Туман

У Валентина похолодела душа.

– С Маргаритой Потёмкиной, например. Могу устроить, – вежливо предложил голос.

– Нет, …нет, пожалуйста, – испугался Валентин и вынес свои мысли вслух: – Я боюсь себе даже представить в каком состоянии сейчас её душа. Мы поминали её только что, …пусть где-то с критикой, но по-доброму.

– Её утешила и растрогала ваша забота о ней, – сообщил могущественный неизвестный.

– Всё равно не надо. Я думаю, вы меня понимаете, – беспокоился Егоров, не зная, как правильно выразить своё нежелание.

– Тогда предложу то, что вам близко.

И из полумрака параллельно друг другу выплыли два гроба; один обшитый блестящей тёмно-синей тканью, а второй бордовым бархатом. Валентин без труда узнал гробы своих родителей. С минуту он стоял молча, смотрел на них и боялся пошевелиться, но потом обрёл какую-то уверенность и сказал:

– Я верю, что сейчас могут откинуться крышки, и я увижу отца с матерью. Не знаю, будут они выглядеть в привычном или неприглядном виде, но дело не в этом. Если можно, я бы хотел отказаться и от общения с ними. В данный момент, мне нечего им сказать, и я бы не хотел огорчать их своим молчанием. Вы знаете мою новейшую судьбу, и должны понимать, что мне стыдно перед ними.

– О, это уважительный отказ, – прозвучал голос, и гробы так же плавно исчезли в темноте.

Округа начинала понемногу светлеть, и по правой руке Валентина потекли тёплые струи, но костяшки всё ещё белели из рукава куртки. Он предчувствовал, что встреча по желанию «всемогущего незнакомца» приближается к концу, и спешил выбрать из множества накопившихся вопросов какой-нибудь важный. Но как в такой ситуации было определить, что главнее? И он задал вопрос не самый лучший:

– Осмелюсь спросить, а вы надолго здесь?

– Как прикажешь это понимать? – прозвучал вместо ответа непонятный вопрос, а потом с насмешливым недоумением напомнили: – Ты же пришёл сюда искать Петра Добротова, а не задавать бестактные вопросы.

– А, кстати, где он? – непроизвольно вырвалось у Валентина.

Раздался смех, а потом прозвучало:

– Ты наглеешь с каждой секундой, и мне это нравится, – после послышался выдох и уже строго: – Не надо искать того, кто выбрал скорость. Петра Добротова ты больше никогда не увидишь. Подумай лучше о женщине.

Стало совсем светло. Валентин взглянул на свою правую руку, и кривая улыбка прилипла к его лицу. Рука была прежней и радовала его кожей и проступающими венами. Покрутив кистью, разжимая и сжимая её в кулак, он отметил, что и дыхание начинало приходить в норму, хотя вдохи ещё оставались затруднёнными. Туман вокруг приблизился и снова охватил Валентина густой плотностью. Определив по верёвке направление, он начал выбираться к дому.

Наматываемый Максимом на руку поводок упёрся в куртку Валентина Владимировича. Максим равнодушно смотрел на товарища и забрасывал его ироничными вопросами:

– А чего один? Где мопед? Где рокер? Решил понизить свой поисковый рейтинг?

Валентину сейчас было главным, что он дошёл до дома и на шутки он никак не отреагировал. Он был счастлив и больше не мог сдерживаться. Неожиданно для Макса, Егоров заключил его в объятия и проговорил:

– Никакого Добротова там нет и, скорее всего, больше не будет.

– Погоди, погоди, ничего не понимаю, – мягко отстранил от себя Валентина Зиновьев и, внимательно разглядывая соседа, спросил: – Откуда такие бесценные сведения?

– Из тумана, – выдохнул, довольный и очарованный Егоров.

На лице Максима появилось оценивающее изумление. Потерев большим пальцем кончик носа, он предположил:

– Значит, вселенский голос опять проснулся. И он тебе что-то поведал. Я прав?

Валентин молча закивал в ответ.

– Но почему я-то ничего не слышал? – продолжил Максим дружеский допрос. – Вы шептались там? Шу-шу-шу? …И что ты всё время встряхиваешь рукой? Ударился что ли?

Валентин погладил свою восстановленную руку и заговорил, глядя в какую-то невидимую точку:

– Все наши вчерашние размышления, Макс, по поводу Бога, сатаны, …экспериментов, это были какие-то детские развлечения, …глупая суета. Я уверен, что мы не получим конкретного ответа. Невозможно получить достоверную информацию о том, что выше земных законов. Видишь, мне даже объяснять это невозможно. Это можно представить себе, как огромную сферу, в которой собраны реальные сведения обо всех, …где, наверняка, хранятся все наши сны, и ещё эта сфера имеет доступ к потустороннему миру. Мне предложили пообщаться даже с Маргаритой, но ты сам понимаешь, что я отказался. К такому…! – страшно даже прикасаться. Я бы не сказал, что там находится наш друг, но и не враг – это точно. Уничтожать нас он, похоже, не намерен. Сегодняшняя встреча была случайной, а вообще, мне кажется, он готовится к свиданию с каждым из нас. Мы знаем, что он встречался уже с Жмыховым, а теперь я узнал, что и с Маргаритой тоже. Но он…, как я понял, если и причастен к её смерти, то только косвенно. Как мы и определили, она сама….

– А кто сомневался? Было очевидно, что она сама…, – машинально выпалил Зиновьев, с трудом переваривая всё то, что выдал Владимирович, и подозрительно предположил: – Это что же получается? Ты мне сейчас сплетничаешь о том, кто находится возле нас?

– Выходит, что так, – беспечно согласился Егоров и так же безмятежно прибавил: – Мы же не стесняемся обсуждать снегопад или грозу, находясь под ней.

– Да, но гроза не разговаривает человеческим голосом, – разумно заметил Максим.

– Ну, значит, нам повезло с этим нюансом, – улыбнулся Валентин.

Максим смотрел на него с вялым возмущением и ещё с какой-то завистью.

– Владимирович, ты выглядишь очарованным, как жених после брачной ночи, – заявил он с небольшим упрёком.

Егоров оценил шутку лёгким покашливанием и сказал:

– А про туман, я ещё, вот что, хочу тебе сообщить: – всё очень похоже на сон, но в котором тебя конкретно, как бы, тестируют и испытывают. Я не стану тебе передавать содержание того разговора, …во всяком случае, сейчас, потому что в нём многое касается только меня. …Вернее моей глупости, которую там высмеяли. Но я должен предупредить тебя о фокусах. Ты когда-нибудь видел свою кость?

Максим неподдельно озадачился таким странным вопросом и немного подумав, ответил:

– Разве что, …зубы.

– А я видел, – спешил поделиться впечатлениями Валентин, приподнял перед ним правую руку и пояснил: – Представь себе, из этого рукава десять минут назад торчал скелет. Голый…, как пособие в школе на уроке анатомии. Это не бред, Макс. Я видел свои костяшки, и не просто видел, – я шевелил ими. Более того, я жёсткими фалангами почесал свою щёку.

– Ничё себе, – прищурился Максим, опуская уголки губ, пытаясь представить себе это неприятное ощущение.

Он ничуть не сомневался в правдивости сумбурного рассказа Валентина. Максим хорошо изучил Владимировича, и знал, что тот даже толком пошутить не умел, а уж придумывать байки…, такого за Егоровым вообще никогда не водилось.

– А ты не спросил, когда эта «котовасия» кончится? А то уже глаза гниют от этой «английской свежести». Так мечтал насладиться красотами золотой осени…, – мечтательно произнёс Зиновьев.

Валентин понимал, что за сарказмом Максим пытается скрыть свои внутренние волнения, и постарался ответить ему похожим настроем:

– Я тебе поражаюсь Макс. Ещё пару дней назад тебе грозил снегами Магадан, а сейчас ты скучаешь о золотой листве. Вокруг нас чёрте что твориться, и не знаешь, чего ждать дальше. …Спросил, конечно. Но кто я такой, чтобы мне всё прямо так и выложили, – ответил он под конец.

– А-а, – многозначительно протянул Макс. – Значит, всё-таки гордыня и высокомерие являются визитной карточкой нашего гостя, – заявил он и в шутку сделал выпад с кулачными ударами в туман.

Валентину не очень понравился этот импровизированный короткий бой с тенью, и он предложил:

– Пойдём в дом, помянем ещё разок соседку.

В это время Михаил Анатольевич не находил себе места, ему было тесно в этой ненавистной однокомнатной квартире, а мысль во второй раз попробовать выбраться из тумана тут же уничтожили воспоминания о вчерашнем кошмаре. Он в очередной раз покрутил в руках мобильный телефон, понажимал кнопки, подключил его к зарядному устройству и оставил в покое. Проверил работу телевизора, но кроме беспробудного синего фона, экран ничего не выдавал. Подполковник прошёлся на кухню, долбанул ребром ладони по открытой дверце буфетного шкафа, заглянул в окно, прислушался, потом плюнул с досады на стекло, подумал о чём-то и растёр рукавом своё, сползающее вниз, выделение, извергнутое из ротовой полости.

Остатки коньяка в бутылке уже не соблазняли Жмыхова, но всё же он выплеснул их в стакан и разом проглотил. Горло обожгло, подполковник задержал дыхание, появилась теплота в груди. Он постоял с минуту, но мятежной голове с блуждающими в ней невнятными мыслями коньяк не помог. Тогда Михаил Анатольевич уставился в потолок и толи прорычал, а может быть, так он пытался прокричать; в общем, повёл себя, как-то неадекватно. Покончив с громким выбросом эмоций, он вошёл в комнату и плюхнулся на кровать. Полежал немного, почувствовал неприятный чужой запах и даже вспомнил, кому он принадлежит. С брезгливым раздражением он сорвал простыню, вытряхнул из пододеяльника одеяло, сбросил на пол одну из подушек и всё это ногами пропинал до коридора. Потом прошёл к умывальнику и тщательно умылся.

Присев к столу, и обхватив виски руками, Жмыхов подумал, что такими темпами до безумия осталось совсем немного, и опять вспомнил про своего собеседника соседа. «Куда он подевался? Не ужели и впрямь уехал отсюда на каком-то драндулете? Быть такого не может. Что бы так запросто выбраться отсюда какому-то дураку. Нет, нет. Наверняка уже дома. Но почему ко мне не зашёл?», – немного обиделся подполковник.

Михаил Анатольевич встал и вышел из квартиры. Постучал в дверь напротив, но никто не ответил. Постучал ещё раз и услышал голоса снизу. Спустился на первый этаж и прислонил ухо к двери квартиры номер один, за которой протекала негромкая беседа. Жмыхов прислушался, пытаясь уловить суть разговора, но собственная отдышка мешала сосредоточиться. Тогда он, полный решимости, во что бы то ни стало, разыскать Петра, постучал. Голоса резко утихли, но открывать Жмыхову никто не спешил. Наконец дверь скрипнула и, прикрыв её за собой, на площадку вышел Валентин Егоров.

– Что вы хотели? – вежливо спросил он подполковника.

– Перестань обезьяну из себя корчить. Позови Петра, – в грубой форме потребовал Жмыхов.

– А его здесь нет, – с сожалением ответил Валентин. – Наверное, до сих пор с прогулки не вернулся.

– Ты что из меня дурака делаешь! Какая прогулка?! – начал выходить из беспокойного состояния и погружаться в бешенство подполковник. – Ты сам знаешь, что на улице делается. Узнаю, что с Петром сотворили, пойдёте все по этому делу, и сроки будут не маленькие.

– Ну, до этого ещё дожить надо, а пока мы с вами сами узники, – спокойно и даже чуть лукаво сказал Валентин и прибавил: – Заметьте, в абсолютно равных условиях.

Жмыхов мало чего из этого понял, но прорычал:

– Последний раз спрашиваю, где Петя?!

– А то что? – послышался за дверью голос Максима.

Светлана Александровна, как могла, прикрывала собою проход в коридоре, чтобы сын не вышел из квартиры, но Макс всё равно как-то ловко проскользнул мимо матери и приоткрыл дверь. Мать держала его сзади за рубашку. Жмыхов на шаг отпрянул.

– Ты же последний кто видел его живым, – выглядывая в проёме, с вызывающей претензией, заявил Максим, – вот с тебя сейчас и начнём спрашивать. Может быть, к тебе с обыском нагрянуть? Где ты у себя труп таксиста Добротова прячешь? Под кроватью или уже успел расчленить и распихать куски по углам?

– Ты сука и за это ответишь! – прохрипел Жмыхов, багровея лицом.

– Да, что ты всё грозишься, любвеобильный, ты наш, пузантроп. Забыл, что ли? Свой удар ты уже сделал, а теперь моя очередь.

Макс всё же вырвался из цепкой хватки своей матери и шагнул на площадку. Жмыхов, отпихнув Валентина, спотыкаясь о ступеньки, поспешил наверх, но между этажами остановился. Посмотрел на свою дверь, как на спасительный щит, и тяжело дыша, с бессильной злобой уставился на соседей. Светлана Александровна тоже вышла на площадку и придерживала сына за руку, а Мила с бабой Паней наблюдали за происходящим из раскрытой двери.

– Сегодня я бить тебя не буду, не то настроение, – продолжал Максим с той же иронией и без всякой агрессии. – Ты спустись к людям, поговори с ними; может, научишься чему-нибудь полезному.

К Михаилу Анатольевичу сквозь злобу и предательский пакостный испуг, за который он себя стыдил, вдруг пришла замечательная стратегическая идея; он вспомнил свои доклады на совещаниях, выступления в других общественных местах, когда он разумно оценивал какие-нибудь непростые городские обстоятельства.

– Вы посмотрите! Посмотрите внимательно, кто находится среди нас, – обратился он громко к собравшимся внизу ненавистным соседям, – кого вы вырастили. Это же хам и преступник. В нём нет такого святого понятия: – как уважение к старшим.

Светлана Александровна хотела немедленно возразить, но Максим одёрнул её за нижний край безрукавки и рукой прижал мать к себе; таким образом, давая понять, что не плохо бы послушать этого оратора, потому что Жмыхов вошёл в незнакомое для всех забавное состояние. А нравоучения тем временем продолжились:

– Вы только подумайте, куда катится наше общество, когда такие как он, выплясывают под ваши аплодисменты. Вы подумайте! Подумайте, что будет с вами через год, …другой, если вы не перестанете ему потакать. Да, он об вас ноги вытирать будет. Вы потом вспомните меня, но будет поздно. Я всю жизнь борюсь с такими мерзавцами, и вот что я скажу: раньше было намного проще, потому что моральный уровень и сознание были выше. Рядовые люди мне помогали, а сейчас получается, что я один, стою против всех вас и пытаюсь донести очевидные понятия. А вы посмотрите на него внимательно, посмотрите, – указал Михаил Анатольевич толстым указательным пальцем на Максима, – он же плевать хотел на ваши прожитые годы, на ваш жизненный опыт, на ваши советы и просьбы. Он отрицает всё вами сказанное и делает по-своему. И таких, как он, уже развелось тьма тьмущая. Страну, которую мы пытаемся восстановить после коммунистической разрухи, заполонил гнилой вирус из таких вот…, как этот. Одумайтесь! Давайте все вместе прижимать гадов и возрождать наше государство.

Светлана Александровна всё же прервала эту тираду, но заговорила сдержанно:

– А можно попросить, поподробнее рассказать, какую такую страну вы лично желаете для нас построить. И, желательно, в деталях, – вежливо обратилась она, с призрением разглядывая Жмыхова.

– А представить такую страну не сложно, гражданочка. Это где порядок и закон стоят на первом месте, – не раздумывая, ответил подполковник, понимая, что среда, в которой он находится, не желает принимать его разумные доводы, но всё же он продолжил делиться своей точкой зрения: – Слава богу, что мы разобрались с этим беспределом «девяностых», и сейчас мундиры на плечах таких честных людях, как я. А вы представляете себе, если бы мой пистолет был сейчас в кармане этого бандита? Да, я же вас охраняю от него. Добиваюсь, чтобы он проявлял почтение и уважение к возрасту. Я говорю о стране, где вот такие мамаши, как вы, не леденцами воспитывают своего сыночка, а розгами иногда охаживают, пока он ещё на лавке умещается. А теперь-то, что толку.

– Вас самого в детстве отец когда-нибудь лупил? – с глубоким интересом спросила Зиновьева.

– Лупил! – мятежно соврал Жмыхов, – Ещё как лупил! Вот поэтому, я и стал человеком, которого уважают, и который приносит пользу обществу.

– Если честно, не помню, – с сожалением продолжала Светлана Александровна. – Но лучше бы было, если бы покойный Анатолий Сергеевич вас побольше любил, тогда возможно, мы не стояли бы сейчас вот так на лестнице в абсурдном положении. Я чувствую себя сейчас в группе посетителей какого-то экстремального зоопарка, которые разглядывают случайно вырвавшееся из клетки животное.

Михаил Анатольевич набрал в грудь воздуху, но не знал, что с ним делать. Тогда он его выпустил, набрал ещё порцию и заорал:

– Учил! Любил! Наказывал и наставлял! – неистово вскипел подполковник на всё сразу; и на то, что произнесли имя его родителя всуе, и на зоопарк с животным. Продолжал он в том же духе: – И не смей его тревожить своим липким языком! Ты вырастила гнилой плод и не имеешь право что-либо говорить о моём отце! Вы сами все здесь – сплошное зверьё! И мне противно даже стоять рядом с вами!

Пафосным высказыванием Жмыхов закончил своё выступление, и уже собирался укрыться в своей квартире, делая поспешные шаги по ступеням наверх, потому что Максим Зиновьев сделал попытку вскочить на лестницу и добраться до оратора, но Светлана Александровна, скорее даже не рукой, а взглядом остановила сына и громко попросила, не поднимая головы:

– Задержитесь ненадолго полковник. Я хочу сказать вам несколько слов. А вы мальчики идите на кухню, – обратилась она чуть тише к мужчинам, стоящим с ней рядом, – и не подслушивайте. Вам ещё рано.

Она приложила одну руку к спине Валентина, а второй подтолкнула Макса к двери. Когда они неохотно ушли, и дверь за ними прикрылась, Зиновьева поднялась на несколько ступенек. Брезгливо она посмотрела вверх, на уже ухмыляющегося Жмыхова (оттого что мужская часть покинула «поле боя»), и сказала:

– Раз тебя научили уважать старость, то ты выслушаешь меня теперь без своих соплей и криков.

От такого спокойного, но властного тона, от прямолинейных выражений и пристального, пронизывающего насквозь взгляда, ухмылка с лица подполковника сошла, и он насупился. Светлана Александровна дальше говорила без пауз:

– Запомни одно: ни к стране, ни к городу, ни даже к этому дому, ты не имеешь никакого полезного отношения. Ты сам представляешь собой большой гнойник, который может присосаться к чему угодно и своим смрадом испоганить любое окружение. Я не могу без тошноты представить тебя не в одном публичном месте, где собираются обычные нормальные люди; ни на автобусной остановке, ни в кинотеатре, не в пионерском лагере и, уж тем более, в церкви. Это от тебя надо избавляться, как от вселенской заразы. Ты даже в замкнутых условиях не можешь гнить потихоньку, тебе почему-то необходимо выплеснуться на живые организмы. Полковник, чем пытаться кого-то учить, ты лучше встань сейчас перед зеркалом и внимательно всмотрись в себя. Если сосредоточишься, то увидишь нечто страшное, но это будет полезно для твоего будущего. Ты же бесполый, в тебе нет ничего мужского, не говоря уже о том начале, которое в тебя вложила женщина, и которое в тебе растворилось давным-давно. И когда ты увидишь перед собой не человека, а непонятную массу, которая занимает высокую должность и которая предлагает возрождать страну, ты поймёшь, насколько эта страна обречена на гибель.

Видимо, с выпитым алкоголем, в обстановке зловещего тумана сама жмыховская природа дала сбой и теперь менялась. Михаил Анатольевич скрипел зубами и в очередной раз жалел, что при нём нет пистолета. И его желание пристрелить немедленно эту старуху не выглядело как затмение разума, а наоборот, подступило ощущение, что он имеет на это полное право со всеми обязательно оправдывающими его последствиями. В отличие от Максима Зиновьева, он бы не стал задумываться, способен он убить человека или нет, выстрелил бы за такие слова без промедления, а уже потом начал искать всевозможные варианты, как избежать наказания, которое, впрочем, и виделось ему всего лишь строгим порицанием. И чуть ли не до слёз подступила к Жмыхову какая-то детская обида, оттого что он не имел при себе этого табельного оружия.

Он хотел ответить что-нибудь гадкое и пронзительное этой сумасбродной тётке и раскрыл уже, было, рот, но только какие-то матерные выражения скопились на его языке, и он предпочёл их придержать, чтобы не казаться беспомощным.

Светлана Александровна отвернулась от него, спустилась к своей двери и, напоследок, прибавила:

– Постарайся избежать встречи с моим сыном. А то, не дай Бог, меня не окажется рядом, тогда тебя уже точно никто не спасёт. Хотя без тебя, как раз и появится стимул закладывать начало нового государства.

Хлопнула дверь, а Жмыхов так и оставался стоять в двух ступенях от своей чёрной железной двери. Вроде бы и облегчение пришло оттого, что он остался один, но и злость с обидой никуда не делись. Михаил Анатольевич припоминал, где у него и какие находятся залежи спиртного, и параллельно, почему-то, размышлял, как спалить этот «гадюшник», не причинив при этом ни себе, ни своей собственности вреда. «Эх, не застраховал вовремя эту квартирку от пожара», – была его последняя мысль перед дверью.

Судя по часам, наступал вечер. Валентин включил наружную лампочку и вышел из первого подъезда. Туман превратился в серый дым и, как показалось Егорову, стал немного прозрачнее. На душе было спокойно, а от выпитой водки появилось лёгкое блаженство, и лишь зайдя в свой подъезд и взглянув снизу на дверь тринадцатой квартиры, в нём колыхнулась горькая печаль и щемящая тоска подкатила к горлу.

Ещё одно пустое помещение. Душа хозяйки сейчас неизвестно где, а её тело зарыто в холодной земле у леса.

Валентину расхотелось подниматься наверх, да, он и забыл уже, зачем именно шёл к себе, но и оставаться здесь внизу ему было тягостно. Он щёлкнул лепестком выключателя справа от себя; тем самым зажёг и вторую наружную лампочку под козырьком своего подъезда и вышел наружу.

Дойдя до мотка провода, скрученного под кронштейном, ему почему-то захотелось прогуляться до беседки. Максим был трижды прав, когда говорил, что прогулки в туман для Егорова становились чем-то вроде похожими на наркотическую зависимость. Нисколько уже не сопротивляясь этому утверждению, Валентин соглашался; ему очень хотелось оторваться от стены дома и полностью погрузиться в туман. Но словно какое-то негласное правило останавливало его; Валентину как будто внушалось, что для «похода» требовался повод, которого на данный момент у него не было.

Но идти очень хотелось. Валентина уже не пугала костлявая рука. Желанным уже был и голос невидимого могущественного собеседника, но и становиться навязчивым со своими экспериментами Егорову было стыдно.

Его выручила скрипнувшая дверь первого подъезда. Валентин всматривался в тёмную фигуру, приближающуюся к нему, и с нежной радостью определил, что это была Мила.

– Вы здесь? – невинно удивилась она. – Надеюсь, никуда не собираетесь, на ночь глядя.

– Нет. На сегодня хватит, – немного робея от её появления, ответил Валентин, подбивая ногой провод ближе к стене.

Мила прислонилась плечом к серой штукатурке и сказала немного обижено:

– Вы явно много не договаривали, когда рассказывали про свою прогулку в туман.

– Как всегда, меня выдают мои глаза? – спросил он.

– И не только. Ваш рассказ был бессвязным. Вы захлёбывались на полуслове, а глаза, кстати, пытались сказать намного больше, – популярно объясняла она. – Я слушала вас и представляла, что вы космонавт, вернувшийся из глубокого космоса на землю.

– А ведь примерно так я себя и чувствовал, – согласился Валентин, поражаясь её точным сравнением.

Мила присела на корточки и, теребя в руках верёвку, неуверенно заговорила:

– Валентин, простите меня за навязчивость, но я не решилась при всех спрашивать за столом о Петре. Мне показалось, что вы упомянули о нём только каким-то странным намёком. Я, конечно, беспокоюсь о нём, но поверьте, уже по другому поводу, что ли…, чем вчера. Вчера я была истеричной дурой, и простите, что заставила вас подчиниться моим прихотям. Но не могли бы вы сейчас подробнее мне рассказать, что вам сообщили про Петра.

Стоя, Валентин невольно себя чувствовал каким-то начальником перед ней, поэтому он тоже присел, но долго не решался как подать короткие сведения об её муже, добытые им в тумане. Наконец он сказал:

– Вам потому показалось, что я только намекнул на вашего супруга, потому что со мной тоже общались намёками. Поверьте, Мила Алексеевна, мне трудно вам сейчас сообщить что-то новое, а выдумывать я не умею.

– Тогда повторите, что уже говорили, – попросила она.

– Ну что ж, – согласился он и вдруг вспомнил то, о чём умолчал за столом. – Хотя есть кое-что новое, о чём я забыл. Это касалось той ледяной надписи, где вас просили подумать, …а потом тот ворон, что прокричал: «Выбор сделан». Я попытался, как бы защитить вас и возразил: что вы никакого выбора не делали, а надо мной посмеялись, и сказали, что я гоняюсь в тумане за Петром, как за просроченным продуктом, от которого вы нарочно избавились.

– Очень умно и забавно, – оценила Мила сведения тихим смешком и сказала: – А ведь как точно подмечено. Спасибо вам Валя, что так переживаете за меня, но больше этого делать не надо. Я вам тоже должна сказать, что когда вы хоронили Маргариту, Пётр меня очень сильно обидел, и за это… я уже не смогу его простить.