скачать книгу бесплатно
А не верят, так и рассказывать незачем.
Обычно слушают его, давятся от смеха, убегают в сторону, чтобы прохохотаться. А
если кто из пацанов соберется хихикнуть, тот тут же получит подзатыльник от кого-нибудь из
взрослых мужиков. Но хохоту после этого подзатыльника бывало еще больше – его уже
ничто не держало, а Пима завернется в телогрейку и заснет. История останется без конца. И
просить бесполезно.
Бояркин тоже бывал на сенокосе, тоже слушал Пиму, и теперь у него захватило дух от
всплывших в памяти запахов костра, сена, конского пота. Он как будто услышал
пощелкивание сучков в костре, хруст влажной, вечерней травы на зубах у коней,
неторопливое размеренное кваканье лягушек на недалеком болоте.
На сене за спиной деда лежал еще парень в красной рубахе. Этот не напоминал
никого. Николай, посмотрев по сторонам, направился было через весь зал к старушке-
смотрительнице, сидящей на стуле, но вернулся и стал приглядываться снова. Вообще-то
Пима Танин курил не трубку, а газетные самокрутки, хотя тут дело художника. Но уж, зато
взгляд-то его хитрющий не спрячешь.
– Вам что, молодой человек? – подойдя, спросила смотрительница, заметив какой-то
особенный его интерес.
– Да так… Дед тут знакомый. Не знаете, в каком месте художник эту картину
нарисовал?
Старушка подошла ближе и некоторое время с интересом разглядывала старика, как
будто проверяя, не знаком ли он ей самой.
– Да кто ж его знает, – ответила она, – у художника и спроси.
– Я? У художника?
– Напиши ему в книгу отзывов. Он ее по утрам просматривает.
Николай сел у маленького столика и стал читать отзывы. Поколебавшись, написал:
"Понравился старик в картине "Минута отдыха". Кажется, я его знаю. Напишите,
пожалуйста, в каком районе и в какой области вы его срисовали".
Потом Бояркин пришел через два дня. Ответа в книге не было. Спросил у знакомой
смотрительницы.
– Пойдем, я покажу его автопортрет, – отчего-то невесело сказала она и пошла в
другой зал.
– Ага, я его уже видел, – сказал Бояркин.
– Это его последний прижизненный портрет…
– Почему прижизненный?
– Вчера ночью Павел Петрович умер…
После этого Бояркин снова обошел все картины. Теперь он смотрел и думал не как
учили, а по-своему. Он думал, что за каждой картиной длительные годы работы. А за всеми
вместе – большая, нужная людям жизнь.
Выйдя из музея, Николай ощутил в себе порыв броситься по набережной и бежать
очень долго. Чувствовать, что уже не можешь, но ни за что не останавливаться… Жить так,
как он, – ходить шажком, дремать и почитывать газетки на уроках – нельзя. Нельзя, потому
что ни мелких шажков, ни дремоты, ни пустых мечтаний после тебя не останется. Вот в чем
дело. "Черт возьми, да почему же я не поступил в школу! – вдруг мучительно пожалел
Бояркин. – Осел, я, осел! Да ведь я же ничто! Меня вовсе нет!"
На другой день после занятий Николай нашел Ольгу Михайловну и сказал ей о смерти
Алексеева. Она уже знала, но ее тронула солидарность ученика, который был, пожалуй,
единственным из всей группы, кто по ее совету побывал в музее.
– Кажется, у тебя в городе нет друзей, – сказала она, – тебе нужен хороший товарищ. Я
поддерживаю связь со студенческим молодежным театром. Там есть интересный парень –
Юрий Косицын. Приходи сегодня на представление, в перерыве познакомлю.
Бояркин пришел. Спектакль был о комсомольцах двадцатых. По программе было
видно, что Ю. Косицын играет главную роль. На сцене он был с кобурой, в кожаной тужурке.
Несмотря на как-то не "по-комсомольски" вздернутую губу, говорил отрывисто и
решительно. К тому же был он студентом последнего курса медицинского института, а не то,
что какой-то пэтэушник… Николай стал бояться знакомства.
В антракте Ольга Михайловна провела Николая за сцену.
– Юрий, – сказал Косицын, протягивая руку Бояркину.
– Пригласи его в гости, – попросила Косицына Ольга Михайловна.
– Завтра воскресенье. Значит, в десять утра, – сказал Косицын и продиктовал адрес.
В десять часов утра Бояркин позвонил в квартиру нового товарища.
– Кто? – спросил из-за двери Косицын.
Николай смущенно замялся, не зная, как отозваться. Дверь чуть приоткрылась, потом
распахнулась, и Косицын вдернул Николая в прихожую. Он, худой и узкоплечий, был в одних
трусах, поспешно надетых с каким-то перевивом.
– Ой, как же это чудненько, что ты пришел, – зашептал он, увлекая Бояркина на
кухню, – прямо спас. Значит, так: эту посуду начинай переставлять из раковины на стол.
Когда закончишь, переставляй обратно. И греми, пожалуйста, греми как можно громче.
Разбей что-нибудь, если хочешь – это будет очень убедительно, реалистично. Давай, потом
все объясню.
Он убежал. В спальне послышалось шушуканье. Упала и покатилась бутылка. Через
несколько минут по коридору торопливо прошуршало платье. Щелкнул замочек на входной
двери. Бояркин чувствовал себя идиотом с этой дурацкой посудой.
Юрий пришел уже одетый.
– Молодец, хорошо гремел, – проговорил он, снисходительно улыбаясь, – сказал ей,
что мать из деревни накатила. Злющая, говорю, рвет и мечет… Представляешь, вчера после
спектакля подходит. Смазливенькая такая… В гости приглашает. Знает, что я медик, так по
этой части смыслю. До нее ехать далеко, да и мало ли какие сюрпризы могут быть. Привел
домой. А она утром уходить не хочет. Влюбилась за ночь, слезы льет. В общем, жуть. Ну, все!
Мой руки, ставлю чайник. Наработался я, оголодал.
Николай, натянуто улыбаясь, стал намыливать руки. Он лишь кивал головой, а
говорил и о театре, и о городе, и о погоде один Косицын.
– Да уж опыт у меня кой-какой имеется, – вернулся хозяин к прежней теме, намазывая
маслом хлеб, – могу кое-чем и поделиться. А-а… вспомнил, у меня есть наглядные пособия.
Хочешь взглянуть?
Не дожидаясь согласия, он отодвинул кружку и принес из комнаты пачку
порнографических открыток.
– Вот, кажется, сразу самая интересная, – сказал он, разглядывая первую и
одновременно поднося кружку к вздернутой губе, – пожалуйста, четыре партнера, а нет, нет,
нет, тут даже пять. Вот один-то внизу.
Бояркин никогда еще не видел ничего подобного, и поначалу кровь его
зациркулировала с удвоенной силой, но чем дольше он разглядывал фотографии и чем
детальнее разъяснял Косицын, тем омерзительней ему становилось.
Ушел он от Косицына через полчаса, не узнавая ничего вокруг. Хотелось упасть куда-
нибудь в лужу, чтобы ездили по тебе вонючие автобусы и машины, чтобы топтали эти
грязные женщины, которые прячутся за одеждой, за походкой, за равнодушными
выражениями лиц, а на самом деле совсем другие. Такой великой грязи, казалось,
невозможно было противостоять.
* * *
Бояркину никак не удавалось войти в шумную, запутанную городскую жизнь. В толпе
с неповторяющимися чужими лицами он терялся, не ощущал себя собой. Весь человеческий
