Молодой Бояркин

оказалась и предусмотрительней других, захватив именно то, что нужно. Принесла она и

маленький транзисторный приемничек. В другой раз он был бы не нужен, но только не

сегодня. Сегодня нельзя было отрываться от мира.

Когда приготовления закончились и все расселись вокруг "стола", Санька снова

возмутился.

– Нет, так у нас ничего не выйдет, – сказал он, – что же мы, просто так начнем есть, и

все? Сегодня все-таки праздник, надо бы и тост сказать.

– Ну, так и скажи.

– А он на сухую-то не выходит.

– Давайте просто помолчим, – предложил Николай, – посмотрим по сторонам –

видите, как все тут хорошо, – и помолчим. И если сегодня День Победы, то вспомним всех

фронтовиков, которых знает каждый из нас, и пожелаем им мысленно здоровья. Кто знает, а

вдруг это им поможет хоть чуть-чуть…

Дуня смотрела на него, не отрываясь. Конечно же, она вспомнила сразу отца, и за

такие слова ей хотелось броситься на шею Бояркина, расцеловать его.

– Нет, так невозможно, – сказал Санька, дослушав Бояркина. – Слова хорошие, а не

воспринимаются…

Он плеснул в кружку чая, но чай оказался слишком горячий. Тогда Санька пошел к

озеру, зачерпнул талой воды, настоянной на листве, на сухой траве, на корневищах берез,

приподнял кружку вверх, как бы что-то провозглашая, и выпил.

– Лягушки в животе не заведутся? – сказала Тамара.

– Да нет, в моем не должны, – сморщившись, ответил Санька.

– Вчера вечером я слушала песни, – тихо, словно самой себе сказала Дуня, – и поняла,

что война – это страшно…

– Страшно не страшно, а она, наверное, будет, – проговорил вдруг Санька.

– Типун тебе на язык! – сказала Тамара.

– Ну а что? – начал размышлять Санька. – Хотеть-то мы ее, конечно, не хотим. Вот и

верим, что не будет. Ну, а если по уму разобраться? Накопили мы гору оружия и еще копим.

Так это что, для коллекции? Нет уж, как говорится в народной пословице (Санька

многозначительно поднял палец), если ружье висит на стене, то, в конце концов, оно все

равно выстрелит и кого-нибудь убьет. Я вот, например, топор увижу, и мне уже охота дров

наколоть. А там кто-нибудь на ракету поглядывает и думает, куда бы ее шарахнуть. Наверное,

аж руки чешутся. И если вот так мозгами пошевелить, так нам надо только процентов на

сорок надеяться, что войны не будет. Я-то в окопе на передовой ни разу не был. А иной раз

вот так взбредет на ум, что все же придется – и уже от одной этой мысли жить неохота.

Видел в кино: сидят в окопе, а мерзлая земля за шиворот сыплется и там, конечно, тает. Но

это еще что… В современной войне тебя вообще с этой землей начнут перемешивать, как в

бетономешалке. Да еще будут трясти, глушить, слепить, облучать, травить, как крысу, и

поджаривать. А я не железный, и после этого из меня получится фарш с ноготками, как в том

анекдоте.

– Санька! – сказала Тамара с брезгливым выражением.

– Да нет, не фарш, – продолжал разошедшийся Санька. – Не фарш, а уже готовая

котлетка. Вот так вот… Вроде бы, какому психу это надо, так нет же, все-таки находятся,

елкин дед! В семье не без урода. Ну, а если находятся, то уж хрен с ними, построили бы им за

восемь сиксиллионов долларов такой искусственный иллюзион – добро пожаловать – заходи,

да не забудь прихлопнуть крышкой гроба. А я-то здесь при чем? Или вот Колька?

Тамара сидела, глядя в сторону, смущенная некоторыми выражениями Саньки.

– Мне папа рассказывал, как однажды в затишье в него выстрелил немецкий снайпер,

– тихо заговорила Дуня.– Папа отдыхал около толстой березы, пуля ударилась в ствол возле

самого уха, и щелчок даже оглушил его или ему так показалось, ведь он сильно испугался.

Папа говорит, что эту березу можно бы и сейчас еще отыскать, только она за границей… Вот

ведь как бывает… Если бы несколько сантиметров в сторону – и папы бы не было. Как это

страшно представить, что его могло бы не быть. Жить и знать, что он тоже мог бы жить, но

только мог бы. Ведь он такой родной, привычный…

Все недоуменно смотрели на Дуню.

– Если бы его убило, так ты бы теперь ничего знать не могла, – первым о неувязке в ее

мысли решился сказать Санька.

– Почему бы ни могла? – удивленно спросила Дуня.

– Ну, а как же… – проговорил Санька, с неловкостью пошевелив плечами.

И вдруг, все поняв, Дуня широко вдохнула и замерла.

– Ой, ой, а вправду, меня бы не было, – сказала она, пытаясь справиться с дыханием. С

робкой улыбкой она глядела на всех по очереди, надеясь, что кто-нибудь еще разуверит ее. –

Ой, как же это… Я так привыкла, что я есть. Я думала, что меня могло бы не быть по другой

причине, а это мне даже и в голову не пришло… Ужас-то, какой! И моих братьев тоже тогда

не было бы…

Ее лицо вдруг потухло. "Эх, Дуня, Дуня, не о многом ты еще успела передумать", –

ласково пожалел ее Николай. С минуту все молчали.

– Странно, – прошептала Тамара, удивленно усмехнувшись и с этой улыбкой еще

глубже постигая необычность ситуации, – разве возможно, чтобы Дуни сейчас просто не

было…

– И все-таки возможно, – сказал Бояркин, – а кто знает, может быть, и сейчас среди

нас нет кого-нибудь, кто должен бы быть.

В костре звонко треснул сучок, из огня выпал уголек.

– Ой, да не пугай ты нас, – вздрогнув, сказала Тамара.

– А ведь, в сущности, как много может стоить для человечества даже одна пуля, –

проговорил Николай. – Одной пулей можно убить сотни, тысячи тех, кто уже не родятся, и

тех, кто уже умер, но память о которых этот человек несет в себе. И я, кажется, начинаю

понимать причину многих моих жизненных неувязок. Дело-то ведь в том, что мне всегда,

оказывается, не хватало дедов, убитых на войне. Понимаете, их не стало до моего рождения,

и выходит, с самого начала я стал жить как-то иначе, чем, если бы жил при них. А ведь,

наверное, иметь деда – это тоже какая-то ценность, наверное, это вообще одна из ценностей,

которые складываются в гармонию человеческой жизни, это такая же ценность, как,

например, иметь друга или иметь любимую. Но дед – это все-таки не то, что друг – это дед. А

что это значит? А то, что люди всегда предшествуют друг другу, передают последующим что-

то из своего внутреннего накопления. И вот мне-то, может быть, именно от деда и должно

было что-то передаться. От другого же это вообще не передается – какой-то шифр,

личностно-генный код не подходит. А мне ничего не передалось. Так, может быть, во мне

существует какой-то душевный пробел, которого я и сам не осознаю, но который

обнаруживается в том, что в жизни я иной раз спотыкаюсь на самом ровном месте?

Бояркин вдруг вспомнил, как в Мазурантово на похоронах бабушки он высказался о

том, что это война разобщила их семью, выбив самое прочное ее звено, и теперь пожалел о

своей резкости. Его тетки и дядьки просто не могут сейчас быть другими, потому что в войну

они были детьми, еще беспомощными человеками, и война пригнула их, как ветер. Жизнь

началась у них войной и оторопь от этой жизни осталась в них навсегда. Мы, в отличие от

них, может быть, потому и не боимся замахиваться на большое, что живем душевно

свободней, что не знаем таких потрясений.

– А с дедом-то я, кажется, потерял немало, – продолжал Николай. – Вы знаете, у меня

был серьезный, очень добрый, веселый и талантливый дед. Он увлекался музыкой, играл на

скрипке. Представляете – скрипач в забайкальской деревне?! Он интересовался живописью,

радиоделом, создавал колхоз, организовывал художественную самодеятельность и в клубе на

сцене ездил на велосипеде, какие-то фокусы показывал. Бабушка ругала его, говорила:

"Брось, Артемий, ведь у тебя же куча ребятишек, над тобой народ смеется". А он ей в ответ:

"Ничего, пусть смеется, лишь бы не спал…" Как, хорошо говорил? А в войну он был простым

телефонистом. О, да мы что-то все приуныли… Короче говоря, не верьте вы этому, так

называемому Санче: его прогноз липовый. Он говорит, что мы не верим в войну только

потому, что мы ее не хотим. Правильно – не хотим. И давайте верить, что ее не будет. Чем

сильней будем верить, тем верней ее не будет. Вот и второй тост получился.

– Ура! – сказала Тамара и засмеялась. – Ну-ка, Санча, выпей еще одну кружку воды за

это.

– Нет, больше не влезет, – сказал Санька, довольный веселостью своей подруги. – Да я

и так поддерживаю.

Надя все время сидела молча. Наевшись, она отодвинулась от общего "стола" и начала

самым длинным ногтем чистить остальные. Молчала и Дуня.

– Ты чего это загрустила? – окликнул ее Николай.

Дуня лишь вздохнула своим мыслям.

– Давай побежим наперегонки, – предложила она.

Тут же она вскочила и побежала. Николай догнал ее, схватил за руку и потянул за

собой так, что Дуня едва успевала переставлять ноги. Они быстро запыхались, повалились в

шуршащую траву и прошлогодние листья. Николай ткнулся губами в ее щеку.

– Знаешь, я тоже многое сегодня поняла, – сказала Дуня. – Для меня жизнь – это

больше подарок, чем для других, и я не имею права жить неправильно, обманывать… Я не

хочу обманывать, но ведь я же обманываю… Я не знаю, что со мной происходит, но чем

лучше я к тебе отношусь, тем больше вспоминаю Олежку. Мы ведь так же, как сейчас с

тобой, бегали и с Олежкой. Мне нужно рассказать тебе о нем. Так мне будет легче. Может

быть, и ты лучше меня поймешь.

Николай расслабленно повалился на спину, широко разбрасывая руки.

– Ну, что ж, слушаю, – сказал он.

Дуня стала рассказывать. С Олегом они жили через дорогу, но долго не замечали друг

друга. Весной, когда Олег учился в девятом классе, а Дуня в седьмом, они ездили на

районные соревнования по легкой атлетике. После соревнований, до прихода совхозного

автобуса, всей группой пошли фотографироваться. Лысый, худой фотограф с кожаными

заплатами на локтях пиджака, несмотря на очередь, работал не спеша, как-то задумчиво,

подолгу настраивая свет. И вот когда ослепленная Дуня вышла из света, то заметила на себе

какой-то особенный взгляд Олега. Так на нее еще никто не смотрел. По пути на автостанцию

Олег оказался рядом.

– А ведь ты красивая, – шепнул он ей словно по секрету.

Они стали встречаться, и Олег еще долго удивлялся:

– Ничего не пойму. Почему раньше тебя не видел? Слепой был? Я даже дразнил тебя,

помнишь? А как подзатыльников надавал за то, что ты палку в спицы сунула, помнишь? Я

тогда еще упал и нос расквасил.

Олег играл на баяне, и вечерами стал выходить с ним за ограду, играя такие песни,

которые говорили даже больше, чем слова. А потом он пошел в армию…

Рассказав об Олеге, Дуня и в самом деле почувствовала себя свободней. Сегодня ей

пришло в голову, что она отдает предпочтение Николаю только потому, что он рядом, но

теперь и Олег, словно начал здесь присутствовать.

Бояркин задумчиво перебирал травинки. Олег, как показалось ему, был похож на

Игорька Крышина. У такого не хотелось стоять на пути. Но как отказаться от Дуни, такой

милой сегодня, такой близкой и понятной? Какая глупость приходила ему сегодня утром о

какой-то квартирке, о кастрюльках! Да любить бы ее вот так, как сейчас, и больше ничего не

надо… И тогда все бы устроилось.

У костра вдруг громко захохотали.

– Осокина! Куда вы там запропастились? – крикнула Надя. – Идите, полюбуйтесь-ка

на него.

Дуня и Николай вернулись к костру. Смеялись над Санькой, который, пытаясь

развеселить девчонок, для чего-то так сильно дунул в костер, что подпалил ресницы и брови.

Из приемника слышалась Ленинградская симфония Шостаковича. Надя пекла в костре

оставшуюся картошку, хотя все уже были сыты. Санька приобнял Тамару, она не

сопротивлялась, но умудрялась под его загребистой рукой сохранять прямой, независимый

вид.

– Вот гляди-ка, Тамарка, солнце светит, – говорил Санька, – даже загорать можно. А

если бы мы были на этом месте зимой? Разве могли бы так сидеть? Кругом иней, сугробы. Да

мы бы при десяти градусах запросто окачурились! А теперь, наверное, градусов пятнадцать

тепла – и уже другое дело. Большая ли тут разница? Всего каких-то двадцать пять градусов.

Видишь, как все тонко сделано, елкин дед!

В этой Санькиной мысли улавливалось что-то явно федоровское. У каждой личности

есть определенная сфера влияния, но у Алексея Федорова она была большой. Почему-то

даже самые обыкновенные слова на его языке были выпуклей, чем у других. И словами, но,

пожалуй, больше всего спокойными поступками влиял он на всю бригаду и на самого

бригадира, и на прораба, и, конечно же, на Саньку.

Своими философствованиями Санька хотел сразить Тамару, но та, чувствуя его руку,

теперь лишь сдержанно улыбалась. После разговора с Дуней Николаю было грустно: Олег и

вправду начал незримо присутствовать с ними.

В лесу стало холодать, и после солнечного тепла даже у костра показалось неуютно.

Собираясь домой, сожгли бумагу, помыли посуду, сбросали в одну неприметную яму

консервные банки, а кусочки хлеба, разбросав на утоптанном месте, оставили птичкам или

каким-нибудь зверушкам.

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

Разнарядка происходила в маленькой, уже наполовину оштукатуренной комнатушке с

дверями и с окнами, с ящиком окурков и раскаленным до алого цвета электрическим козлом,

на котором строители жарили однажды семечки. Раскладывая свои бумаги на щелистом,

занозистом ящике из-под оборудования, Игорь Тарасович между делом сообщил

подчиненным, что сегодня он уже выздоровел окончательно и с самого утра кашлянул всего

лишь пять раз. Два раза это случилось во время умывания и три раза по дороге в столовую.

– А здесь, на объекте? – серьезно осведомился Санька.

– Здесь – нет.

– А мне, кажется, кто-то кашлянул…

– Это не я.

– А, по-моему, вы, Игорь Тарасович. Я по голосу узнал.

– Уйди от меня! – закричал Пингин, догадавшись, что его вышучивают. Но обмяк он

быстро, заметив, что строители посмотрели на Саньку неодобрительно, а Цибулевич с

угрожающей физиономией беззвучно зашлепал губами, изображая ругань, которая в

озвученном виде пережгла бы, наверное, и железо.

Перед праздником Бояркин наловчился заделывать швы не хуже Топтайкина, и тот в

знак признания взял его подручным на кладку, позволив на неответственных местах класть

самостоятельно. Санька смотрел на своего товарища завистливо. Николаю эта работа тоже

казалась самой настоящей из работ, потому что имела зримый результат. Вкладывая в стену

кирпич, радостно было осознавать, что вкладываешь ты его надолго. Но сегодня Николай

работал в паре с Санькой.

Распределив работу, Игорь Тарасович стал искать, чем бы заняться самому. Его

зрение, устроенное таким совершенным образом, что всегда теоретически достраивало

любую незаконченность, давненько уже смущалось видом одного помещения на втором

этаже, которое оставалось без перекрытия. Такое же недовольство вполне могло испытать и

начальство, которое вот возьмет да и нагрянет, и поэтому сегодня Игорь Тарасович приказал

крановщику подавать плиты для перекрытия.

Бояркин и Санька несли носилки с бетонным раствором. Николай, шедший сзади,

придержал Саньку около прораба и первый начал ставить носилки.

– Рано перекрывать, Игорь Тарасович, – сказал он, – через верх можно краном подать

еще бетон для пола и раствор для штукатурки стен.

– Нет, перекрывать в самый раз, – недовольно сказал Пингин.– А раствор и бетон

можно будет поднять потом носилками по лестнице.

– Носилками?!

– Носилками.

– Да вы что?!

Прораб уже начал махать руками, показывая, как подойти к крану. "Дать ему

подержаться за эти носилки, что ли?" – подумал Николай.

– Игорь Тарасович, но у меня же дельная мысль, – как можно спокойнее сказал

Николай, понимая, что криком тут не возьмешь.

– Ты мне здесь не указывай! – закричал прораб. – Когда станешь на мое место, тогда

будешь указывать. Мысль у него!

– Игорь Тарасович, а вот Ромен Роллан говорил, что трижды убийца тот, кто убивает

мысль.

– Уйди отсюда, умник, – взвился Пингин, топнув ногой, и крикнул Валере,

выглядывающему из кабины крана. – Глуши! Не будем поднимать. Вот он, умник, все лучше

знает.

Сдерживая торжество и смиренно помалкивая, Николай отвернулся и с удовольствием

подхватил носилки.

– А кто он такой, Ромен Роллан? – похохатывая в знак солидарности, спросил Санька.

– Писатель. Я его не читал, к сожалению, но зато какое имя и как действует, а?!

После работы, которая из-за нехватки цемента окончилась пораньше, строители сели

на досках перекурить. Санька остался с ними, и Николай пошел в общежитие один. Луг был

чистым и уже вовсю зеленым, как после щедрого летнего дождя. И было очень хорошо

возвращаться по нему с потной работы в запыленных сапогах. В руках и ногах,

освободившихся от тяжести носилок, стоял какой-то беззвучный гул, а пальцы с трудом

сжимались в кулаки, словно в них все еще были толстые ручки носилок, – сейчас не удалось

бы, наверное, и раза подтянуться на перекладине. И все-таки это было уже не то, что в

первые дни, когда усталость чувствовалась болезненно. Теперь она была даже приятной, и

дышать хотелось широко.

На лугу оставались небольшие озерца. Отстоявшаяся вода была кристально-чистой.

Выбрав озерцо покрупнее, Николай разделся до пояса, сбросил сапоги и, подвернув брюки,

забрел почти по колено. На самом дне держался еще настоящий зимний холод. Николай,

сжимаясь всем телом, мелко пришлепывая ладонью, смочил руки до горячих подмышек,

потом плеснул на потные плечи. Казалось, что вместе с пылью и потом холодная вода

смывает и усталость. Физическая работа заставила Николая подтянуться и спустить

городской жирок. Сегодня, чувствуя воспаленными ладонями скользкие упругие мышцы на

груди и лопатках, Бояркин понравился сам себе. "А жизнь все-таки прекрасна, – спокойно

подумал он. – И я умею любить и радоваться всему вокруг". Глядя в воду, Николай вдруг

вспомнил, как в детстве он в такой же большой луже за Шундой ловил крупных водяных

жуков, а потом на берегу разглядывал их, тыча соломинкой в упругие, жесткие бока.

Вспомнив это, он перестал плескаться и, упершись руками в колени, застыл в согнутом

положении. "Как это все далеко и давно, – подумал он. – А потом с точно таким же чувством

вспомню я теперешнее время. Когда только? Сколько лет мне тогда будет? Вспомню я тогда

вот этот момент, когда стоял в этой луже, и удивлюсь: куда же исчезла жизнь между этими

моментами? Эх, жить бы вот так, да жить. Уж если ты, природа, предусмотрела нас такими

кратковременными, смертными, то почему же не позаботилась о том, чтобы мы не мучились

этим? Зачем тебе наша мука? Может быть, она придумана, как некий стимулятор нашей

активности? Может быть, наша мука полезна тем, что подталкивает нас к продлению жизни

и даже к достижению бессмертия? Может быть, у человечества существует и такой пункт

развития, как бессмертие? Николай выпрямился, чувствуя, что волнуется от предчувствия

какой-то важной мысли. – Конечно же, так, – продолжал он. – Уж если бы Вселенной

требовалось разрушить нашу Землю, то она бы сделала это куда проще и экономичней, чем

через безумство разумных существ. Она потратила громаднейшую энергию, чтобы сделать

нас из неживого и научить думать, чувствовать, восторгаться. Мы слишком энергоемкие

изделия. Для нашего создания уже сгорел порядочный кусок Солнца. Скорее всего, мы для

какого-то грандиозного созидательного дела, а не для разрушения. Скорее всего, мы созданы

для того, чтобы служить ей разумом – самой большой нашей силой. Пока что Вселенная

изменяется по мертвым физическим и химическим законам, но ей, наверное, этого

недостаточно. Ей не хватает творческого разума, и, видимо, как раз люди-то, самая развитая

часть вселенской материи, – должны стать управляющим центром. Значит, своим

собственным развитием люди как бы воплощают основную волю Вселенной?!"

Бояркин разогнулся и фыркнул в усы, разбрызгивая с них воду. На его голом теле

поблескивали капельки, а верх брюк около ремня потемнел от влаги. Николаю захотелось

сделать паузу в своих размышлениях, чтобы прочнее укрепиться в новых выводах. Он

закинул голову вверх и до тех пор смотрел в глубокое ярко-голубое небо, пока не заметил

движения маленьких молочных облаков, обычно кажущихся неподвижными. Ничто в этом

небе не опровергало его мыслей. Вода около ног успокоилась, тихо покачивая ослепительный

солнечный круг. Николай автоматически зачерпнул полную пригоршню холодной, а потому

как будто тяжелой воды, и окатил спину. Все тело уже горело от холода. Не замечая этого,

Бояркин снова согнулся, застыл в согнутом положении, и мысли сами собой побежали

дальше. Может быть, вечная жизнь и должна считаться естественной? Ведь жизнь имеет

смысл лишь тогда, когда она есть. Бог ты мой, когда-нибудь в будущем, когда наше настоящее

станет таким далеким прошлым, что вся история от первого костра в пещере до кибернетики

будет казаться детством человечества, люди будут так же наивно удивляться, что у нас тоже

была какая-то своя жизнь, с медленным течением времени, своя музыка, свои песни, свои

машины, которые казались нам удобными. Бессмертные люди будут с грустью читать наши

книги, стихи, в которых мы оправдывали смерть и как могли мирили себя с ней. Их ужаснет

одно то, что распадение живых тел на химические составляющие, превращение себя в

неживое, мы принимали за гармонию природы. Подобная гармония станет считаться

примитивной, одноклеточной, первоступенной, как механика Ньютона. Им будет за нас по-

человечески больно, оттого что, предохранительно не желая растравлять в себе

естественную, всепоглощающую страсть к жизни, мы были вынуждены обманываться

доводами, будто если жить вечно, то мир наскучит, перестанет удивлять, будто от него в этом

случае устанешь и потеряешь цену времени. Для людей будущего новизна будет

бесконечной, любопытство – вечным.

У Бояркина застыли ноги. Он вышел на теплую траву и вдруг услышал доносившиеся

из села странные звуки – звуки духовых инструментов. Звенели медные тарелки и тянули

трубы, выстраивая заунывный, душеобволакивающий мотив похоронного марша.

Хоронили деда Агея. По улице от его дома двинулась колонна людей с венками и с

охапками зеленых веток, а потом на грузовике с откинутыми бортами повезли черный

раскрытый гроб. Позади толпы людей, идущей за машиной, то останавливаясь, то догоняя

процессию, перемещалась, поблескивая лаком, "Волга" – скорее всего райкомовская, которая

привезла из райцентра знаменитых сыновей деда Агея. Наверное, из-за этого-то похороны и

были поздними.

Бояркина удивила необычность музыки, хотя это был тот же привычный тяжелый и

медленный марш, который играется на всех сельских похоронах. Видимо, музыканты были

из райцентра и так привыкли обслуживать все районные похороны, что позволяли себе

импровизировать, К тому же они долго томились, ожидая начала, и наверняка выманили

водки для "продувки" инструментов. Им самим теперь уже было не до скорби, но они

помнили, что, извлекаемые ими звуки, должны были быть скорбными, угнетающими душу.

Музыка состояла из того, что сначала жалостливо и долго тянула мелодию одна труба, а когда

выдыхалась, то почти то же самое, но в ином тембре, повторяла другая. Потом все это

вместе… Явно перебарщивал ударник, видимо считающий, что для тоски и скорби нужно

больше звона и грома. К тому же, в поле, к Бояркину звуки барабана долетали лучше и,

вслушиваясь, можно было понять, что хотя музыка рассказывала о смерти, но ударник-то –

человек живой и веселый, потому и барабан его сквозь тоскливый вой труб стучал пусть не

так часто, но зато так же упруго и настойчиво, как живое человеческое сердце. Какая же это

нелепость – смерть! Какая нелепость все эти обряды прощания. Как не подходит, как чуждо

это человеку!

Николай хотел обуться и идти в общежитие, но, увидев, что ноги в иле, забрел снова в

лужу и, забывшись, стал вместо ног ополаскивать лицо и руки. Хоть смерть впервые