Молодой Бояркин

объемно, одновременно несколькими жизнями, совершенствуйся, но все равно в какую-то

одну секунду все это задернется глухой шторой и больше ничего не будет. . И опять, в

который раз, пришла та же мысль: жизнь имеет смысл, пока она есть, а, исчезая, она уносит и

смысл. Это как при умножении на нуль – с каким бы смыслом ни была твоя жизнь – с

громадным или ничтожным, какой бы знак не стоял в ее конце, но при умножении на нуль

лично для тебя всегда будет нуль. Это бы еще ничего, но ведь такой же большой нуль стоит и

перед всем человечеством…

До изнеможения набродившись по этому замкнутому кругу, Николай решил, что на

сегодня, пожалуй, и хватит. Он поднялся и включил телевизор. Шла политическая передача,

заключающая сегодняшнюю программу. "А что такое политика? – расслабленно подумал он.

– Для чего она? Это тот же "благовидный поступок"? Игрушка для отвлечения? И сколько в

нашей жизни такого "благовидного", отвлекающего!" Алексей говорил, что жить надо

истинно, то есть, отбрасывая все лишнее, но если отбрасывать все лишнее, то останутся как

раз те мысли, которые мучают меня. Но много ли радости, счастья они дают? Что же, значит,

жить истинно – это жить мучительно?"

Ложась спать, Николай подумал, что давно уже смерть не осознавалась с таким

страшным отчаянием. Вспомнил, как в детстве боялся стука собственного сердца, и

прислушался – сердце под защитой затвердевших ребер слышалось теперь едва-едва, но все-

таки слышалось, Шли часы, шли… Сегодня, как и в детстве, было страшно засыпать.

Утром Бояркин проснулся посвежевшим, ему даже приснилось что-то приятное. Сидя

на диване в одних трусах и восстанавливая сон, Николай подумал, что по представлениям

предков он только что побывал как бы за пределами бытия. Побывал и всплыл, а ведь

отбудешь туда когда-нибудь основательно и не всплывешь и снов не вспомнишь… "Завтра

мне в Плетневку,– подумал он. – Зачем мне туда? Плетневка. Странное название. Самая

дыристая дыра… Дуня. Ах, Дуня, Дунечка… Зачем мы все…" Бояркин стал медленно

одеваться. "Вот и любовь такой же благовидный поступок, – подумал он, – даже, пожалуй,

самый наиблаговиднейший… Нет, ничего не понять… А ведь природа-то ничего не

придумывает зря. Человечество должно иметь какое-то свое место в ее крупномасштабной

структуре, должно для чего-то существовать. Только для чего? Для того чтобы своей

деятельностью придать Вселенной особую упругость, если Вселенная – это пружина, которая

то растягивается, то сжимается, или помочь ей потом разброситься в пространстве до

радиосигналов".

Воспоминание о Дуне, скользнувшее как будто незамеченным, успело независимо от

всех черных мыслей окатить его легким живительным теплом. Николай вышел на улицу.

Ночью прошумел дождь – один из первых весенних, но по-летнему обильный: блестели

молоденькие листики, сияли лужи на асфальте. Чистота утра показалась откровением. Жизнь

шла и, заставляя жить, словно говорила: я дала тебе зрение, слух, воздух, солнце и все

остальное, но я не виновата, что ты не знаешь смысла этому. Что ж, дело твое – мучайся,

бейся, но жить-то: видеть, слышать, чувствовать, осязать – ты обязан. А зачем? – это уж мое

дело, я-то это знаю, ты же будь добр выполнять предписанное…"

Теперь уж и Бояркину подумалось: "А не от слабости ли, в самом деле, все его

мрачные мысли? Все знают об этих путях впереди, все догадываются о большом нуле для

всего мира и ничего – особенно не беспокоятся. Да и сам он так же живет, не считая таких

вот редких срывов. И действительно, не стреляться же в начале жизни только из-за того, что

мир так безнадежно устроен, хотя он будет существовать еще миллиарды лет после тебя. Но,

с другой стороны, что же выходит, эти страдания оставить только тем людям, которые будут

жить перед самым концом? Нет уж, перед этим мы все равны, мы – жители разных столетий.

Да что там говорить – пусть человечество живет еще хоть миллион веков, но ты-то живешь

один раз на все эти века, ты-то появляешься в человечестве лишь однажды и, значит, в свое

время должен мучиться за все человечество, значит, именно теперь должен соизмерить себя с

ним (ведь другой возможности у тебя не будет), значит, именно теперь, в свое краткое время,

ты должен сделать что-то для его бессмертия – и, кто знает, не самое ли решительное зависит

именно от тебя, от твоих дел, от твоей муки? Но Вселенная! Что перед ней человеческий

разум… Разве можно быть сильней объективного? Наверное, нет. И тогда что же? Вселенная

слизнет весь могучий разум лишь какой-то одной своей волной? Какая дикость! Какое

Вселенское варварство! Бред!

…Это уж было каким-то наваждением – мысли завершили новый круг, и дурманящий

жар хлестнул снова. Весь свежий, бурлящий мир остановился и выгорел как при вспышке

ночной молнии – остались лишь плоские контуры домов, машин, людей и два цвета – черный

и ослепительно белый. В сердце кольнуло. До такого еще не доходило, и, перепугавшись,

Бояркин стал выбираться из нового срыва с отчаянием пловца, попавшего в водоворот. Для

этого он насильно заставил себя наблюдать за каким-то экскаватором, который с рычанием

рыл землю, рыхлую и талую над теплотрассой, вытаскивая на одну сторону траншеи тополя

с клейкими листочками. Потом, пройдя еще немного, заставил себя рассматривать воробьев и

прислушиваться к их чириканью.

"Додумался, дурак, – ругал он себя, – так и вправду недолго свихнуться… Все, все,

надо чем-то заняться. Бояркин поехал к ближайшему кинотеатру и купил билет на уже

начинающийся фильм про войну. Люди сражались во время вьюги, которая мешала обеим

сторонам, и два раненых врага грелись друг о друга, одиночки же замерзали. Эта вьюга не

принадлежала ни одной стороне, она была просто вьюга и не стихла даже после окончания

боя. В фильме была какая-то совсем другая идея, но Бояркина увлекло именно это. "Все-таки,

какие же дураки мы, люди, – думал он, выходя в тепло улицы из зала, где только что было

холодное завывание ветра. – Зачем мы самоистребляемся? Почему не понимаем друг друга?

Ведь нам и без того так мало дано…"

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Старенький автобус строительного треста, на котором бригада добиралась до

Плетневки, был, по-видимому, дедушкой всех современных автобусов. Единственную дверь

для пассажиров открывал в нем со своего места сам шофер при помощи хитроумного

никелированного рычага. В движении это транспортное средство скрипело, грозя

развалиться. Строительный трест был вполне современным предприятием, но его объект в

Плетневке считался не основным – техника использовалась там самая износившаяся,

материалы завозились в последнюю очередь и кадры посылались или не слишком

квалифицированные, или с подмоченной репутацией. Понятно, что таким кадрам хорош был

и самый старый автобус. Выкатившись за черту города, ветеран так "раскочегарил" на

просторе, что пассажиров охватил восторг. Один такой же старый, загруженный бензовоз с

болтающейся цепью долго не уступал дорогу, и салон автобуса чуть было не разорвало от

всеобщего возмущения. Строители были не прочь пойти даже на абордаж, и когда, наконец,

кабина бензовоза поравнялась с открытыми окнами салона, на водителя в кепочке

посыпались такие крепкие, злые выражения, что тот хоть и сам был по-молодому нагловат,

но, чтобы не дразнить таких гусей, независимо повернул голову в сторону и незаметно

сбросил газ.

Перед самым селом дорога была засыпана гравием, на котором автобусик стал плавать

от кювета до кювета. Водитель сбросил газ, и в это время из мотора раздалось скрежетание,

похожее на старческий кашель. Воспользовавшись остановкой, Бояркин вышел и дальше

пошел пешком. Он подумал, не зайти ли сразу в библиотеку, чтобы спросить о книгах

Сорокина, но вспомнил библиотекаршу Клаву и прошел мимо. Увидев ее первый раз на

улице, Николай оторопел, решив, что в Плетневку прикатила Наденька. И походка с резким

припаданием то на одну, то на другую ногу, и выражение лица делали их похожими, как

сестер. Как ни странно, но на Клаву сразу же распространилась та неприятная жалость,

которую обычно вызывала Наденька. Не отличавшаяся умом, Клава работала в библиотеке

только потому, что не хотела работать дояркой или телятницей, но значительности в ней

было, хоть отбавляй. Всем командированным она выдавала книги после тщательнейшего,

дотошного обследования паспорта, и Бояркину не хотелось, чтобы именно она заглядывала в

его паспорт, особенно в главу "семейное положение".

Палисадники в селе уже наполнялись зеленоватой прозрачной дымкой. Листики были

еще едва заметны, но близилось время, когда деревья дадут тень, в которой от летнего

сибирского зноя скроются дома.

Вечером, надеясь встретить Дуню, Бояркин направился сначала в клуб, потом

прошелся по улице. Непонятно было, знает ли Дуня о его приезде, да и знала ли об

отсутствии. Если знает, но не хочет встретиться, то, значит, его письменному признанию не

придано никакого значения. Торопиться было некуда и по дороге в общежитие Николай сел

на чью-то лавочку.

Навалившись спиной на забор, он увидел безлунное, по угольному черное небо. На

нем мерцали звездочки – такие далекие солнца, что их яркости хватало лишь на обозначение

себя. А в пустоту между ними, сколько ни лети – на какой угодно атомной-разатомной ракете,

– никуда не прилетишь. И так в любую сторону от каждого человека. На виду этих

необъятных величин человек рождается, живет и умирает. Он всегда открыт взору вечности,

но сам не значит ничего… Вот она, сама Вселенная, смотрит на тебя миллиардами глаз. Они

такие постоянные, эти звездочки, а ты, ты такой кратковременный. Умирая, ты исчезаешь

совсем…

Бояркину показалось, что небо вдруг упруго опустилось и придавило его, не давая

дохнуть. В сердце снова кольнуло. "Меня не будет потом никогда, никогда, никогда", – в

который раз за последние дни осознал он, сжимаясь от ужаса и, застонав не то от

физической, не то от душевной боли. Это слово "никогда" трудно было остановить – в

пылающей голове оно пульсировало уже само собой. Кому нужно, чтобы он бесследно

растворился в этой черной бездне подобно миллионам, миллиардам уже растворившихся?

Кто виноват, что он не может жить всегда? Кто? Природа. И с этим ничего не поделаешь… Не

поделаешь.

Чтобы оборвать эти мысли, Бояркин вскочил и пошел к светящимся окнам

общежития. Он тяжело дышал. Лоб оказался влажным от пота, и Николай испугался своего

состояния. "Что же это я делаю с собой, – подумал он. – Благоразумные люди избегают таких

мыслей, а я сам провоцирую себя на них".

Придя в общежитие, Николай почувствовал недомогание, Он думал, что ночью его,

наверное, будут мучить кошмары, но сон, на удивление, оказался темным и глубоким, как

будто мучительные мысли были, напротив, признаком крепкого здоровья и устойчивого

душевного состояния. Как видно, человеческая природа таких мучений не запрещала.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Утром у строителей, выпивших накануне, трещали головы, и бригадир объявил этот

день выходным. Решено было коллективно пойти в лес, и "хоть раз по-человечески

отдохнуть, да сока березового попить". Санька, пришедший с утра из своего общежития,

утверждал, что время сока уже минуло, но на него прикрикнули, что по молодости лет он не

может знать этого, и, захватив продукты, дружно выступили в поход. Дорога в лес не

совпадала с дорогой в магазин, но было решено обойти одно болотистое место за селом, и

дороги, конечно же, совпали. Нагрузив рюкзак, строители смущенно затоптались на крыльце.

Аркадий окинул своим зорким взглядом все небо от края и до края и, приметив в нем жалкое,

заблудившееся облачко, поскреб затылок.

– Ну, надо же, токарь-пекарь, – расстроено сказал он, – а ведь дождь будет, мужики.

Какой уж тут лес. Да и сок-то, говорят, уже прошел. Уж лучше дома мирно посидим.

С его прогнозом все согласились и повернули назад.

Оставшийся дома Бояркин помыл тем временем под умывальником голову и собрался

было почитать, но, когда вернувшиеся со стуком выставили на стол бутылки дешевого

яблочного вина ("слезы Мичурина"), то планы свои ему пришлось изменить. Санька вместе

со всеми не вернулся, и Николай подумал, что неплохо бы и в самом деле сходить в лес. Он

накинул пиджак и пошел в общежитие монтажников.

Санька в ограде колол дрова. Бояркин несколько минут наблюдал, как он, голый до

пояса, долбил одну перевитую чурку.

– Да чего ты в середину лупишь, бей с краю, – подсказал Николай.

– Так нечестно, – сказал взмыленный Санька.

– Что не честно?

– Хочу рассадить ее такую, как есть, со всей ее силой, без хитрости.

Николай засмеялся.

– А зачем колешь? Печку топить?

– Да просто так. Вижу, колун хороший – дай-ка, думаю, чурку расколю.

Минут через десять они, захватив еды, пошли в лес.

– Может, возьмем бутылочку? – сказал Санька.

– Тебе это сильно надо?

– Да можно и без нее. Просто скучно иной раз бывает.

– Тебе скучно? – удивился Бояркин. – Да у тебя же обычно рот до ушей.

– Точно скучно. Не вру. Надоело все. Хотел в торговый флот завербоваться, да хоть

развеяться. Запрос послал. А теперь сомнения одолели. Здесь понадежней. Со временем

будут и квартира и жена. А я по глупости могу все пробегать.

– Ну, а с Тамарой у тебя как?

– Да тоже от скуки… Не контачим… Я, видно, тупой какой-то. Никак не могу с ней

разговориться…

В лесу они выбрали полянку посуше, разделись до трусов и легли, покусывая

травинки.

– А вообще-то тебе бы неплохо сейчас поплавать, да соскучиться по всему, что

надоело, – сказал Николай. – Чтобы жизнь была интересной, надо шевелиться больше. А мы

обычно ждем большого, а живем мелким. Глупо…

– Точно! – согласился Санька, с хрустом переворачиваясь на живот по сучкам и

прошлогодним листьям. – Шевелиться надо. А то разнюнились, как бабы. Поехали вместе!

– Нет, – помолчав и неожиданно для себя вполне серьезно взвесив это предложение,

ответил Бояркин. – Жизнь мне и тут скучать не дает.

Потом они ели с хлебом поджаренное на костре сало и обсуждали выгоды торгово-

флотской жизни.

– Ой, ой! Смотри-ка, муха! – вдруг, обрывая разговор, заорал Санька. – Ожила, елкин

дед! Вон, вон ползет!

Глядя на его радостную физиономию и подтянутую мышцами фигуру, Бояркин снова

засомневался, что Саньке все наскучило. Он вдруг увидел его по-другому, по-душевному:

Санька, пожалуй, был лучший человек из всех знакомых. Он всегда открыт для радости. Его

натура, настроенная на высший эмоциональный уровень, просто не может существовать в

нормальном, среднем положении. Он постоянно должен жить восторженно.

– Может, прихлопнуть ее, муху-то? – спросил Санька.

– Не трогай, – сказал Николай.

– Ну, первая пусть полетает, – согласился Санька. – Мух я терпеть не могу. Кошки,

собаки – это другое дело, Был у нас один кот, лохматый, только мышей, паразит, не ловил…

Они принялись вспоминать разные смешные истории. С Санькой было легко. Ко

всему живому они оба относились радостно и по-доброму. Бояркин в этом смысле считал

себя вообще слабаком.

Николай помнил, как однажды в детстве он поймал на веранде воробушка-

желторотика и, держа его в руке, услышал, как под перышками, словно в коробочке, стучит

сердечко. Николай побыстрее выскочил на крыльцо и подбросил птенца в воздух. Страшно

было что-нибудь ему повредить или заставить слишком долго дрожать от страха. Это было

еще в детстве, но Бояркин навсегда запомнил, как хрупка жизнь. Во время службы,

разглядывая на металлических стойках мишеней рваные, с острыми краями, пулевые

пробоины, он понял, что и человек тоже недостаточно прочен и что если бы какой-нибудь

великан взял человека в свои ладони, то человеческое сердечко забилось бы так же, как у

птенца. Во время службы он как-то особенно ясно осознал, что в этом мире, где есть птенцы,

березы, другие люди и автоматы надо жить осторожно…

Налетел слабый ветерок. Он перевернул несколько сухих листиков, с еле

улавливаемым свистом прошелся по тонким ветвям с набухшими почками и остановился. "А

ведь хорошо-то как, – подумал Бояркин. – Извини меня, мать-природа, но ты просто

издеваешься над нами, когда даешь жизнь, солнце на такой короткий миг. Почему ты против

того, чтобы, например, я или вон Санька могли видеть ветер, листья, кочки с травой всегда, а

не временно?"

Возвращаясь из леса, они зашли сначала в столовую, где напились молока, а потом в

библиотеку. Обе книги Сорокина, никем не читанные, со склеенными страницами стояли на

полке, но выдать их без паспорта Клава отказалась наотрез. Тогда Санька завел с ней какой-

то бесхитростный разговор, то и дело повторяя: "Ой, Клавка, ну что ты за человек!" Чем он

ее взял, непонятно, но минут через десять Клава под Санькино поручительство

(разговаривала она с ним второй или третий раз) выдала Бояркину обе книги.

Дверь сеней общежития скрипела, то закрываясь, то открываясь от слабого ветерка.

Был понедельник – ясный весенний денек, но строители, разбросанные по кроватям, с

храпом спали. Воняло дымом и винным перегаром. Покосившиеся часы стояли, кто-то так

высоко поднял гирьку, что она зацепила маятник.

В черном костюме и лакированных туфлях корчился на кровати Иван Иванович.

Видно, опять язва разыгралась. Его наряд не соответствовал ни обстановке, ни даже его

грубому лицу с крупным горбатым носом и продолговатыми ноздрями. Бояркин все думал,

что живи Иван Иванович в Елкино, где принято давать прозвища, то его бы там прозвали

"Сайгаком" или "Мунгольцем" (так звали низкорослых коней с большими головами,

закупленных в Монголии после истребления собственного табуна). Иван Иванович никогда

не был женат и всю жизнь проводил в рабочих общежитиях. В Плетневке он вполне открыто

похаживал к одной поварихе, но у нее было шестеро детей. Иван Иванович был все-таки не

прочь взять ее и с детьми, тем более что дети были уже большими, но знал, что до него к ней

ходил тоже один командированный, тоже хотел жениться, но из-за детей не решился.

Понятно, что Ивану Ивановичу было обидно взять ту, от которой отказался другой. Чем он,

спрашивается, дурнее? Вчера в автобусе Иван Иванович, откровенничая, сказал, что

поговорит с ней "капитально". Разговор, по всей видимости, должен был состояться сегодня,

но, конечно же, не состоялся. Иван Иванович просто не смог выйти из общежития.

Бояркин влез на табуретку и стал поправлять часы.

– Не надо, пусть стоят, – просипел за спиной Иван Иванович.

– Почему? – удивленно спросил Николай.

– Тикают… Уснуть не дают.

– Вот и хорошо. Пусть себе тикают… Такая у них работа.

Иван Иванович снова уронил голову на подушку. Николай взялся за книгу.

– Все читаешь? – неодобрительно и гундосо спросил Иван Иванович.

– А ты все пьешь? Все гробишь себя? Лучше бы тоже читал.

– А! Не люблю. Отвык уже.

– Разговаривать не отвыкни…

Бояркин с книжкой вышел в ограду.

Позади еще не вспаханных огородов ребятишки гоняли мяч. Ветерок так близко

подносил их крики, что Николай, то и дело невольно отрываясь, взглядывал туда и всякий раз

видел вдалеке мелькающую на ком-то белую рубашку. Но чтение увлекло его. Прочитав с

десяток страниц, Николай остановился, чтобы обдумать одну интересную мысль, и вдруг

снова подумал: "Зачем?" Зачем он вообще читает: конец-то один. Странно, что, зная это, он

не потерял стремлений, что все-таки читает. "Может быть, природа закладывает в нас

стремление к прогрессу как инстинкт, – пришло ему в голову. – Может быть, наше

прогрессирование больше нужно именно ей. Вдруг по какому-то проекту Вселенной наша

Земля должна и вправду в определенное время разлететься, "разброситься" – ну, неизвестно

для чего – может быть, для того, чтобы где-нибудь в иных мирах с неба падали метеориты,

"звезды". Может быть, для фейерверка, чтобы этот процесс расширения Вселенной

происходил не слишком скучно. И вот Вселенная поместила на землю некую биохимическую

массу и создала условия для ее брожения. В зрелости эта масса должна обладать

способностью накапливать радиоактивные элементы и на определенном (уже социальном)

этапе развития стать своеобразным капсюлем для начала бурной реакции (может быть, по

такой причине происходят все космические катастрофы?) Природа позаботилась также и о

том, чтобы эта биохимическая масса, назвавшая сама себя человечеством, была достаточно

умна для накапливания зарядов и достаточно глупа, чтобы направить их против себя. То есть

это противоречие было вложено, как бы изначально оно запланировано. Уж, не так ли

обстоит дело? Может быть, прогресс и в самом деле лишь убаюкивает нас временными

достижениями и скрывает свою дьявольскую суть? Может быть, поэтому мы, к примеру, и

дома строим только для того, чтобы они были построены, а про одухотворение не думаем –

куда уж нам! Нам лишь бы успевать строить дальше, успевать, выполнять самый главный

смысл своей жизни – план! И если все это так, то только духовное и может нас спасти.

Только духовное может обуздать этот инстинкт самоуничтожения".

Обманувшись его неподвижностью, у самых ног опустился отливающий синевой

скворец. Он перебегал на тонких ножках и так уверенно проверял каждый комочек, словно в

неизбежности находки даже не сомневался. Бояркин стал ждать, когда птица разочаруется.

Но не дождался: ничего не найдя, скворец с той же озабоченностью перелетел на другое

место. "Мне бы такую уверенность", – позавидовал Николай. Он снова поймал себя на

странном противоречии. Стоило ему углубиться в мысли о безысходности, как для ее

подтверждения находилось множество вполне логических доводов. Но стоило осмотреться

кругом, как появлялась вера чуть ли не в бессмертие – сама реальность окружающего давала

уверенность в незыблемости самой себя, Ощущения упрямо убеждали, что если это реальное

есть, значит, и будет всегда. Сейчас такой убедительностью обладало и мягкое весеннее

тепло, и скворец, и печник, который на крыше одного из соседних домов выкладывал

кирпичную трубу, и две девчонки лет по тринадцать, которые вышли качаться на веревочных

качелях… И все-таки мысль была убедительней, потому что в отличие от ощущений она

могла заглядывать вперед. Так вот если верить мысли, то вся наша жизнь со всеми нашими

конкретными ощущениями – всего лишь фикс-факт.

Когда стемнело, Бояркин пошел в клуб. Кино уже началось, и в зале хохотали. Бильярд

в этот раз пустовал – даже игроки убежали посмотреть на что-то смешное. Дверь оказалась

незапертой, и Николай вошел, запутавшись в бархатных портьерах. Смеялись над каким то

старым фильмом, пущенным с конца. Люди на экране шагали назад, ели наоборот, то есть не

ели, а вынимали что-то из ртов в тарелки, наполняли ртами бокалы. Автомобили ехали задом

наперед, но шоферы, не опасаясь кого-либо задавить, смотрели в обратную сторону. В

отсвете с экрана Николай окинул взглядом весь небольшой зал, но Дуни не нашел. Он вышел

из клуба, проплелся по улице, посмотрел на светящиеся окна Осокиных и возвратился в

общежитие.

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

На следующий день после ужина Бояркин, уже одетый в чистое, сел с книжкой на

кровати. Он ждал, когда стемнеет на улице. Весь день он жил ожиданием вечера, зная, что

если не повезет и сегодня, то останется только как-то пережидать очередные сутки. И когда

он, наконец, вышел на улицу, то почувствовал, что, изождавшись, уже ни во что не верит.

Ноги бежали сами. Он миновал клуб и, подходя к беленой столовой, встретил хохочущих

десятиклассниц, от которых вдруг, не маскируясь и ни словом не оговариваясь, отошла и

взяла его за руку Дуня. Николай жадно смотрел на нее, окаченную белым светом, и видел,

как решительно сжались ее губы. Он невольно отметил, что черты ее лица как бы

утончились, словно она была измучена какой-то болезнью и не совсем еще поправилась.

…За эти дни Дуня пережила многое. Как-то вечером, зная наверняка, что Николай