Туман

– А чего «не сгущай»? Лучше быть готовым ко всему, чем потом штаны сушить, – объяснился коротко Макс, уверенный в своей правоте.

– Валентин, налей ещё водки по кругу, а этому болтуну побольше порцию, – вежливо попросила Светлана Александровна и обратилась к соседке сверху: – А ты не переживай так сильно, дорогая. Нашёлся твой Петя один раз, отыщется и второй.

– Не хочу, – вдруг резко и с какой-то решительностью вырвалось у Милы, и она сама даже испугалась такой откровенности, потому и зажмурилась.

– Ну-ну, не стоит так горячиться. Нервы сейчас подлечим, – пыталась успокоить её Зиновьева.

Валентин наполнил рюмки, а Светлана Александровна замком сцепила перед собой руки и с невозмутимым спокойствием продолжала говорить:

– Дорогие мои, мне сейчас захотелось с вами пооткровенничать. Кому-то покажется это не ново, и Валя у могилы уже затронул эту тему, но я скажу: – любая смерть учит нас глубже понимать жизнь.

Зиновьева заметила, как сжалась, словно в кокон, баба Паня и поторопилась с объяснением:

– Да-да, Паня, и гибель твоего Ванечки оставила во мне глубокий след на всю жизнь. Я тогда поняла, как невосполнимо дорого обходится юношеская неосторожность, и как хрупок человеческий организм. Возможно, это самое незащищённое органическое создание на земле. Возьмите, к примеру, насекомое, того же таракана, – травить, не знаешь чем, раздавишь, но он пытается уползти, а человека ткнул иглой в нужное место и всё…, нет человека. Я на трагическом примере твоего Ивана учила осторожности Макса. Вы видите, какой он беспокойный (указала она на сына), и кто знает…? Может, в каких-то моментах твой Ванька своей гибелью спасал жизнь моему Максиму. Для меня, поверьте, и смерть Маргариты не бессмысленна, …уж больно она какая-то колючая эта смерть. Вроде, как при жизни, Маргоше до нас и дела никакого не было, а своей смертью, …будто в насмешку, она и присоединилась к нам. Мне даже кажется, что она сейчас с нами; сидит в углу и стеснительно радуется, что оказалась в нашем коллективе. И хочется тебе сказать, Маргарита, что зацепила ведь ты меня своим малодушным поступком. Серьёзно зацепила и обиду во мне вызвала. Лишний раз напомнила о наших замкнутых чувствах, которые мы оберегаем в себе, как индивидуальную драгоценность, а ведь это обычный продукт, которым если вовремя не поделишься, то он может скиснуть или забродить. Не стоит бояться искренности. Мне кажется, что это та самая дверь наружу, которая помогает жить и понимать друг друга. Когда рождается маленькое кричащее существо, мы берём его на руки, пытаемся успокоить и, без всякого стеснения, радуемся появлению этой новой жизни, и в этот момент мы полностью открыты, потому что произошло чудо. Наверное, вы уже догадываетесь о моей логике. Да, я хочу сказать, что и сегодняшняя смерть подталкивает нас к подобному раскрепощению. Она больно ударила меня по сердцу. Захотелось, знаете ли, вопреки понятию смерти невозможного: – точно так же, взять эту смерть на руки, как младенца, нагреть её ладонями, помять пальчиками, чтобы душой и разумом проникнуть в прожитую жизнь Маргариты. Я уверена, что можно ощутить какое-нибудь тепло и свет, и раздать это всем тем, кто её знал. И даже если я не права, …и там окажется одна только боль, …ничего страшного, эта боль нам всем тоже была бы полезна.

– Я вас понимаю, Светлана Александровна, – продолжил Валентин, обхватив ладонью наполненную стопочку, – Меня тоже сейчас что-то склоняет к искренности, но мне трудно собраться с мыслями так, как вам. Разочарования во мне больше, чем раскрепощения. Повод у нас сегодня собраться очень горький и хотелось бы мне его смягчить, …да нечем. А ведь как зачастую бывает на поминках: сначала грустят, а потом начинают вспоминать усопшего чуть ли не со смехом, припоминая всякие казусы. О Маргарите, к сожалению, нам ничего подобного вспомнить не дано; оттого у меня горько и гадко на душе. Я уже Максиму сегодня сказал, что, безусловно, и моя вина в этой случившейся беде присутствует. Как ближайший сосед, я должен был как-то настойчивее, что ли, искать контакт с ней.

– Её вины, Валя, в этом намного больше, – сердито буркнула баба Паня.

– Может быть, может быть, – вздыхал Валентин. – Но я всё равно с себя ответственности не снимаю, и это бремя останется со мной навсегда. Не отговаривайте меня от этой ноши. Как сказала Светлана Александровна: она мне нужна, чтобы чувствовать себя человеком порядочным.

– Ой, ну всё, хватит, ребята, про вину говорить, – остановила их Зиновьева, расцепила пальцы и тоже прикоснулась к рюмке. – Ты, как всегда прав, Валя, этот шлейф за каждым порядочным человеком тянется, и никуда от него не денешься.

– Тогда я, как человек со свободной верой хочу произнести, – поднялся Егоров со своего места. – Господь, Ты несравнимо милосерднее и чувствительнее нас. Успокой и утешь её душу, раз никто из смертных не смог этого сделать. А ты, Маргарита, прости нас за чёрствость и бессилие, – сказал он и выпил.

В молчаливом понимании к Валентину присоединились и все остальные.

Мила Алексеевна смотрела на Валентина сквозь слёзы, проступившие от водки, и видела в нём сейчас две не сочетающиеся между собой своеобразные стихии: – юношеское беспокойство и мужскую неоспоримую решительность и твёрдость. Он был для неё сейчас, как никогда, симпатичен и мил. Ведь всё, что он говорил, не было каким-то показательным выступлением и ни на миг не проскальзывало в нём желание произвести на окружающих благоприятное впечатление. Валентин и без того впечатлял своими искренними переживаниями.

Он тоже поглядывал на Милу. Заметил, как она неосторожно зацепила пустой рюмочкой о край тарелки, и стеклянная рюмка упала на скатерть. Мила быстро её подняла и застенчиво улыбнулась. Исключительно отталкиваясь от своих мыслей, Валентин предположил, что Мила до сих пор переживает о том, что случилось с ней ранее возле дома, когда они без неё хоронили Маргариту. Егоров делал для себя разные предположения, но все они были пасмурными и неприятными, а спросить её напрямую об этом, он не смел. Валентин чувствовал, что инцидент не обошёлся без личных семейных разбирательств, но вмешиваться в эти склоки он не имел морального права.

– А я своего Ванечку, как ты Светка говоришь, так и ношу в ладонях всю жизнь, – заговорила разомлевшая от непривычного крепкого напитка баба Паня. – Это самое светлое, что есть у меня по жизни, и никуда без него. В город поеду, а он рядом, стирать надумаю, он в помощниках всегда. Вот так и жила и живу со своим счастьем.

Откровение бабы Пани растрогало всех, но, чтобы не доводить дело до слёз, Максим сказал с иронией:

– Баб Пань, если и есть материализованное понятие – человечище, то это в первую очередь вы, – и сразу предложил Егорову: – Владимирович, пойдём, прогуляемся, заодно провод свяжем, вдруг ещё пригодится.

Мужчины вышли, а женщины проводили их понимающими взглядами и, после того как дверь захлопнулась, Светлана Александровна поспешно обратилась к Миле, словно боялась, что те передумают и вернутся:

– Ну что там у тебя случилось?

Та опёрлась локтями о стол, укрыла лицо руками и сквозь всхлипывания произнесла, мотая головой:

– Он мне такого наговорил…. Я в какой-то момент даже женщиной перестала себя чувствовать. Просто валялась на земле, как какая-то тварь.

– Ни чё себе! – с искренним недоумением выпалила баба Паня.

Миле было стыдно цитировать Петра, но, оторвав ладони от лица, она посмотрела на соседок и увидела в их лицах что-то очень родное и близкое, что не мешало, а наоборот, подталкивало её на страшное откровение:

– Он, оказывается, мне всю жизнь изменял, – сказала она с таким трагизмом, словно только что эта жизнь и закончилась.

– Алкаш проклятый, – ударив ладонью по столу, заявила баба Паня, а Светлана Александровна, склонив голову, с хитрой улыбкой заглянула в заплаканное лицо Милы и вкрадчиво заговорила:

– Дорогая моя, прости за прямоту, но больше терпеть не хочется. Смотрю я на вас много лет и удивляюсь твоему овечьему терпению. И добрая, и красивая, и умная, а вцепилась в это ничтожество, как безмозглая дура. Ты оглянись: кто он, и посмотри на себя. Журавушка рядом с помойным голубем. Ещё несколько лет назад я бы тебе этого не сказала, потому что видела, как ты дрожишь над своими пацанами, и всё готова была сделать ради семьи, даже при желании, и в ведьмы меня записать. А сейчас, когда твои парни разъехались, я имею полное моральное право тебе посоветовать…. Да, даже не право, а считаю это своей обязанностью. Гони его в шею, а мы тебе всем миром в этом поможем. Я очень рада, что наконец-то ты прозрела, и осталось сделать тебе только один важный шаг.

– Ну, сделаю я его…, этот шаг. Хотя и не представляю, как…, – пыталась возразить Мила, но уж больно как-то обречённо, и к своей неуверенности вдобавок прибавила не то, что хотела сказать: – И что? Останусь совсем одна?

А хотела она сказать, что Петра ей выгонять некуда, да и возможностей у неё таких нет.

– Да, насчёт «умной», я погорячилась, – выдохнула с ироничным раздражением Зиновьева и постаралась говорить мягче: – Вот сейчас я вижу, что ты нарочно хочешь заполучить от нас, в виде бабской солидарности, жалость. Ну, что же, ты получишь…, но только не жалость, а инструкцию к действию. Ты обрати внимание, как на тебя Валентин смотрит. Дурёха, он же ради твоей улыбки, горы свернёт.

– Светка права, – с серьёзным видом поддержала баба Паня, – вздыхает по тебе Валька.

– Нет-нет! Что вы?! – испугано, вскричала Мила. – Я даже не могу представить, на что Петя способен в такой ситуации. Он даже уже грозился сегодня….

– Ох-ох. Что толку от его лая? – насмешливо перебила её баба Паня, а Светлана Александровна бережно взяла Милу за руку и заговорила вкрадчиво:

– Вот теперь я вижу тебя во всей красе. Вижу, как ты переживаешь за Валентина. Мерзавец Петя сам признался в своих изменах, а это, ох, какой козырь против него. Я же его хорошо знаю, Милочка; мужичок он, на самом деле, ой какой хлипкий. Ты только два раза напомни ему, какой он похотливый развратник, и я уверена, что он психанёт и сам с тобой жить уже не сможет. В лучшем случае отправится в свой таксопарк и там сопьётся, а в худшем…, выставит тебя на улицу. Но, впрочем, что это я? – словно опомнилась Зиновьева. – Вариант даже очень хороший. Ты сразу же идёшь к Валентину, а мы уже с Паней и Максом устроим Добротову такую жизнь, что он с голым задом отсюда сбежит, не помышляя о всяких вендеттах.

– Но Валентин Владимирович…, – пыталась что-то объяснить Мила, но Светлана Александровна не позволила ей развивать суждение:

– Валентин Владимирович – это отдельная и замечательная песня для тебя. С этими мотивами и напевами ты разберёшься как-нибудь сама и чуть позже. А пока полюби, ты, себя ненаглядную и такую обаятельную сильнее, чем люблю тебя я.

От такой сильной и стремительной поддержки, Мила засмущалась, губы её задрожали, а в глазах опять появились слезы. Она за всю жизнь столько не плакала, как за сегодняшний день. Но сейчас это были слёзы нежности и душевной признательности. Она желала плакать, чтобы показать не всему миру, а только Богу, как она счастлива, что у неё есть такие подружки-соседки. Мила благодарила Его за то, что там, в тумане ходит человек в тёмно-синей курточке, которую она давно мечтает постирать. Она благодарила Его за стерильные помещения больницы, в которые она надеялась в скором времени вернуться.

– Тебе полтинник уже стукнул? – вдруг по-свойски спросила её Светлана Александровна.

– Ещё нет, – помотала головой Мила, не понимая, к чему она клонит.

– Ну, вот видишь, какая ты молодая ещё. Считай, что у тебя вторая жизнь начинается, – легонько стукнула её Зиновьева по плечу.

– А что я детям скажу? – напряглась от внезапно нахлынувшей мысли Мила.

– Опять двадцать пять, – вздохнула Светлана Александровна, откинулась на спинку стула и опустила веки.

Потом она медленно открыла глаза, улыбнулась, показывая всем своим видом, что её терпение сегодня безгранично, и ответила с небрежным удовольствием:

– Ничего не скажешь. Они у тебя хоть и оболтусы, но когда увидят сияющую от счастья мать, слова будут не нужны. Я, кстати, давным-давно отметила для себя такую вещь, что тебя они любят и уважают, а отца – просто всегда побаивались, а когда подросли, даже стесняться его стали.

– Такого только чёрт не постесняется, – вставила своё резкое слово баба Паня, и чтобы Миле было приятно, вспомнила: – А твои шалопаи когда-то все мои нарциссы оборвали под окнами, но я их тогда ругать не стала, потому что они объяснили, что у тебя день рождение.

– Так вот откуда были эти цветы! – с восторгом в покрасневших глазах воскликнула Мила. – А мне они врали, что на обедах сэкономили.

– Ага, как же. Такие диверсанты голодными никогда не останутся, – нахмурившись, вспоминала баба Паня её сыновей.

Милы с нежностью, но и с какой-то печальной поволокой в глазах посмотрела на Светлану Александровну и сказала:

– Наверное, так всё и будет. Возможно, моё счастье уже ходит там, за окном, но…. Понимаете…, Валентин такой скромный, …застенчивый иногда, а порой решительный, …что к нему не подойти, – боролась она со своей нерешительностью. – А я никогда с мужчиной…, в общем, и не знаю…, – Мила замялась, подбирая слова, а потом расслабилась, рассмеявшись, и вдруг выдала замечательное откровение: – В общем, я не умею…, или разучилась соблазнять мужчину.

Баба Паня прикрыла лицо рукой, по-старчески закряхтела и, возможно, это был её смех. Светлана Александровна тоже не могла, да и не хотела сдерживать улыбку. Наклонившись к Миле, она плутовато сказала:

– А тебе и не надо этого делать. Он уже соблазнён. Ты только подтолкни себя к нему.

– Так просто? – изумилась доверчивая Мила.

– Простота – это самое гениальное изобретение, которое придумали на этом свете, – игриво заявила Зиновьева, а потом, нарочито поморщилась и с поддельным недовольством спросила: – А ты что же, уже настроилась на стриптиз и танец живота?

Три женщины дружно рассмеялись, и звонкий серебристый смех заполонил кухню. Валентин был прав, когда говорил о второй части поминок, что там вполне может звучать смех; и сегодняшнее мероприятие тоже не оказалось исключением.

Вообще замечено, что поминки в России, в их заключительной части, считаются показательным и убогим фарсом, если лица собравшихся людей не оживают, не появляются улыбки и не звучат весёлые нотки, а порой даже и песни. Так уж пожелала загадочная русская душа, чтобы жизнь всегда была, и будет оставаться сильнее смерти, но при одном важном условии: жизнь не должна насмехаться над смертью, а с уважением к ней обязана лететь дальше, превосходя надеждами и подавляя любовью своего палача.

Валентин Егоров по-новому привязал кабель к кронштейну, взял конец верёвки и завязал петлю на поясе.

– Владимирович, постой, постой! Ты что удумал?! – встревожился не на шутку Максим, понимая, что сосед собирается зачем-то в туман.

– Возьму правее…. Тебе разве не интересно узнать…? – отвечал он уклончиво, указывая рукой в сторону, где возможно тарахтела мотоциклетка. – Схожу к лесу, посмотрю, что к чему. Может мы ошиблись с мопедом, и там лежит какая-нибудь бензопила.

Максим схватил его за рукав и раздражённо проговорил:

– Значит, ты всё-таки хочешь поискать, что там тарахтело? Хочешь найти там этого Добротика? Такими темпами ты станешь рекордсменом мира по спасению моральных уродов в тумане. Какого чёрта, тебе это нужно?! Или тебе уже как наркоману необходимо залезать в эту бездну?

Валентин чувствовал неловкость оттого, что Макс был прав практически во всём, что перечислил. Но сейчас Егорову не хотелось оправдываться перед другом и объяснять ему что-либо, поэтому он ответил, возможно, не совсем по-дружески:

– Я не знаю, зачем я это делаю. Может быть, это просто успокоительная подачка моей совести. Если хочешь, иди в дом, а я справлюсь и один.

– Ага, размечтался, – издевательски ответил Максим и рывком проверил прочность узла на поясе Валентина.

Они несколько секунд молча смотрели друг другу в глаза. Максим видел лёгкий азарт, вызванный, возможно, лёгким хмелем, усталость, и грусть, которую Владимирович безнадёжно пытался в себе усмирить и не один год. А во взгляде Максима, Валентин наблюдал дружеский жёсткий укор и пожелание удачи.

– Я ненадолго, – сказал Валентин и решительно исчез в тумане.

Он продвигался короткими шажками, отступая от выбранного курса то в одну сторону, то в другую, всматривался в плохо различимую под ногами землю и пытался выискать какой-нибудь след от протектора шин мопеда. Валентин наткнулся на ствол берёзы. Он хорошо помнил это дерево; мощная ветвистая красавица росла чуть правее от угла дома, а за ней должны были стоять две остроконечные елки и сосна. Он прошёл дальше, проверил; так оно и было, деревья стояли на месте. Егоров двигался вдоль леса, как вдруг, перед его, и без того ничего не видящим взором, всё потемнело, словно резко опустился пасмурный вечер. Туман стал бурым и отодвигался от Валентина во все стороны, как это было на могиле, когда хоронили Маргариту. «Что за чёрт?», – только и подумал он, разглядывая под собой чёткий островок из травы вперемешку с опавшими листьями. Ещё через секунду небольшое пространство полностью очистилось от тумана, но вокруг Валентина блуждал какой-то полумрак, словно он находился в закрытом сарае, где не было никаких предметов.

– Чего тебе не сидится в тёплом доме? – прозвучал уже знакомый стальной голос.

Как не старался Егоров призывать в себе спокойствие, но сердце его заколотилось с бешеной скоростью. От испуга, он машинально подёргал за верёвку и получил в ответ обратные рывки, а потом услышал далёкий голос Максима:

– Владимирович, что там у тебя?

– Всё нормально. Споткнулся…, – прокричал над ухом ошарашенного Валентина, как он догадался, его же собственный голос.

Егоров стоял в шоковом напряжении, сжал кулаки, нервно оглядывался и ждал, что будет дальше.

– Не то ты ожидал увидеть, – продолжал кто-то разговаривать с ним. – Как же, ты ведь вчера перед сном даже тренировался; представлял себе вылетающий из тумана волчий оскал или подползающие к тебе из белой мглы когтистые лапы неведомого зверя, а тут обычный полумрак. Я подумал: к чему пугать любопытного человека всякими чучелами, тем более, когда он к ним подготовился.

– Вы будете издевательски насмехаться надо мной? – спросил Валентин, продолжая осматриваться по сторонам.

– Расслабься, Максим нас больше не услышит. Поговорим наедине, как приятели? – неожиданно дружелюбно просил голос. – А чтобы ты правильно воспринимал меня, хочу сделать тебе подарок.

В этот момент, рука, которой Валентин держал верёвку, от локтя к ладони начала неметь, словно её перетянули жгутом, и он её, естественно, переставал ощущать. По коже побежали щиплющие колики. От неприятного болезненного ощущения Валентин другой рукой схватился за предплечье и сквозь зубы процедил:

– Что вы делаете?!

Ответа не последовало, но и неприятная боль начала плавно отступать. Рука как будто приобретала привычное тепло. Расслабившись, Егоров поднял к лицу больную руку, и… холодный пот прошиб его лоб и спину. Из рукава куртки торчали оголённые белые кости. Воспалённый мозг дал судорожную команду и фаланги зашевелились. Валентин в панике дёрнул рукав куртки к плечу, судорожно завернул расстегнутый манжет рубашки и остолбенел от увиденного зрелища. После обычного обтянутого кожей предплечья вылезали только кости. Это была его собственная правая рука, лишённая кожи, сухожилий и мяса.

– Всё в порядке. Как видишь, рука функционирует, – успокоили его и поинтересовались: – Как тебе?

– Но…нормально, – собрав всё своё мужество, прошептал Валентин.

– Попробуй, прикоснись к лицу, – последовал совет.

Валентин, не переставая рассматривать костлявую руку, поднёс её к лицу и провёл костяшками по щеке. Ощущения были такие, словно прутики прошлись по трёхдневной щетине, а рука при этом ничего не чувствовала.

– Вот такой должна быть рука настоящего мастера, – издевательски продолжал голос. – Она может всё: и яичницу приготовить, и доски сбить, но женщину приласкать, как положено, увы, не сможет. В таком виде, она ей будет неприятна, мягко говоря. Необходимо нарастить кое-что. Не правда ли, Валентин Владимирович?

– Безусловно, – очень тихо ответил Егоров с трепетом, оглядываясь по сторонам в безнадёжных поисках собеседника.

– Что за напасть? Да, не ищи меня, – попросили его. – Не превращаться же мне, в самом деле, в какого-то волка. Не думаю, что со зверем ты станешь разговорчивее. И, по большому счёту, Валентин Владимирович, это ты ко мне пришёл, вот так, неожиданно. Я тебя не звал. И хотелось бы по этому поводу спросить: а ты сам-то понимаешь, зачем ты здесь?

Валентин с содроганием посмотрел на кости своей «новой» руки и нервозно ответил:

– Теперь уже нет. А до этого хотел человечка одного отыскать, или хотя бы мопед.

Послышался смешок, а потом всё тот же стальной голос:

– Странный ты мужик. Представь, что женщина обнаружила в холодильнике прошлогоднюю ветчину и выбросила её, не задумываясь. Так зачем же ты помчался за этим продуктом на помойку? Чтобы принести обратно, показать ей давно просроченную дату на упаковке и бестолково заверить её, что она поступила абсолютно правильно?

Издевательский пример немного привёл Валентина в чувства. Он сделал глубокий судорожный вдох, а потом выдал несколько прерывистых выдохов и невнятно проговорил:

– Мила его не выбрасывала. А Петра я хочу найти, чтобы всё решилось по-человечески, как говориться: «расставить все точки над и».

– А ты никогда не задумывался, что такое невнятное благородство мешает тебе нормально жить?

– Здесь мало благородства, – исподлобья буркнул Валентин.

– Ну, не щетинься как пионер-герой, попавший в лапы к фашистам, – попросил голос, смягчив свой повелительный тон.

– Вы и про пионеров знаете? – нервно хмыкнул Валентин.

– Ну вот, уже лучше. Пытаемся язвить. Я не собираюсь причинять тебе вред, – ободрительно пообещали Егорову.

Валентин как-то болезненно засмеялся, поднял вверх очищенную до костей руку и выдавил из себя:

– А это?

– Это маленький пустяк, который я могу себе позволить. Не беспокойся, всё будет хорошо, но советую тебе запомнить эти косточки и пустяковые слова, сказанные мной.

Валентин хоть и оставался под неимоверным давлением страха, но помнил весь разговор с самого начала. Он начинал свыкаться с постигшей его участью, и даже вскользь представил себе, как он будет жить с такой рукой; придумывал второпях какую-то длинную перчатку, но до конца не понимал пока, за что его так наказали. И от этого появилось небольшое возмущение, которое тут же зачем-то начало расти, и из Валентина вырвался вопрос, который мучил Егорова с самого утра:

– Это из-за вас погибла Маргарита – моя соседка?

Наступила тишина. Валентин уже ожидал услышать разъярённую речь, но прозвучало довольно-таки спокойно:

– Разумный и в то же время глупейший вопрос. Вы сами вчера вечером пожелали определить для меня условие, а именно: что дом – это место вашей безопасности. А я чту поправки к правилам и редко их не нарушаю. А разве, Валентин Владимирович, я не скорбел вместе с вами у могилы? Неужели ты настолько углублён в себя, что не почувствовал этого?

– Простите, – только и оставалось, что ответить Валентину, и он помнил тот просвет, образовавшийся в тумане у погребенья.

– С твоей стороны было бы безумством надеяться на то, что я начну перед тобой оправдываться, – продолжал вещать голос, – но ты не с укором спросил, а из любопытства, чтобы докопаться до истины, и мне даже хочется тебе кое-что разъяснить. Ты правильно заметил, что у меня была поздним вечером встреча с ней. И я рассчитывал на ещё одну встречу, но видимо, моя игра увела её сознание и разум в другую сторону. Я даже нарушил правила и добраться до неё в доме, но спасти её, было уже даже не в моих силах. Тем более, как ты заметил, я больше специалист по костям, а не по оживлению. Маргарита была обречена уже, когда покинула чрево матери. Я удивлён, что она продержалась в вашем мире столь длительный срок. Ты же хочешь знать подробности, я правильно тебя понимаю? Так вот, она, глупая, считала, что вся её надежда заложена только во встрече с этой женщиной, которая её бросила на крыльце дома малютки. Мерзкий поступок, но и странное желание Маргариты, не правда ли? Я разыскал её мать, но уже не среди живых, а в другом ведомстве; у меня есть такие возможности. Скажу тебе прямо, Валентин Владимирович, показывать Маргарите это омерзительное существо я не решился бы ни при каких обстоятельствах. Это привело бы в полное помешательство и без того хрупкий рассудок Маргариты Николаевны. Впрочем, я с тобой заболтался. Не обессудь, но у меня есть многовековая привычка: разговаривать с человеком намёками и примерами, а не тешить его долгими баснями. Не хочешь ли ты сам пообщаться с покойниками?