (Уж не

для того ли принято у нас называть людей полным именем, словно вместе с тобой ещё и отца

окликать?) Переделав, наконец, всё как надо, Роман вдруг разрешает и свой утренний вопрос: да

ему нужно не второй матрас тратиться, а полати перестелить, сколоченные так же халтурно…

Работа уходит в сумерки и в темноту. Роман уже вымотан, мышцы напитаны слабостью и

неохотой. Хозяйка приглашает ужинать. В просторном тепляке на столе, пощёлкивая, стоит

чугунная сковородка с жареной картошкой, исходящей влажным, сытным паром. Бог знает, сколько

дел переворочала сегодня Демидовна. Теперь она устало сидит на табуретке около печи, положив

руки на колени ладонями вверх. Почему она устраивает их именно так? Может быть, раскрытые

ладони быстрее остывают от работы? Удивительно, но на её пухлых ладошках нет и намёка на

мозоли, словно она какая-то белоручка. И тёмного в Демидовне ни крапинки. Она белая,

светящаяся спокойным матовым светом.

Любуясь волчьим аппетитом работника, хозяйка зевает, тут же смутившись от этого.

– Охо-хох, набаинькалась за день-то, – оправдываясь, говорит она. – Поспать утром подольше,

что ли…

Трудно понять, что значит её «подольше», потому что, придя утром к восьми часам, Роман

застаёт Демидовну за окончанием обязательного ежедневного осмотра огорода с выдёргиванием

всех малейших пробившихся травинок. Разбуженная утром звоном умывальника и голосами

лесозаготовителей во дворе, она уже не могла не подняться – стыдно спать, когда другие встают.

Роман и на другой день работает до той поры, пока в темноте уже не попадает по шляпке

гвоздя. Усталость такая, что засыпается находу. Как хочется верить, что такое напряжение лишь на

время. Работать так постоянно невозможно. А как же Демидовна, вкалывающая в подобном ритме

изо дня в день, из года в год? И, главное, для чего? На дальнейшее строительство и поддержание

198

уже воздвигнутого уходит вся её пенсия, а также деньги с продажи картошки и клубники, не считая

черемши, ягод и орехов, которыми она промышляет ещё похлеще мужиков, потому что в отличие

от них не восстанавливается водочкой после каждой вылазки в тайгу. К чему её эта титаническая

работоспособность? Какая радость всю жизнь ходить по замкнутому материальному кругу,

вкладывая деньги в собственную, всё более закрепляемую кабалу? Или, может быть, работать не

покладая рук – это некий народный трудовой инстинкт, когда смысл работы состоит в самой

работе? Наверное, внешне это похоже на унылую обречённость, однако, если задуматься о

счастье, то, ведь эти-то люди единственно и счастливы. Радость для них не только в разовых

результатах труда, но и в самом каждодневном процессе. Именно эти-то творческие жучки и

продвигают жизнь вперёд, потому что постоянно грызут её твёрдую неподатливость.

* * *

Сутки дежурства пожарные коротают бильярдом, домино и телевизором. Но для Романа это

хорошая возможность читать. В очередное дежурство он отпрашивается у Каргинского на

пятнадцать минут в поселковую библиотеку, благо она рядом с частью. За всю свою службу

Каргинский не помнит, чтобы с дежурства отпрашивались в библиотеку. Это до того не нормально,

что, растерявшись, он разрешающе кивает головой и лишь позже спохватывается, что тем самым

позволил нарушить дисциплину. А когда Роман приносит книги и начальник караула, наморщив

лоб, контрольно осматривает обложки с мудрёными названиями вроде «Эсхил», то и вовсе

смотрит на подчинённого с опаской, как на какого-то провокатора. В книгах, которые всё же иногда

читают в пожарке, обычно передавая их друг другу, неизменно присутствует тайга, охотники и

рыбаки. А что может понимать в этом какой-то там Эсхил, чтобы ему была оказана честь

находиться на боевом объекте, которым, по сути, и является пожарное подразделение?

Озадаченно вернув книги, Каргинский садится к столу с телефоном и молча наблюдает за Романом

со стороны. В принципе-то новенький, кажется, такой же мужик, как и все, в таких же синих галифе

и в форменной куртке с пожарными пуговицами, только вот почему это он хочет читать какую-то

странную книгу на букву «Э» (понятно, что полное название уже забыто)? Остальные же пожарные

любуются Каргинским: редкий случай, когда его можно увидеть задумчивым и размышляющим.

Трепетный интерес к книгам проявляет вдруг Митя Ельников. Тщательно вытерев руки о куртку,

он осторожно листает страницы, и мощные воины в латах на одной из иллюстраций потрясают его.

– Это кто же такие? – с уважением спрашивает он.

– Их зовут Кастор и Полидевк.

– Ну и имена, – удивляется Митя, – про касторку слышал, даже пил как-то, а вот Кастора

пробовать не приходилось…

Роман смеётся и рассказывает о том, что смысл жизни этих героев состоял в братской любви,

благодаря которой они разделили бессмертие: один из них должен был находиться в жизни, другой

– в потустороннем мире, и наоборот.

Внимательно выслушав историю, Митя сочувственно вздыхает.

– Э-э, значит, ничего у них не вышло…

– Почему?

– Какое же это братство, если даже рюмку друг с другом не выпьешь? Первый на одном свете,

второй на другом, а потом местами меняются… Только, наверное, поздороваться и успевают на

пороге…

– Нд-а, – только и остаётся пробормотать Роману; а ведь эта простая мысль, наверное, не

приходила в голову ни одному профессору филологии.

Но и это ещё не всё. Митя уходит куда-то по делам, а, вернувшись через полчаса, сообщает

приказание Каргинского смотать сухие рукава, которые остались в сушилке от вчерашнего караула:

ночью был выезд на пожар.

– А вообще-то эти братишки здорово надули богов, – говорит он между тем, присаживаясь

рядом.

– Как это надули?

– Да так. Им же посулили одно бессмертие, а они получили два.

Роману остаётся лишь хмыкнуть и задуматься. А ведь, похоже, Митя прав и тут, потому что в

результате делёжки бессмертия ни один из братьев не умирает совсем. Бессмертие бесконечно, и,

сколько его ни дели, всё равно остаётся бессмертием… Ай да Митя! Как своеобразно и тонко

истолковал он этот древний миф.

Роман ещё многое помнит из той схемы взаимоотношений античных персонажей, что была