Молодой Бояркин

показалась ему не такой страшной, но все-таки похороны произвели впечатление.

"Неизвестно, что будет через миллион лет, но ты-то ведь смертный и никогда не узнаешь, как

будет существовать вечное человечество. Если тебя не будет, то тебе-то что до этого?

Конечно, люди будущего могут научиться выращивать искусственного человека, и если ты

оставишь им на память свою фотокарточку, то они, шутки ради, могут сделать тому человеку

твое лицо и твою фигуру. Но это будешь не ты. Для твоего "я" не хватит твоей структуры

мышления, именно твоих знаний о мире, твоих переживаний и опыта. Если бы они сделали и

это, вот тогда… Тогда будет твой двойник, но все-таки со своим "я", потому что твое "я"

останется по эту сторону смерти. Ну, а почему двойник? А если ты повторен скрупулезно? За

все время цивилизации ты – единственный экземпляр с определенным атомарным и

молекулярным строением; раз и навсегда ты своим существованием "застолбил", занял ту

биологическую, духовную и какую угодно ситуацию. А случайность такого совпадения

просто исключена. Но если кто-то, где-то, когда-то намеренно повторит эти твои позиции, то

какому же "я", как не твоему, там проснуться?' Если бы сейчас сделали такого двойника

живому человеку, то не оказалось ли бы их "я" одно на двоих, а мышление связанным

настолько, что каждый видел бы четырьмя глазами? И не существовала ли бы между ними

телепатическая связь? Тут еще надо разобраться, что такое "я". Не существует ли прямой

связи между биологической основой и хоть не с содержанием, так с самой структурой души?

Если бы эта душа действительно, покидая тело, оставалась реально бессмертной, то ее бы

научились каким-нибудь хитроумным сачком вылавливать из мирового эфира и вкладывать в

выращенное тело. А так-то с этой душой повозишься".

Бояркин снова с ногами в иле вышел из озерца, сел на голенище брошенного сапога,

взял другой сапог в руку, бесцельно глядя на косо сношенный каблук с блестящими

гвоздиками, – в сухие дни он сменил резиновые сапоги на кирзовые. "Черт возьми, а что если

действительно тебя, точно такого же, вырастят, снова вычислят твое "я", твою душу и вложат

в тело? И вот ты воскрес… и пошел. Что же это выходит – отжил свое, спокойненько

умираешь и вдруг через несколько тысячелетий просыпаешься… Голова болит, как от

сильного пересыпания, оглядываешь сам себя – все ли тут. И, оказывается, даже родинка на

шее не забыта, даже следы оспы на плече есть, и цвет глаз твой. Короче, это ты и есть, и эка

важность, что тебя слепили из других молекул, а не из старых".

Николай видел луг, воду, приближавшегося Саньку, но не давал себе в этом отчета.

"А вдруг все это и в самом деле будет? Ну, кто знает это будущее? Кто знает, на что

оно способно? А вдруг и вправду мы бессмертны? Усилием общей науки будет создано некое

устройство, которое позволит моделировать прошедшее до мельчайших подробностей. Это

устройство сможет представлять минувшее и со звуками, и с запахами, и со всем остальным.

А начнут они с того, что сначала отразят один из своих обыкновенных дней, зафиксируют его

в максимальной полноте и точности, а потом эту зафиксированную, почти как бы реально

ощущаемую действительность начнут наподобие кинопленки прокручивать назад, соблюдая

при этом все законы причинности и последовательности. Для них это будет машиной для

путешествия по времени, но только по времени воображаемому. Они смогут притормозить в

любом прошедшем дне любого века и погулять в условно воссозданной эпохе, где еще люди

не материализованы, а призрачны. И вот когда вся жизнь человечества, начиная с

возникновения человека, будет "призрачно", но с точностью до малейшего ветерка, до

колыхания травинки восстановлена, тогда можно будет начинать материализовывать

отдельных людей. Н-да… Идейка! Но почему бы этому ни сбыться? Почему бы и нам, людям,

не идти по дороге жизни вечно? Идти, все более и более увеличивая, все более и более

расширяя эту дорогу?"

Подошел Санька. У него были пышные, кудрявые волосы, которые лезли в глаза, и на

работе он справлялся с ними при помощи белой фуражечки с прозрачным козырьком, с

надписью "Сочи" на лбу, хотя эта фуражечка была явно не по сезону. Санька остановился, об

коленку выбил из фуражечки цементную пыль и через голову стянул рубаху.

– Чего-то улыбается сидит, – подавленно сказал он, как бы и не обращаясь к Николаю.

– Покойника пронесли, а он разулыбался.

– А, ерунда, – проговорил Бояркин, додумывая свое. – Ты знаешь, что такое покойник?

Это человек, который просто перестал жить.

– Так это, как говорится, и козе понятно.

– Человек, который временно перестал жить, – уточнил Николай.

Санька присел перед ним на корточки, моргая коротенькими подпаленными

ресницами.

– Вода, наверное, холодная, – сказал он. – Ты и переохладился.

– Да ты знаешь, до чего я додумался-то? – проговорил Бояркин.

Пока он рассказывал, Санька был неподвижным, лишь однажды сел прямо на землю,

но промочил штаны и снова приподнялся на корточки.

– А зачем нас надо восстанавливать? – недоверчиво спросил он, когда Николай

закончил.

– Для освоения Вселенной, – пояснил Бояркин, – Вселенная-то ведь огромна и для ее

освоения со временем обнаружится, ну, как бы сказать, нехватка кадров. Сейчас, пока у нас

нет широкого выхода в космос, бессмертия быть не может, иначе мы просто заглохнем на

Земле, как селедки в бочке. Пока что при помощи смерти мы копимся на "том свете". Всего

лишь копимся. Значит, умирая, человек лишь на первый взгляд уходит из сферы жизни

человечества. Он, как капля воды, падает в песок и становится незаметным, но ведь он не

исчезает совсем, он там, в песке, и потом когда-нибудь пригодится. Когда? А тогда, когда

бессмертие: станет общей потребностью человечества, как вселенской категории. Повторяю:

как вселенской категории.

– Но, а нас-то, зачем поднимать? – спросил Санька. – Если они так дико разовьются,

то им проще роботов наштамповать или каких-нибудь искусственников попроще…

– Ты что же, думаешь, с роботами или с какими-то безродными, да чужими жить

приятней, чем с натуральными настоящими людьми? А потом, они же будут чувствовать себя

должниками. Они развились при помощи нас, получили бессмертие. Да ведь это будут наши

потомки, родственники, считай, а кто не хочет, чтобы родители жили дольше? Тогда вообще

будет введен такой закон, что каждый, родившийся однажды на Земле, имеет право жить

вечно. Даже если кто-то умер трехдневным ребенком. Полностью восстановленное

человечество станет огромным, богатым. Вот тогда оно и будет по-настоящему полным

человечеством.

Санька, подходя к озерцу, тоже собирался ополоснуться, но, когда Николай обувался,

наматывая портянки, он автоматически надел рубаху и пошел вместе с ним.

– Трудненько будет нас поднять-то, – размышлял он. – От фараонов хоть мумии

останутся, а от нас и пыли не найдешь. Ничего себе работка!

– Работка! Да они планеты будут с места на место перегонять. А время у них

неограниченно. Над этим будут работать сотнями лет, тысячелетиями. А ты – ничего,

потерпишь. Какая тебе разница, в одном тысячелетии проснуться или в другом. Лучше

проспишься.

– Ну, ничего себе, какая разница! – изумился Санька. – Большая разница… Ты

говоришь, восстановят всех. А если я Гитлера встречу? Что же, я мимо пройду? Я же

обязательно всю сопатку ему расхлещу. Да и любой не удержится. Или что, на того же

Наполеона любоваться будут? Мужики его сразу вилами проткнут.

Николай засмеялся.

– Ну, уж не знаю, – сказал он. – Может быть, некоторых перевоспитают или вообще

восстанавливать не будут. Не нам решать. А в первую очередь, наверное, будут

восстанавливать выдающихся людей. Не потому, что первый сорт, а потому, что они наиболее

сложные и наиболее полно и характерно отражают свою эпоху. Да их и восстановить будет

проще: они же заметнее. Труднее всего будет с серенькими.

– А жениться я там могу? – спросил Санька, хитро сузив глаза и показывая в улыбке

крупные зубы-фасолины. – Чтобы она была младше годиков этак на пятьсот пятьдесят шесть.

Тамарка-то у меня сейчас – это так просто, сам видишь, Ведь моя-то пара, может быть, не

родилась или уже давным-давно умерла. А уж потом-то, когда все люди соберутся, то

несовместимостей характеров, наверное, не будет…

– Вот тут-то я и погорел, – сказал Бояркин. – Никакого восстановления не будет.

– Почему? – испуганно спросил Санька.

– Но ведь невозможно, чтобы во всей человеческой истории нашлась девушка по

твоему вредному характеру. Вот эта-то деталь и разрушает цельность идеи.

Санька захохотал, польщенный таким отзывом о нем – приятно чувствовать себя

уникальным. Они шли в серых от цемента брюках и сапогах и говорили, размахивая руками,

перебивая, толкая друг друга в плечи. Их прогнозы становились уже настолько

фантастичными, что явно были не под силу великому грядущему.

На развилке тропинки, где нужно было расходиться по общежитиям, они

остановились.

– Нет, мне все-таки не верится, – сказал Санька, – утопия какая-то…

– Не верится – и сразу утопия! – возмутился Бояркин. – Ну, хорошо, а вот посмотри:

все на земле началось с солнечной энергии, с возникновения какой-то зеленой палочки. Если

бы кто-нибудь мог видеть эту палочку в самом начале, то он бы наверняка обхохотался над

утверждением, будто это начало великого разумного человечества с Пушкиным, с

Эйнштейном, с Гагариным. Он бы не поверил, но, однако же, этот фантастический путь уже

пройден. Это факт. Так что надо уметь верить и в невероятное. А если посмотреть такие

пропорции: хлорофилл – Эйнштейн; 70 – 90 лет – бессмертие; бессмертие – восстановление.

Какое из них самое абсурдное? Они все немного того… однако, первое-то уже сбылось, а

впереди целая вечность.

– А ты сам-то в это веришь? – спросил Санька.

Бояркин задумался.

– Сейчас, кажется, верю, – ответил он. – В крайнем случае – это лучшая из вер.

– Ну, тогда держи пятак! – сказал Санька, протягивая Бояркину руку.

Все строители вышли в центр села посмотреть на похороны, а потом, должно быть,

сразу в столовую. В общежитии было пусто.

Бояркин неторопливо переоделся в чистое. Поужинать он решил попозже, перед

самым закрытием столовой, чтобы потом меньше ждать темноты и встречи с Дуней. А пока

можно было спокойно почитать.

* * *

Встретившись вечером, Дуня с Бояркиным подошли к чьей-то скамейке недалеко от

дома Осокиных. Николай сел первым, навалившись спиной на штакетник и с удовольствием

расслабляясь.

– Ну, что же ты стоишь? Садись, – сказал он Дуне.

– Нет, я постою, – ответила она.

– Но почему? Садись.

– Нет, не могу. Лавочка слишком холодная.

– Хорошо, сядь мне на колени.

– Ну что ты! – сказала Дуня. – Я ведь тяжелая.

– Тяжелая? А ну-ка мы сейчас проверим! – засмеявшись, сказал Николай и, вскочив,

подхватил ее на руки.

Дуня очень боялась мужских прикосновений, и если думала о них, то сгорала от

стыда. Но, подхваченная руками Николая, она почувствовала не стыд, а какую-то легкость,

невесомость. От этой легкости закружилась голова. Дуня уткнулась в грудь Николая и не

могла различить, чье сердце так сильно бьется – то ли свое, то ли его.

– Тепло? – спросил Николай, усаживая ее на колени.

Дуня пошевелилась, устраиваясь поудобнее, прижалась, чтобы согреться.

– Знаешь, я никому тебя не отдам, – мгновенно забыв о своих великих сегодняшних

идеях, прошептал Бояркин, обожженный ее близостью и этой, уже знакомой ему,

необыкновенной доверчивостью. – Ты только пожелай этого, и я не отдам. Я все сделаю,

чтобы быть вместе. Тебе хорошо?

– Хорошо. Я себя чувствую такой открытой с тобой.

– Но куда хочешь поступать, все-таки скрываешь, – осторожно упрекнул Николай,

потому что не мог подолгу выдерживать обнаженной нежности.

– Что ж, скажу. Я мечтаю поступить в педагогический институт…

– Да? Дуня! Да ведь это здорово! – воскликнул Николай, отстранив ее, чтобы

взглянуть в лицо, и тут же прижал еще крепче. – Ты даже не представляешь, как я могу быть

полезен! И ты молчала! У нас все, все будет хорошо. Я теперь верю. Окончательно верю!

"Разница опыта – это еще не все, – подумал он. – Любовь и общее дело – вот что

самое главное". Повинуясь порыву, Николай задышал запахом ее волос, рука ласкающе

коснулась колена, плеча, скользнула на грудь, и они оба словно остолбенели от этого. Обоим

стало жарко.

Николай был возбужден очень сильно, но это было только эмоциональное

возбуждение, которое чем больше разгоралось, тем чище становилось. Конечно, в одно

мгновение оно могло обратиться в другую неудержимую бешеную силу, но Николай сразу,

даже с некоторым превосходством над самим собой, заметив эту опасность, знал, что ничего

подобного не произойдет.

Никогда еще Бояркин не переживал такого светлого волнения и даже не предполагал,

что физическое может переживаться так высоко духовно. Он успел отметить, что, наверное,

такое может быть только с любимой, что, наверное, это и есть его высший взлет.

– Ты о чем-то хотел рассказать, – невпопад прошептала Дуня, испуганная его

волнением, которое, казалось, исходило из всего его тела, и почти так же ощутимо, как тепло.

– А? – ничего не понимая, переспросил Николай. – Да, хотел. Сейчас вспомню…

Дуня осторожно сняла руку и сжала ее в ладонях.

– До меня еще никто так не дотрагивался, – тихо сказала она, переводя дыхание, – и я

не знала, что это так… Но больше не надо. Олежка боялся… Мы так долго с ним дружили, а

он боялся.

И тут Николай ощутил, что Дуня стала наливаться напряженностью.

– Пусти, я встану, – попросила она.

– Да зачем же? Сиди. Ведь нам так хорошо и тепло, – прошептал он, уже с

оборвавшимся сердцем, пытаясь удержать ее.

И от этого удерживания ее напряженность вдруг резко переросла в яростное

сопротивление.

– Больше мы не встречаемся! Все! – быстро вскочив, крикнула она.

– Дуня…

– Все! Достаточно! – громко зашептала она, чувствуя приближение слез. – Мне нужно

готовиться к экзаменам. Ты даже не понимаешь, сколько мне от тебя горя. Да, горя. Я люблю

Олежку. Я должна его ждать, а ты мне мешаешь. Радуйся, что я такая слабая, что я не могу

справиться с собой, потому что ты мне тоже понравился. Понравился, но не так, как Олежка,

не так. Уезжай, пожалуйста.

Она успела все сказать и не заплакать.

– У меня еще не закончился срок командировки, – растерянно проговорил Бояркин.

Дуня повернулась и убежала.

Николай еще некоторое время сидел на лавочке. "Вот она – была и нету", –

вспомнилась какая-то песенка с веселым мотивом. И ничего более умного в голову не

пришло. Он вздохнул, махнул рукой и зашагал в общежитие.

В общежитии на столе стояли пустые бутылки. Не спал один Иван Иванович.

– Деда Агея помянули, – оправдываясь, сказал он Николаю, хотя тот ни о чем не

спросил. – А я теперь уснуть не могу. Да еще вон Аркадий храпит, как конь-тяжеловоз.

Аркадий действительно храпел с таким остервенением, как будто и во сне был на

кого-то злой-презлой. Часы снова стояли и висели косо. Николай влез поправить их.

– Не надо, – сказал Иван Иванович, – сегодня же человек умер.

– А, ерунда, – ответил Бояркин. – Это старый обычай. Время-то все равно не

остановишь… А то еще на работу опоздаем.

Он выключил свет, разделся и лег. Цибулевич на дальней кровати вдруг весело

засмеялся, как будто вовсе не спал, и тут же с невообразимой яростью ясно и резко процедил:

"Смотри у меня, сволочь!" Рядом с ним скрежетал зубами Гена.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

Утром строители не вышли на работу. Весь день, насколько это позволял шум в

общежитии, Николай просматривал книги и думал над своими педагогическими наметками.

Вечером он пошел ужинать и в столовой встретил Саньку, который был почему-то в робе.

– А мы с Алексеем работали, – пояснил он, – до обеда он один пошел, а потом и мне

неудобно стало. Монтажники у нас работают, днем в общежитии пусто, без дела валяться

осточертело.

– Так что же ты за мной-то не зашел? – с досадой спросил Бояркин, – как я теперь

выгляжу!

– Да ладно тебе. Ты все равно чем-нибудь занимался. Это я от безделья начал

работать.

Николай расстроился. Особенно стыдно было перед Федоровым.

А вечером приехал Игорь Тарасович. В этот раз ему здорово влетело от начальника

СРСУ Хромова за медленные темпы строительства, поэтому бригадиру вместо приветствия

он сказал:

– Пойдем-ка на объект, проверим, что вы наработали.

Топтайкин повел показывать сделанное. Увидев на полу какую-то небольшую ямку, на

которую он и сам-то впервые обратил внимание, бригадир вдруг заявил, что позавчера тут

была выкопана большая яма под фундамент (Пингин открыл рот от удивления), но потом

выяснилось, что это не по проекту, и место вчера благополучно сровняли. Прораб облегченно

закивал головой. В другом месте, оказывается, чуть была не сложена кирпичная стена, но

спасибо, что вовремя разобрались: она должна быть не здесь, но на нужном месте ее

воздвигнуть уже не успели. "Кого ты хочешь обмануть", – иронически думал вначале Игорь

Тарасович, но чем дольше продолжалась экскурсия, тем меньше оставалось в нем

ироничности. "Кто же делает все так шиворот-навыворот, – стал, наконец, думать Пингин, –

эх ты, бестолочь. Одно хорошо, что еще хоть сразу ошибки признаешь". Но главное

достоинство бригадира, заключавшееся в умении молчаливо и безропотно терпеть

бездарного прораба, Игорь Тарасович не отметил даже во внутреннем монологе.

За работу бригада принялась хоть и не особенно активно, но зато небывало послушно,

и Пингин успокоился.

Во время перекура перед обедом к Бояркину подсел Федоров.

– Что за теорию ты выдвинул? – спросил он. – Санька рассказывал, ну, да у того одни

восклицания – разве поймешь что-нибудь.

– Наверное, все это несерьезно, – смущенно сказал Николай.

Алексей поспрашивал его о том, что осталось непонятным, и когда все уяснил, то

некоторое время сидел размышляя.

– Занятно, – сказал он, – а как ты это придумал? От чего оттолкнулся?

– Я и сам не знаю. Само собой как-то вышло.

– Это точно ты придумал? Не вычитал?

– А что, ты уже где-нибудь слышал об этом?

Алексей засмеялся.

– Знаешь, не будь у меня фамилия Федоров, я, может быть, и не знал бы об этом, –

сказал он. – У одного моего товарища хорошая библиотека – разные справочники,

энциклопедии есть. Сидел я как-то у него, стало мне интересно: какие у меня есть великие

однофамильцы. И вот, оказывается, один Федоров – философ, современник Толстого и

Достоевского. Он говорил, что человечество будет бессмертным, а когда достигнет некоего

высокого нравственного уровня, то возьмется за воскрешение всех своих предков. Там было

написано, что это утопическая теория. Я потом забыл об этом, вот только теперь ты мне

напомнил. Ты что, расстроился? Не надо. К нашему времени все идеи уже придуманы. Так

что не расстраивайся.

– Да, конечно, не надо бы, – согласился Николай. – Радоваться надо. Если до чего-то

время от времени додумываются разные люди, значит, в этом, и в правду, что-то есть. Но

почему утопия-то? Тебе это тоже кажется заблуждением?

– Почти всякая идея может казаться заблуждением, пока ее ничто не подтверждает.

Это правило. Я не силен в философии, но ведь и социализм начинался с утопий. А вообще-

то, лично я склонен верить в фантастическое. Человеческая фантазия ведь никогда ничего не

придумывает зря. Все однажды придуманное, даже самое немыслимое, все равно когда-

нибудь получит возможность исполниться. Ну, естественно, с определенными допусками. И

возможности, и фантазия из одного места – из головы. Значит, между ними должна быть

связь – зачем голове придумывать неисполнимое – это слишком неэкономно. А исполнится

это или нет, зависит уже от потребности. Конечно, твой проект трудно вообразить. А знаешь,

чем можно испытывать такие идеи? Мне однажды в голову пришла мысль, что в

совершенствовании человека есть только одни ограничительные рамки – это его же

собственные человеческие ценности. Он может превратить себя хоть в бессмертного, хоть в

десятиминутного, хоть в крокодила, но не сломать при этом ни одного человеческого,

нравственного принципа. Ну, к примеру, такой тебе вопрос: пока мы смертны, мы видим в

детях радость как в своем продолжении. Но если родители не будут умирать, то не

потеряется ли смысл иметь детей, не пропадет ли эта радость?

– Наверное, это будет время не только сохранения прежних ценностей, но и

приобретения новых, – сказал Бояркин. – Это будет время расширения человеческих

возможностей и объема личностей. Дети будут продолжением родителей не во временном

смысле, а в духовном. Чем шире круг родных людей, тем шире твое мировоззрение. Ведь

так? А от такой "расширительной" радости, как возможность видеть другого, похожего на

тебя человека, разве откажешься? К тому времени вообще все представления о жизни

изменятся коренным образом. Сейчас наши жизненные векторы развернуты вдоль временной

оси, но потом они примут перпендикулярное направление. И даже сам смысл жизни будет

ассоциироваться не с итогом жизни, а с каждой радостной минутой настоящего, с любовью в

этой жизни ко всему. А движение вперед станет условием для получения еще больших

радостей. Да, впрочем, по-моему, у тех, кто к жизни относится непосредственно – это уже и

сейчас так. Уж тебе-то, Алексей, такое должно поправиться.

Федоров, улыбаясь, думал.

– Да-а, ты изобразил, – сказал он, глядя на Николая с любопытством. – Я все думал,

что размышлять о таком можно или в закупоренной банке, где ничто не мешает, или, живя в

такое время, когда эти идеи уже висят в воздухе, присутствуют в практических заботах, в

страстях, даже в быту. Мне кажется, что вообще между продуктом фантазии и реальностью

обычно не бывает большого разрыва. Так откуда же в тебе все это? Какая жизненная

необходимость заставила тебя фантазировать об этом? Что, разве мы уже приобретаем

потребность в бесконечном и в вечном?

– А что, лично я хотел бы жить вечно и думаю, что вряд ли в этом желании есть какая-

то неправота. По крайней мере, я постарался бы не стать для людей обузой. Но я, конечно,

хочу, чтобы и с другими людьми было бы так же.

Перекур кончился, и строители стали тушить папиросы, обхлопывать о доски

подсохшие рукавицы. Николай и Санька взялись за носилки со щебенкой.

После обеда привезли цемент. Бумажные мешки с цементом нужно было перетаскать с

бортовой машины и ссыпать в ящик, обитый рубероидом. Все разделись до трусов и начали

работать. Когда цемент был ссыпан, а все тела, лица, волосы покрыты цементной пылью,

пошли к озеру рядом с кормоцехом, которое еще осенью специально углубили экскаватором.

Все купались первый раз в этом году и от холодной воды радостно орали и матерились.

Игорь Тарасович наблюдал за ними из пустого окна кормоцеха. Сегодня ему предстояло

выполнить еще один неофициальный наказ Хромова: как можно проще (Хромов сказал: по-

мужиковски) попросить бригаду удлинить рабочий день и хоть что-то наверстать.

– Ну, что, поработаем сегодня до восьми? – прямо в лоб, зато, по-свойски улыбаясь,

сказал Игорь Тарасович, когда все оживленно вернулись с озерца.

Строители замолчали, обдумывая предложение, и тут вдруг проняло Цибулевича.

– Как это до восьми?! – закричал он, глядя в упор своими голубыми анютиными

глазками, промытыми холодной озерной водой. – Это еще почему? Ты, прораб, не обеспечил

нас цементом, а теперь поработайте, видите ли, до восьми! Ну, ты даешь! Ставь в наряд по

десять часов – будем работать!

– Да вы что! – всплеснув руками, воскликнул Игорь Тарасович. – Как же это по десять

часов ставить? Вы что, за длинным рублем приехали?

– Конечно! – точно так же всплеснув руками, завопил Цибулевич.– Вот за таким