Жизнь волшебника

начертан на обратной стороне мелованного плаката в «Эпоху Голубики», и потому ему есть что

рассказать. Митя воспринимает древние сюжеты с восторгом ребёнка, слушающего

занимательные сказки. Однако и на часы он посматривать не забывает.

– Ну, ладно, – прерывает наконец Митя, – пойдём, смотаем рукава. А то Каргинский сейчас

прибежит и порвёт нас как твой Геракл грелку.

199

– Пойдём, – соглашается Роман, откладывая книгу и сопровождая это последней фразой,

прочитанной сегодня. – «О, если в мире есть беда всем бедам, её вкусил Эдип!»

– А это ещё что за тип? – спрашивает Митя, снова опускаясь на краешек кровати.

Роман пересказывает «Эдипа-царя», и литературная беседа в спальном помещении

продолжается ещё минут пятнадцать.

– А-а! – врываясь туда, кричит Каргинский. – Почему до сих пор не выполняется руководящее

распоряжение!?

Митя опрометью бросается к сушилке, Роман идёт следом, скрывая от начальника улыбку.

В два часа ночи, во время самого крепкого сна, Романа поднимают дежурить у телефона. Он

устраивается за ярко освещённым столом и ещё несколько минут сидит в полудрёме. Потом,

опасаясь заснуть, идёт на кухню, ополаскивает лицо холодной водой и, вернувшись, берётся за

книгу. Голова скоро светлеет окончательно, дрёма уходит, но Роман ловит себя на странной лени.

Желания читать отчего-то нет. Противоестественным кажется делать что-нибудь в то время, когда

все спят. «Да у меня, оказывается, стадные чувства, – удивляется он. – Даже удовольствие в

отрыве от других кажется мне ненормальным. А ведь для того, чтобы быть личностью, нужно в

некоторой степени быть одиноким».

Почему же его теперь вновь потянуло к античной литературе? Наверное, потому, что в

теперешней новой жизни не мало почти античного: сила и жизнестойкость здешних людей, мощь

окружающей природы с её безбрежным морем-озером, острыми вершинами, буйной зеленью,

гудящей водой. Очевидно, античная литература – это как раз самое подходящее чтение в этих

краях, созданных не для слабаков.

Сегодня Роман размышляет о созвездиях, название которых пришло из античных времён.

Интересно, кто эти названия создал? Кто над ними думал? Вот если б имена изобретал он, исходя

из своего мировоззрения, то на небе непременно было бы и созвездие Демидовны, и созвездие

Ильи Никандровича и, наверное, созвездие печки или очага. Впрочем, если так рассуждать, но,

наверное, каждый человек мог бы создать для себя своё собственное небо…

* * *

Принимая работу, завершённую Романом после дежурства, Демидовна идёт по плахам, топая

ногами так, что новый настил, лежащий теперь на лиственничных бревнах, гудит, как большой

барабан. И для хозяйки этот свежий звук – лучшая музыка. Проверять же ей по сути нечего – вся

работа делалась на глазах. Оставшись довольной, она приглашает Романа почаевать и за столом

вручает заработок.

– А ведь мне надо ещё забор переделать, – осторожно сообщает она. – Там, за огородом… Не

возьмёшься, Роман Михайлович? Он тоже сильно плотный, да ещё с нащельниками, гниёт быстро.

И столбы с прожилинами сгнили, пора всё полностью менять.

– Надо у Ильи Никандровича спросить, – отвечает Роман, – Он, наверное, уже отдохнул.

– Да какой там отдохнул, – вздыхает Демидовна. – Он на другой день и слёг. Семёновна говорит,

что, наверное, в больницу класть придётся. Что-то совсем ему худо.

– Вот оно что, – огорчается Роман. – Надо хоть зайти, проведать его.

Они отправляются через огород осматривать забор. В конце огорода – ворота в настоящий

склад стройматериалов, куда Демидовна перетаскивала старые доски. В складе, помимо

нескольких рядов длинных поленниц, – штабеля досок и брёвен. Невероятная обширность

хозяйства заставляет заглянуть и за ворота этого последнего почти трёхметрового забора: нет ли

чего-нибудь и там? Но дальше уже только лес с высокими ёлками и берёзами.

Примерно треть склада занимает высокая, едва не в рост человека, земляная гряда с

приставленной к ней лесенкой. Роман никогда бы не догадался назвать эту кучу земли грядой,

если бы на её плоской вершине не росла картошка да такими сильными кустами, каких он никогда

не видел. Хозяйка поясняет, что вся эта почва натаскана вёдрами из леса. На будущий год

Демидовна разбросает её по огороду, а нынче ради интереса выровняла и засадила картошкой.

Роман сначала было сомневается, что такую гору земли можно натаскать двумя вёдрами, но,

сделав поправку на костры Демидовны у реки, на её обширную усадьбу, на бестравный огород, ну,

и в конце концов, на египетские пирамиды, верит ей без сомнения.

– А разве так можно? – спрашивает он. – В лесу, там, где ты эту землю взяла, уже ничего не

вырастет.

– Да что этому лесу сделается? – отмахивается Демидовна. – Он же вон какой большой. А я

там, да там брала…

Для нового забора у неё уже всё заготовлено: массивные столбы, пачка досок, напиленных по

стандарту. Эту несложную работу можно закончить, пожалуй, дня за два, а хозяйка и тут обещает

двадцать рублей. Грех отказываться от таких денег.

Самое трудное и неудобное в этом деле – копать ямы в неподатливом суглинке и в одиночку

ставить длинные тяжёлые столбы для очень высокого забора. Но к закату расчёт Романа

200

оправдывается. Половина работы сделана, и, чтобы иметь задел, он до темноты успевает немного

«отщипнуть» и от завтрашней нормы.

Уже в сумерках с берега возвращаются хохлы-заготовители, стягивают с себя куртки, шумно

моются под умывальником. Один из них, маленький и чёрненький, сходив в уборную, подходит к

Роману.

– Смотрю, ты здесь всё пашешь и пашешь, – говорит он, – ещё один зять что ли?

– Я просто калымлю, – поясняет Роман, вколачивая уже последний на сегодня гвоздь, – хотя

неплохо было бы иметь такую хозяйственную тёщу.

– Да что ты! Боже упаси! – протестует заготовитель. – Нормальному человеку такая тёща не

нужна. Был у неё тут, говорят, один зять, так аж на соседнюю станцию драпанул.

А что? В словах заготовителя есть резон…

Благодаря заделу первого дня забор готов уже на второй день засветло. Одобрив работу,

хозяйка вдруг предлагает оплату на выбор: или двадцать рублей, от чего она и сегодня не

отказывается, или насос для качания воды из колодца.

– Мне дочь новый купила, – поясняет она, – а старый я тебе отдам. Да он и не старый, только

одно лето проработал.

Тут надо подумать. Деньги, конечно, нужны, но насос-то стоит больше тридцатника. Выгода

явная. Да и для жены это было бы удобно: ткни кнопку, и есть ведро воды. Не зная, что выбрать,

Роман просит на всякий случай показать предлагаемую замену.

Насос, как ребёнка запелёнатого в тряпки, Демидовна вытягивает из-под своей кровати. Роман

выносит его в ограду и разворачивает на свеженастланном, даже ещё не затоптанном полу.

Демидовна идёт в тепляк, ставит чайник на плиту и возвращается, чтобы узнать решение

работника. Роман сидит, раздумывая. Возле ворот раздаётся шарканье ног, с берега возвращаются

не то расстроенные, не то обрадованные заготовители – сегодня у них сломалась бензопила и

работа окончена раньше. Четверо из них здороваются и проходят мимо со злополучной

«Дружбой», а вчерашний собеседник, маленький чёрненький мужичок, присаживается рядом с

Романом.

– Это что за самогонный аппарат? – спрашивает он в тот момент, когда Роман должен сказать о

своём решении.

Демидовна, поджав губы, внимательно, оценивающе смотрит на квартиранта, сбивающего торг.

– Пойдём-ка, занесем из-за ограды один столб, – вдруг просит она мужичка, – а то валяется

там, как сирота…

Роман забывает и про насос. «Сироту» лежащего за оградой, поднять нельзя. Во всяком

случае, столбы, которые за дни вытянули его руки, легче раза в два.

– Ой, да пусть он лежит, где ему лежится, – говорит он, с жалостью глядя на Демидовну, – это

же лиственница, тяжёлая, как железо. Чего надрываться зря…

Но Демидовна уже идёт за ограду, увлекая за собой и нечаянно подвернувшегося помощника.

Спустя минуту Роман слышит неотрывное шарканье четырёх подошв по деревянному тротуару

и тяжёлое сдвоенное дыхание. Шарканье медленно приближается к воротам. Первым

показывается квартирант, распахнувший ворота задом, обострившимся, как шило. Ноги его

полусогнуты и неизвестно каковы от дикой тяжести лицо и глаза, которые видит лишь Демидовна.

К счастью, держится он за тонкий конец. Комель находится в пухлых ручках хозяйки.

– К-куда н-нести-то? – еле выдавливает из себя помощник, который уже явно не в состоянии

что-то куда-либо нести.

– О-ох, не могу, бросай! – со стоном произносит Демидовна, едва они минуют ворота.

Бревно, кажется, само выпадает из рук и так бухается о настил, что подпрыгнувший насос чуть

не тюкает Романа по носу.

– Ну его к лешему, – освобождено выдохнув, машет хозяйка рукой, – вот и пусть теперь

валяется тут…

Мужичок медленно, с трудом разгибается, потом выгибает спину назад, словно выправляя в

себе согнутую основу, и некоторое время смотрит на женщину глазами боксёра в нокдауне. Ему

уже не до шуток и не до «самогонного аппарата». Он поворачивается, и, забыв свою сумку около

Романа, отправляется к себе. Не наработался на берегу, так дома догнал.

– Я же говорил, что оно как железное, – сочувствующе говорит Роман, – стоило ли

надрываться?

– Ну, насос-то как? – озабоченно спрашивает Демидовна. – Будет он воду сосать?

– Будет. Только он дорогой. Я столько не заработал…

– Да ни чё-ё, – удовлетворённо говорит хозяйка, видя, что торг не сорвался. – Забор-то тоже

хороший получился…

Роман начинает упаковывать насос, а Демидовна, пройдясь по ограде, недовольно

останавливается около бревна.

– Ладно, Роман Михайлович, давай-ка, его всё-таки до места донесём.

– Ну вот, тебя не поймёшь, – говорит Роман, – то кричишь «не могу», то опять «давай

201

донесём…»

– Да я-то что? Я мужика пожалела. Подумала – вдруг завалится… У него и так уже глаза

окостенели…

Что ж, Роману не остаётся иного, как согласиться, честно взявшись, конечно, за комель.

Тяжесть в бревне и в самом деле неимоверная. Кисти рук и пальцы просто не выдерживают,

разгибаются сами собой. Однако же, проиграть Демидовне Роман не имеет никакого права.

Хорошо ещё, что хоть нести этого дурака недалеко. Когда они продвигаются мимо домика

квартирантов, то изумлённые лица заготовителей залепляют окошечко. И хоть все эти лица в

застеклённый квадратик не умещаются, но выйти наружу или даже выглянуть в дверь никто

почему-то не решается. Роман думает, что если бы он видел эту сцену со стороны то, наверное,

обхохотался бы, но теперь он больше озабочен выражением своего лица, которое, наверное, такое

же, как и у предыдущего помощничка. И улыбка у него, очевидно, как у Юрия Никулина в цирковой

миниатюре «Брёвнышко», только тут-то брёвнышко совсем не бутафорское. Теперь уж и Роману

без всякого сомнения очевидно, что чёрненький заготовитель прав тысячу раз: нормальному

человеку такая тёща действительно не нужна…

Бревно бросается за сараем. У Романа от перенапряжения раскалывается голова, перед

глазами пляшут тёмные мухи. Приходится и спину по примеру своего предшественника выгнуть в

обратную сторону.

– Вот и ладно, – тяжело опустившись на чурбан, заключает Демидовна, – я его завтра же

ножовкой на дрова иссажу.

– А что, за оградой-то его нельзя было иссадить? – спрашивает Роман.

– И то верно! – радуется она подсказке. – Можно было и там, да потом чурками стаскать. Не

додумалась. Да теперь-то уж ладно – припёрли… Не потащишь же обратно…

У Демидовны удивительно мягкий, даже какой-то ласковый выговор. Так же ласкова она со

всеми, хотя к существам мужского пола от ребёнка до старика, ласкова вдвойне. Почему в ней нет

презрения к мужчинам, которые слабее её? Или этому презрению мешает её нереализованная

любовь и нежность? Не в эту ли ласковую, безмозольную физическую мощь и переплавляется её

женская, никем не востребованная суть?

Интересные здесь люди. Кроме того, что почти все они здесь светлые, они ещё словно

очерчены густой чертой индивидуальности: Илья Никандрович, Дарья Семеновна, Каргинский, да и

все остальные. «Интересно, – думает Роман, – а каков на их фоне я? Серый, наверное, совсем не

заметный». Всюду слышно: коллектив, чувство коллективизма… А ведь самые-то интересные люди

как раз индивидуалы. И ничего тут не попишешь…

Домой Роман возвращается с насосом в мешке. Он уже знает, как его приспособить: установит в

колодце, а шланг от насоса проведёт прямо в дом. На зиму шланг утеплит тряпьём и зароет

поглубже в землю. Новая идея захватывает так, что Роман уже не может освободиться от зуда тут

же взяться за неё. Нет, ну надо ж, как ему повезло с этим насосом! Просто сюрприз, да и всё тут. .

На крыльце их дома кто-то сидит и курит. Наверное, Бычков, кто же ещё? Видеть его сегодня

совсем не хочется, даже если он и с деньгами. Ну не будет же он третий раз просить?!

Однако на ступеньках крыльца сидит Митя Ельников, а около завалинки стоят два велосипеда.

И то ли уж кажется Роману, или тут что-то совсем иное, может быть солнце вечернее виновато, да

только спицы одного из велосипедов почему-то отсвечивают золотом, и спицы, будто звонко

натянутые золотые струны. Просто чудеса какие-то! Или день сегодня такой… Хотя, всё равно тут

явно что-то не то. Не бывает таких велосипедов…

– Здороово! – говорит Митя со своей детской улыбкой. – Где это ты пропадаешь? Я уже целый

час тут загораю…

– А мог бы и вовсе не дождаться. Я обычно поздно прихожу. Калымлю. С кем это ты прикатил?

Роман озирается по усадьбе, не понимая, кто здесь ещё?

– Я-то? – говорит Митя, хитро засмеявшись. – Да я-то один… Это я тебе велосипед пригнал.

Поехали завтра в лес…

– Как это – «пригнал»? Где ты его взял?

– В магазине, где же ещё? Вишь, новенький совсем. Пока тебя ждал, все гайки протянул, всё

протёр и смазал, где надо. Во, как блестит! Настя сегодня отпускные получила. Я говорю: «Давай

Ромке велик купим, да мы с ним хоть за черемшой будем ездить или чо?». Она говорит: «Давай». И

отсчитала мне, зараза, точно девяносто рублей. Я говорю: «Ну, так и на бутылку тогда сразу

давай». Она ни в какую: ты, мол, и так закладываешь, как кишалот. Жадная, прямо не знаю, как

кто! Я уж собрался было психануть, да думаю: не-ет, с тобой надо лучше по-хорошему. Говорю ей

так это умно: «Слушай-ка, Настя, ты же образованная, умная женщина-баба. Ты что же думаешь, я

о своей глотке пекусь? Разве ты не знаешь, что если велосипед не обмыть, то он долго не

прослужит? Поверье такое есть». Ну, она после этого, конечно, сразу и согласилась. Во, видишь…

Митя тычет большим пальцем через плечо, а Роману и видеть не надо. Митя сидит весь такой

жёлтый, золотистый, просвечивающий насквозь, что трёхчекушечная бутылка монументального

«Агдама», стоящая в секрете за его спиной, видна и так. Роман садится на ступеньку вместе со

202

своим насосом в мешке.

– Митя, а насос тебе не нужен?

– Какой насос?

– Воду из колодца качать.

– Да не-е… Мы с Настей всего сложного, да путанного не уважаем – ведро-то куда надёжней.

Мы же в позапрошлом году даже мопед покупали. А потом продали. Ну его к чёрту. В нём же ничо

не поймёшь. То ли дело велик. Тут вон видишь: всё открыто и на виду.

– Ну а как я расплачусь-то с тобой?

– А-а, да чо об этом толковать? Расплатишься как-нибудь, – неопределённо машет Митя. – А не

расплатишься, так и не надо. Пойдём-ка лучше обмоем, а то у меня уже в горле пеокарчит. Уже

смотреть на неё, гадину, не могу, видишь, подальше убрал. Пусть у велосипеда колёса мягче

крутятся…

Требуется какое-то время, чтобы отойти от такого события. Ай да Митя! Ай да Настя! Вот,

кстати пожалуйста, ещё два современных античных персонажа со своей особой нечеловеческой

или, напротив, человеческой мощью! Так поступают или очень добрые люди или большие дети.

За столом Митино непосредственное восприятие жизни в очередной раз ставит в тупик. Выпив,

он спокойно делится такими интимнейшими деталями жизни с женой, что Роман сидит с красными

ушами. Но для Мити всё естественно, тем более что к своей Насте он относится уважительно и

трогательно. «Жена не печка, но без неё в доме холодно», – посмеиваясь, говорит он.

Какие же разные здесь люди: от мелкого Бычкова – до таких, как Митя. Только вот каких это

«таких»? Как их назвать?

Вечером, когда Митя отправляется домой, Роман, стоя под лёгким хмельком на крыльце,

слышит скрип его удаляющегося старого престарого велосипеда. А здесь, у завалинки, стоит

новенький, купленный для чужого, по сути, человека. «Ну и титан…», – думает про него Роман.

Пожалуй, это и есть его определение. А на своём личном небосклоне теперь, наверное, следует

создать ещё созвездие Мити и Насти, а ещё, конечно, созвездие Золотого Велосипеда, как символ

некой титанической душевности…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Смысл черемши

За черемшой Роман и Митя едут после дежурства. Все сутки на работе Митя только о поездке и

говорит, причём с такой обстоятельностью, что кругосветная экспедиция по сравнению с ней –

сущий пустяк. Теперь Роману уже не открутиться – велосипед обязывает. Тем более, что и причины

никакой нет. Илья Никандрович лежит в больнице, и когда выпишут – неизвестно…

Сменившись утром, Роман едва успевает дойти до дома, переодеться, затопить печку и

поставить чайник, как Митя уже подкатывает на велосипеде в своей неизменной пожарной

куртушке с сияющими пуговицами. На ногах его сегодня не сапоги, а ботинки, и потому правая

штанина лихо подобрана деревянной прищепкой, чтобы её не зажёвывало цепью. Пока Роман

заваривает чай, режет хлеб и намазывает его маргарином, Митя занимается техникой.

Единственный полагающийся к велосипеду универсальный, но легкомысленный ключ заменён у

него настоящими рожковыми ключами от какой-то машины или трактора. А так как в одну сумочку

эти ключи не влезают, то к раме приспособлена ещё одна – резервная. Аккуратно разложив ключи

на крыльце, Митя протягивает каждую гайку обоих велосипедов, потом вынимает из третьей такой

же резервной сумочки маслёнку и смазывает подшипники, большую и малую шестерёнку и даже

льёт масло на цепи.

– На цепи-то зачем масло расходовать? – замечает Роман, выйдя на крыльцо. – Всё равно

сотрётся да смоется.

– Конечно, сотрётся, – соглашается Митя, – но пусть хотя бы немного в смазке походит. Тут же

вот, обрати-ка внимание, видишь какое неудобство – весь механизм: шестерёнки и цепь –

находятся на открытом атмосферном воздухе. И потому изнашиваются быстрее всего. У меня эта-

то цепь старая, слабая уже… Боюсь, как бы не подвела. Но я сейчас новую достал. Ну, не совсем,

конечно, новую – сезон-то она уже отходила, но, думаю, послужит ещё. Вот на всякий случай беру

её с собой.

Митя приподнимает притороченный к багажнику линялый рюкзак и показывает цепь, аккуратно

смотанную прямо на багажник. Сам багажник на этом старом, забытой марки велосипеде

усиленный, сделанный из кованого полосового железа. Но и родной багажник не выброшен, а

установлен над передним колесом.

– Старый у тебя велосипед, – сочувствующе и виновато говорит Роман, – не пойму я тебя. Ну и

отдал бы его мне, а себе новый оставил.

– Да ты что! – изумляется Митя. – Ты на моём не уедешь. К нему привычку иметь надо. А так-то

203

он, конечно, старый. Хотя я ему нынче раму вот сменил. Ещё покрышки новые приобрёл – сосед

отдал. Соседу, конечно, спасибо, но, честно сказать, к технике он относится безалаберно.

Расхлестал свой велик за два сезона, даже резина не успела сноситься. Вот её-то он мне и отдал.

Тут-то резина у меня совсем лысая, – Митя пинает ботинком по шине велосипеда, как обычно

водители пинают по колесам Волг и КАМАЗов, только послабее, конечно, – надо бы сменить, а я

ещё чего-то привередничаю. Думаю, ещё и эта походит.

– А почему ты на работу на велосипеде не ездишь? – спрашивает Роман, изо всех сил пряча

улыбку. – Многие же ездят…

– А! – с огорчением отмахивается Митя. – Ты же видишь какой я безотказный. Все просят

съездить то туда, то сюда, куда же денешься, приходится давать. Поэтому на работу я лучше уж

пеоша хожу. А вообще, я вот всё думаю: это какой же умный человек велосипед придумал! Вот кому

бы памятник-то надо поставить. Не всё же Ленину красоваться. Несправедливо это.

– Ну а чем Ленин-то тебе не угодил?

– Так, а что он тут для нас такого сделал? – удивляется Митя. – Мой дед жил здесь точно так же,

как и я. Только велосипеда у него не было – вот и вся разница. А велосипед… Вот это уж

революция так революция! Ну ничего вроде бы сложного в нём нет, а сравни-ка пешего с тем, кто

на велике. Сила у обоих одна, но тут тебе и скорость, и груз везёшь, да ещё и сам сидишь-

посиживаешь…

От чая Митя отказывается наотрез, заявив, что уже начаевался дома. Чай он заменяет

самокруткой. С курительными приспособлениями у него тоже не всё так легкомысленно, как у

других. Есть портсигар с папиросами и дополнительно – большая металлическая коробка из-под

чая, в которую засыпан табак.

– Зачем тебе так много? – спрашивает Роман. – Обкуриться не боишься?

– Да это так, на всякий случай… Случилось однажды со мной в тайге такое несчастье, что

курево вышло. Иду и курить хочу так, что даже уши пухнут. И вдруг встречается мне один грибник.

Я его даже не знаю. Прошу закурить, а он берёт и отсыпает мне из кисета целую горсть. Так вот я

потом полдня ходил, курил, домой пришёл – и ещё осталось. Вот, думаю, бывают же добрые

люди… Потому-то теперь и сам беру про запас – вдруг кто без курева встретится…

– Ну и как? Много таких встречалось?

– Да я после того уже десять лет и с куревом-то ни на кого не натыкался, не то, что без курева.

Тайга же большая… Ну а если встречу?

Наконец черемшатники выезжают. И хохму Арсеньевича о стремительном велосипеде Мити тут

уже не хочешь, да вспомнишь. Не будь сейчас смазан этот Митин мастодонт, то он бы не поехал

вовсе, но смазка есть смазка, и велосипед идёт мягко, натруженно поскрипывая. Оба колеса

восьмерят, подшипники центральной звездочки с педалями то ли разбиты, то ли их там попросту

нет. Шестерня поэтому идёт криво, хотя ещё не настолько, чтобы слетала цепь. Митя, кажется, не

едет, а сосредоточенно упражняется на тугом тренажёре. Наверняка для привода в движение его

транспортного средства требуются лошадиные ноги, какими и впрямь обладает не каждый.

На выезде из посёлка уже взмокший Митя вдруг заявляет, что им нужно завернуть к отцу и

спросить, в какое место сегодня лучше ехать за черемшой.

– Так ты что, же сам не знаешь? – удивляется Роман.

– Знаю, но я уже что-то проголодался. Надо хотя бы почаевать. Не голодным же в лес ехать…

– Но я ж тебя приглашал! – орёт Роман, едва не задохнувшись от возмущения.

– Так я тогда ещё не хотел. А проехал и промялся. Да и потом, чего же я буду тебя объедать? Но

главное, тебе надо с моим отцом познакомиться.

В доме отца в сенях стоит опять же велосипед. Ну уж такой-то техники Роман и вовсе не

встречал. Его центральная шестерёнка какой-то удивительной узорчатой формы, сиденье со

странными вислыми пружинами. Видимо, это изделие самых ранних выпусков, когда всего

выпускалось поменьше да покрепче.

– Вот уж это машина так машина! – с гордостью говорит Митя, шлёпнув ладонью высохшую,

натуральную кожу седла.

Митя очень похож на отца. У того такая же сутулая осанка, но более сухая фигура, такой же

голос, такие же тягучие, неспешные движения.

Обсуждение вопроса, куда сегодня лучше двинуть за черемшой, серьёзное, основательное.

Рассматривается с десяток маршрутов, пока не определяется один. Митина мать, полная

белокожая старуха, наливает Роману козьего молока, но Роман, не привыкший к его вкусу, сидит,

не притрагиваясь к кружке.

– Сдалась тебе эта черемша?! – упрекает мать своего великовозрастного сына и