скачать книгу бесплатно
выходил в море через каждые десять суток и через столько же возвращался. И за службу
таких радостных возвращений было много. Впрочем, выходы в море тоже были радостными.
Всегда перед выходом на борт приходил комбриг, капитан первого ранга. Он командовал
кораблем еще в войну. Команда, выстроившись на баке, стояла перед седым комбригом во
всем рабочем: в синей робе, в беретах, в грубых кирзовых ботинках.
– Приказ номер… – объявлял комбриг хриплым голосом, – приказываю выступить на
охрану государственной границы.
Номер приказа сразу же забывался, но все помнили потом, что он существует. По
штабным документам и картам вся граница была постоянно закрыта этими
пронумерованными приказами, как несрываемыми печатями, за которыми стояли конкретные
корабли с конкретными фамилиями командиров, старшин и матросов, И когда команда после
построения с грохотом разбегалась по боевым постам, то каждый знал, что в пушках сейчас
заряжены не учебные, а настоящие снаряды, а глубинные бомбы на корме действительно
могут разорвать врага в клочья, если такой объявится на границе… Каждый человек знал свое
серьезное дело, осознавал насколько оно серьезно, и с этим осознанием испытывал особо
весомое мужское радостное ощущение себя. "Ты спрашиваешь, в чем суть моей службы, –
писал однажды Бояркин Игорьку Крышину, – так она не в каких-то подвигах, а в постоянной
неизбежной ответственности. Представь, что уходит в море корабль, что он надолго
отрывается от земли и что единственной ниточкой, связывающей его с ней, остается ниточка
связи, за которую отвечаешь ты. Представь это, и ты все поймешь…"
Сегодня еще на подходе корабля к базе начальник штаба вызвал на переговоры
командира корабля капитана третьего ранга Осинина и, поздравляя с возвращением,
сообщил, что завтра из части демобилизуется очередная группа, а с его корабля –
радиотелеграфист Бояркин. Николай сам устраивал переговоры, находящемуся в ходовой
рубке офицеру, и все слышал. Осинин, зная об этом, не стал сообщать дополнительно.
Взволнованный, Бояркин хотел было тут же уйти с вахты, вызвав вместо себя младшего
радиотелеграфиста, но потом, напротив, стал делать все неторопливо и внимательно, с
желанием запомнить каждую мелочь. А когда уже ощутил, что корабль приник к пирсу, когда
услышал, как наверху по палубе загремели ботинки, попросил у береговой радиостанции
разрешение на закрытие вахты, расписался во всех журналах, и, помедлив, щелкнул
тумблерами. Эфир погас в динамиках, но не быстрее, не медленнее, а так, как обычно.
Николай еще некоторое время сидел неподвижно. Хорошо, что ребята пока ничего не знали,
не кричали, не поздравляли и что представилась возможность побыть с этим известием
наедине. На корабле гудел уже только один дизель-генератор, но вот и он замолк. Свет погас.
Сейчас электрики протянут кабель и переведут корабль на береговое питание. Теперь уж все.
Это и есть последнее возвращение.
Николай вспомнил, что нужно еще отключить телефонную трубку в ходовой рубке, и
поднялся по трапу. Командир корабля приводил в порядок документы – в этот выход было
задержание иностранной шхуны, занимавшейся браконьерским ловом рыбы в
территориальных водах. Шхуну осмотрели и по распоряжению штаба отпустили, но в штаб
следовало представить необходимые бумаги.
Подчиненные никогда не называли Осинина по званию. Звали Командиром, потому
что так было короче и как казалось, определенней. На корабле вообще все были коротко
определенными и как бы с большой буквы: Командир, Штурман, Боцман, Замполит… Но это
и в малой мере не было обезличеньем. Когда Бояркина называли Радистом, то ему казалось,
что на их маленьком корабле это даже точнее имени и фамилии, потому что прямо выражало
его главное значение здесь. Командира между собой моряки называли Колобком, а чаще
всего Батей. Он был маленький и быстрый. Особенно злое и решительное выражение
придавал ему чуть вздернутый нос, похожий на небрежно прилепленную картошку. Распекал
командир крикливо, не давая в ответ сказать ни слова, потому что не отыскивал у
провинившегося каких-либо индивидуальных струн, а давил открытым "ломовым" способом.
Вначале с исходного пункта Командир уносился чуть ли не к всемирным масштабам и,
обрушив оттуда все, что хоть в какой-то степени соответствовало теме, он еще с полчаса
талдычил то же самое, только с другими оборотами. Основная мысль, которую постоянно
внушал он во всех чистках, была та, что в жизни вообще, а в морской службе особенно,
мелочей не бывает.
– Вахтенный журнал нужно вести тща-тель-нейшим образом, – поучал он
радиотелеграфистов, – даже если кто-то пукнул в эфир – тут же запиши и распишись.
Первая проработка Бояркина, на которую он попал почти сразу по прибытии на
корабль, продолжалась полтора часа без передыха, потому что Николай не знал еще, что
Осинина положено слушать молчком, даже когда он спрашивает. Бояркин же оправдывался,
вставлял словечки, кое-где усмехался, приводя Осинина в бешенство. В конце концов,
Командир все же вынудил подчиненного согласиться по всем пунктам, но Николай
невзлюбил его. А потом, почти через полгода, Осинин открылся по-новому. Бояркин как-то
попросил у механика корабля капитан-лейтенанта Рыжова (вот его почему-то никогда не
называли с большой буквы механиком) книгу Джека Лондона, которую тот заканчивал
читать. Офицер поправил воротничок и, сделав на лице какое-то холодное, неизвестно откуда
взявшееся аристократическое выражение, буркнул что-то непонятное. Командир,
оказавшийся рядом, сердито усмехнулся и, уведя Бояркина к себе, положил перед ним
несколько журналов.
– Здесь повесть "Белый Бим Черное Ухо", – сказал он, – лично я прочитал ее три раза.
Раньше у нас не было замполита, и на политзанятиях мы читали этого "Бима" вслух. Именно
на политзанятиях, потому что я не верю и никогда не верил в лекции, где только "ура!" да
"'ура!". А пользу хорошего чтения я знаю с детства, еще с тех пор, как мне самому мать
читала о Томе Сойере по несколько страничек в день. Не знаю, остается ли у вас в душе что-
нибудь после теперешних занятий, но у нас на корабле нарушений дисциплины не было и
раньше. Возьми почитай… Если хорошо прочитаешь, то обязательно поймешь, как надо
любить зверей, природу, жизнь и как можно стать человеком.
Говорили они еще долго. Командир рассказывал и с удовольствием показывал письма
от ребят, которые уже давно отслужили, но пишут ему. Рассказывал, что всю жизнь мечтает о
саде, и, уйдя через полтора года на пенсию, купит дачу, заимеет собаку, станет разводить
ягоду, в том числе обязательно облепиху. Командир разрешил Бояркину во время стоянок в
базе брать у вестового ключ от каюты и читать все, что собрано в отдельные подшивки о
собаках, кошках, лошадях, редких растениях, целебных травах.
– Ну что, Николай? – сказал командир, взглянув на появившегося в ходовой рубке
старшину, – конец твоей службе? Поздравляю…
– Еще двадцать четыре часа, товарищ командир.
– Нет, уже сегодня все. Завтра только формальности – речи, поздравления, грамоты,
может быть, значки какие-нибудь памятные… В общем – поздравляю.
Впервые за всю службу Бояркин плескался в душе поспешно. Куда спешил – и сам не
понимал. Придя в каюту, еще раз перебрал в чемодане давно приготовленные вещи. Закрыл
замок-молнию и минут пять сидел, глядя на тусклый матовый плафон, пытаясь ощутить
расслабленность и покой, как бывало после душа, но волнение не унималось. Николай
поднялся в столовую и сел перед телевизором. Смотрели концерт. Собрались в основном все
дембеля: тонкий, курносый корабельный электрик Пермяков, гидроакустик Трунин, комендор
Решетень, кок Хуторкин. Пермяков и Хуторкин лениво курили, стряхивая пепел в
консервную банку.
– И чего это мы все ими восхищаемся, – вдруг удивленно проговорил Пермяков, глядя
на певицу в телевизоре, – а у них ведь тоже все обыкновенное. Посмотрите отдельно на
глаза, на нос, на уши… Вон на уши…
