скачать книгу бесплатно
из кубриков всю кислую ночную атмосферу. А после зарядки до завтрака времени было как
раз столько, чтобы успеть заправить постель, побриться, помыться холодной водой, сделать
приборку.
Других забот не предполагалось. И так в строгом расписании весь день. Все было
максимальным – нагрузки на голову, нагрузки на мышцы. Все было подчинено одной цели.
Даже фильмы, показываемые дважды в неделю как бы для отдыха от трех уставов, несли те
же самые мысли, что и политические занятия. На учебу уходило даже положенное по уставу
личное время. Старшины советовали постоянно напевать про себя азбуку Морзе и все
написанное, что увидят глаза, пусть даже письма из дома, читать морзянкой. Почти что так
оно и выходило, потому что после многочасовых занятий морзянка звучала в голове уже сама
по себе. Времени на воспоминания не оставалось. В первые месяцы службы многие
курсанты получили от своих девушек письма, в которых те писали, что ждать три года вместо
двух они отказываются, и ребята воспринимали это как бы не острой неприятностью
сегодняшнего дня, а неприятностью прошедшей, забываемой жизни.
Каждый вечер две сотни человек в большом кубрике одновременно бросались в
кровати, несколько мгновений устраивались и, настигнутые командой "отбой", замирали. В
кубрике, только что шумевшем ульем, шум таял, словно в выключенном, остывающем
радиоприемнике. Через распахнутые окна вкатывался шелест широколистных деревьев, о
существовании которых еще несколько секунд назад не помнили. Шелест доносился из
какого-то параллельного не настоящего мира. В настоящем мире слышался стук каблуков
старшины, медленно идущего по проходу.
– Три скрипа – поднимаю роту, – говорил он.
В кубрике под каждым из двухсот была скрипучая кровать. Насчитав три скрипа,
старшина командовал: "Подъем!" Нужно было вскочить, надеть ботинки и встать в шеренгу
перед кроватями. Видимо, людей можно научить всему, и после нескольких таких
тренировочных подъемов и отбоев кубрик засыпал без скрипов. Так глубоко и бесчувственно
Бояркин не спал никогда, но, для того чтобы бесшумно повернуться ночью на другой бок, он
как бы просыпался и поэтому утром помнил, что за всю ночь пошевелился один, два, самое
большее три раза. Восемь часов сна подзаряжали так, что, казалось, энергии хватит на сто
лет. Но ее хватало ровно на один день. Засыпая, Николай каждый вечер продолжал видеть
серые стены, которые словно завязли в глазах, и весь прошедший день казался ему от этого
серым, так же как в детстве бывали брусничные дни, если он ходил с матерью в лес, и
вечером перед глазами плыли красные ягодки.
Долго Бояркину казалось, что серые дни можно лишь нумеровать и с удовольствием
вычеркивать в календарике. Радостных событий на эти месяцы было немного.
…Как-то под теплым южным дождем смотрели представление театра музыкальной
комедии… Осенью в подшефном колхозе убирали виноград и объелись им, а пропитанные
соком белые робы с трудом отстирали содой… Соревновались в море на шлюпках, весло
было сырым и тяжелым, оно то глубоко уходило в воду и его невозможно было сразу
вытащить, то попадало между двух гребней и, лишь лизнув поверхность, ударялось о весло
товарища. Старшина на руле неправильно сманеврировал – шлюпки сблизились, и весла с
треском перепутались. Потом отдыхали и любовались какой-то передержанной морской и
небесной голубизной. Кто-то из ребят осторожно приподнял мутноватую медузу, а когда
опустил ее, то она медленно растворилась в воде, словно сама была водяным сгустком…
Именно таких-то романтических впечатлений и требовала душа, но душа эта
постепенно мужала, мудрела и начинала видеть еще, может быть, большую ценность других
впечатлений.
…В один из многочисленных трехкилометровых кроссов он пришел к финишу
третьим из взвода, обставив даже тех, кто считался более сильным. После этого тошнило, и
почему-то сильно ныли зубы… Когда был шестикилометровый марш-бросок, взял на себя
чужие автомат и противогаз, но в норму спортивного разряда уложился… Шли строем с
песней, и вдруг возникло такое чувство единства со всеми, что захватило дух… К вечеру так
устал, что не смог сложить робу правильными кирпичиками. Старшина несколько раз
разбрасывал ее, заставляя складывать заново, и вдруг, отодвинув Бояркина, его робу сложил
товарищ – Костя Гнатюк из Днепропетровска.
* * *
Во время морского дежурства в ходовой рубке тесно и шумно: прокладывают
маршруты и отдают команды вахтенные офицеры, гудят приборы, поступают доклады с
боевых постов, корабль вибрирует от работы спрятанных внизу двигателей. Поэтому теперь
здесь кажется особенно спокойно. Приглушенный шум дождя воспринимается
умиротворяющей тишиной. Совсем светло – до подъема десять минут.
Давно уже в этом особом мире Бояркин имел свое место. В последние полтора года на
его фамилию приходили газеты и журналы. Каждого человека из небольшого экипажа он
знал лучше, чем себя, хотя настоящих друзей не нашел. Много товарищей-
радиотелеграфистов было на других кораблях бригады, в базе, на береговых постах
технического наблюдения. К Бояркину на Балтику приходили письма с Дальнего Востока, с
Амура, с Черного и Каспийского морей от товарищей по учебному отряду. К середине
службы эта переписка ослабла, а кое с кем и прекратилась, но чувство общности,
связанности осталось.
Письма от родителей приходили редко. Еще реже писали школьные товарищи.
Особенно нравились Николаю письма Игорька Крышина. Теперь он заканчивал четвертый
курс музыкального училища. Год назад женился. Его женой стала Наташа Красильникова.
Николай давно знал об их дружбе и понимал ее. Сблизиться им помогло то, что они
оказались вдвоем в незнакомом городе. Бояркин снова завидовал Игорьку – и тут у него все
удачней. Интересная, должно быть, получилась у них семья – он музыкант, она биолог.
Теперь Николай любил их обоих. Игорек прислал однажды стихотворение, посвященное
фронтовику-танкисту, хозяину дома, в котором они снимали комнату. Стихотворение
начиналось так: "Глубокие шрамы на лицах имеют свою выразительность…" Видимо, Игорек
о многом передумал. "Знаешь, вырастаем мы как-то незаметно, – дописал он прозой, – и суть
нашего роста в том, что мы начинаем подпирать то, что лежало пока на плечах других, Надо
понять, что сейчас именно наше поколение – самое крайнее из всех существовавших.
Именно мы отвечаем за все. Нам часто напоминают об этом, но до нас не доходит. А ведь от
этого не отмахнешься, ведь иначе-то и быть не может. Это независимо от нас… Уж извини за
мой высокий слог…" Бояркин ответил ему не менее высоким слогом, сознавшись, что Игорек
высказал и его мысли. "Лучшего друга у меня не будет никогда", – думал Николай.
Пережидая минуты до подъема, Бояркин стоял, навалившись на заклиненное рулевое
колесо. Бетонный причал блестел, как лакированный. Отблескивали темно-синие корабли,
припавшие к бетонной руке земли. Чехлы на скорострельных пушках почернели, и пушки
стали похожими на больших добродушных куриц, усевшихся на носу и корме каждого
корабля. На пирсе у трапов, втянув головы в воротники плащей, стояли вахтенные. До
присвоения старшинского звания Николай тоже дежурил у трапа и знал, что сейчас самое
неприятное для вахтенных не дождь, а медленное, тягучее время, от непроизвольного отсчета
которого невозможно отвлечься. Но этим-то временем Бояркин в свое время неплохо
воспользовался. На гражданке ему было некогда разбираться в себе. А уж про учебный отряд
и говорить нечего, но именно тогда – в стиснутое время учебки, окончательно перестав
принадлежать себе, он ощутил неотложную потребность разобраться. Наверное, это было
своеобразным инстинктом самосохранения, потому что личность уже проступала в нем и
требовала определения своих первых границ. Но возможность для этого появилась только на
корабле, когда Бояркин выучил необходимые инструкции, освоился с обстановкой и стал
заступать вахтенным у трапа. Вот тут-то и обнаружилось, что для разбора вовсе не требуется
