На гуме

– Брат… – повторил он.

– Или, кайф, могу тебе еще полтинник накинуть, но тогда пацанов с собой возьмем.

– Ладно, – раздосадовано ответил он, – пусть садятся, поедем за сто.

– Поехали, пацаны, – позвал я Геру и Гамлета, со стеклянными выражениями убитых глаз наблюдавших за развернувшимся представлением.

Плюхнувшись в машину, мы расслабились, стали глупо шутить и громко смеяться. Солнце огромным желтым диском висело в безоблачном небе над нашей пыльной шахой, по Москве-реке словно лебеди гребли свежевыкрашенные речные трамвайчики, а по набережной взад-вперед уже вовсю гуляли москвичи и гости столицы. Впереди нас ждала сессия – последний рывок перед летними каникулами и незаслуженным отдыхом, а меня еще и мучительный реабилитационный период без спидов и таблеток.

ТРЕТИЙ КУРС

1

Третий курс начинался там же, где прошли два предыдущих – в кафе Макс МГУ. Прохладным пасмурным днем 1 сентября 2005 года Муслим, Барышник и я сидели за круглым столиком в курящей зоне почти у самого прохода и делились новостями – их накопилась масса, так как за лето мы ни разу не виделись. Барышник довольно безразлично описывал как в конце июня, будучи в Дюссельдорфе, замутил у какого-то турка спидов, заглянул в местное казино и, засунув в игровой автомат кредитку с полусотней тысяч долларов, отведенных ему на все лето дедом, за ночь просадил все до копейки.

– Да пиздец ты! – возмутился Муслим, дослушав историю до конца.

– Да – пиздец, – поддержал я. – Муслим, сам-то что летом делал? На регион летал?

– Да, на хате был, – ответил он, – там хорошо летом – горы, свежий воздух, шашлык, шмаль…

Я уже было представил себе заснеженный, отороченный облаками Эльбрус в красных лучах предзакатного солнца – такой, каким он предстает на фото в детских энциклопедиях, и глухо тонированные "семерки" со свистом проносящиеся по утопающим в зелени улицам Нальчика, всегда представлявшегося мне сказочным городом вроде Камелота или Ривендейла.

– Салам алейкум, пацаны, – прервал нас заглянувший в Макс Бабрак.

– Вуалейкум салам, – поднявшись со стула, от души приветствовал его Муслим.

– Здарова, братан! Как сам? – поднявшись, я приобнял его, а затем то же сделал Барышник.

– Да, ничего, жив, вроде, – улыбнулся он в ответ, – у вас нормально все?

– Со дня на день, братан, – качнул головой Муслим.

– Ладно, пацаны, я подойду еще, – кивнул Бабрак и двинулся дальше.

– Давай, братан, увидимся, – бросил ему вслед Барышник и стал рассказывать другую историю. – Я, короче, на той неделе в Москву вернулся – надо, думаю, кокос мутить. И знаешь, где мутку нашел?

– Ну? – закрыв пальцем одно из отверстий опущенной в газировку трубочки, поинтересовался я.

– В ГНК.

– Она секим! – восторженно воскликнул Муслим. По-узбекски это означало «мать ебал» и, хоть в МГУ не встречалось узбеков, фраза эта была довольно расхожей в околомаксовских кругах.

– Того рот ебал, – как бы в подтверждение своих слов выпалил Барышник, – меня с телкой познакомили, которая в ГНК в отделе вещдоков работает. Вот она и банчит по полтора касаря вес.

– С кайфом, – несколько равнодушно кивнул я, заливая дымившийся в пепельнице бычок набранной в трубочку газировкой. Все лето я в целом держался, но пару раз все же нанюхивался, так что боялся сорваться вновь.

– Еще бы не с кайфом! – срываясь то ли на фальцет, то ли на ультразвук, возмутился Муслим, – меньше, чем за три касаря, хуй ты в Москве вес кокеса замутишь!

Я положил трубочку на стол и закурил сигарету. Не смотря на то, что мне удалось завязать, разговоры о наркоте занимали меня больше всего на свете. К своему ужасу, я уже начинал прикидывать, не замутить ли мне пару весов, как нас снова прервали.

– Здарова, – Муслиму протянул руку проходивший мимо квадратный тип со смешным акцентом и с перстнем Версаче на среднем пальце. Я не знал его имени, да и здоровались мы через раз, но, если случалось столкнуться ночью в клубе, то обнимали друг друга так, словно были кровными братьями.

– Здарова, – едва приподняв со стула пятую точку, приветствовал его Муслим.

Мы с Барышником проделали тоже самое, только молча.

– Это че за олень вообще? – уточнил я, когда перстень ушел.

– Хуй его, братан – чей-то близкий походу, – отмахнулся Муслим и обратился к Барышнику. – Вообще, Вова, это палево в ГНК мутить.

– Я, братан, знаешь, еду за кокаином, как будто еду за золотом, – откидывая со лба длинную челку, задумчиво произнес Барышник и, выдержав вполне себе театральную паузу, добавил, – но на самом деле я еду за своей смертью.

– Э, ты ебанулся, фраер? – услышав это, Муслим чуть не подавился апельсиновым соком; его переполняли эмоции – он набрал их полные легкие, и теперь обрывисто выпускал наружу, – да я от тебя, ебанат, за два года ни одного интеллигентного слова не слышал! А теперь – я ебу! – он прозой заговорил!

Меня эта история тоже позабавила, но мне показалось, что со стороны Барышника это был просто сарказм, а потому я не придал его словам такого значения.

Я взял со стола бутылку с Вовиной минералкой, сделал глоток и стал не в кипеш оттягивать уголок глаза, чтобы получше рассмотреть задницу стоявшей в очереди к кассе первокурсницы в обтягивающих джинсах. Аварцы называли таких телочек «мошшная», Муслим же определил ее как «армянская висложопая».

– Привет! – откуда ни возьмись возникла передо мной рука Малинина, в тот самый момент, когда мне таки удалось настроить фокус.

– Саламандра! – обернувшись, я хлопнул его по ладони.

Следом он протянул руку Муслиму:

– Здорово, как дела?

– Эу, куда ты дрочилки свои беспонтовые тянешь? – со снисходительной улыбкой Муслим сжал Васину руку и стал щипать его за живот, – твоими молитвами, братское сердце. Сам как поживаешь?

– Да тоже потихоньку! – тщетно пытаясь уклониться от щипков, хихикал Малинин.

– А в натуре за тебя, Василий, говорят, чо ты шняга мусорская? – развеселившись и не отпуская руки, поинтересовался Муслим.

– Хорош, Муслим, – пытаясь прервать рукопожатие, лепетал Малинин, весивший раза в три больше своего пленителя, – что ты такое говоришь?

– Я у тебя интересуюсь только. Смотри, Вася, – отпустив, наконец, руку, Муслим хитро посмотрел на него и погрозил пальцем.

Смутившись, Малинин поспешил удалиться, так стремительно, что даже не поприветствовал Барышника. Мы хотели было догнать его и лавашнуть, но потом Вова вспомнил, что они уже виделись утром.

Вообще, в МГУ существовала целая наука как с кем здороваться. Подобно тому как, по словам Гоголя, в России существовало несчетное количество "оттенков и тонкостей <…> обращения" и мудрецов, которые «с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, нежели с тем, у которого их триста», так и в МГУ следовало иметь в виду огромное количество нюансов и правил, чтобы адекватно поприветствовать человека. Новоявленным студентам в первый же день в новом качестве, прежде чем записаться в библиотеку и начать посещать занятия, надлежало раз и навсегда уяснить одно простое правило – «правило толпишки», в соответствии с которым, поздоровавшись со знакомым, стоящим в толпе незнакомых, во избежание конфликта необходимо было приветствовать каждого из присутствующих. При этом можно ограничиться простым европейским рукопожатием, которое, однако, считалось холодноватым даже для тех, кого видишь впервые, а потому, в знак уважения и расположения, обычно осуществлялось двумя руками. Здесь, кстати, тоже существовали свои тренды и техники. Так, пацан по имени Нури, молниеносным движением свободной левой рукой, точнее средним ее пальцем, касался руки, которую пожимал – как будто трогал раскаленную сковородку.

Зная человека неплохо, принято было, одновременно с рукопожатием, касаться левой рукой его локтя; зная хорошо (или достаточно давно) – касаться плеча, или и вовсе обниматься при встрече. С близкими, старыми друзьями – особенно теми, кто принадлежал к одной с тобой национальности – надлежало, пожимая руку, целоваться в щеку – но это уже опционально. Так, например, Тарас Квази-Ахмедов просто старался лобызаться с как можно большим количеством людей – усматривая в этом некий престиж. Причем выбирал для этого преимущественно брюнетов.

Если же тебя заставали сидящим (или присевшим, как предпочитали говорить университетские южане из-за неприятных ассоциаций с местами не столь отдаленными), жать руку не отрывая зада от стула можно было только людям неуважаемым или совсем молодым. Здороваясь с остальными, следовало хотя бы символически приподняться. Ну, а друзей, мы приветствовали стоя, так что я сразу вскочил со стула, когда подошел Хусик и предложил пойти шабануть.

2

В Москве пробило полдень. По улице академика Хохлова, плавно покачивая бедрами, сновали загорелые блондинки в солнцезащитных очках с линзами пастельных оттенков. Из сумочек иных, самых прилежных, выглядывали конспекты, но даже эти уже щеголяли новомодными закачанными гелем губищами. Проходя мимо, они надменно улыбались ими худеньким загорелым мальчикам в изящных кроссовках и модных, почти обтягивающих, джинсах, пускавших игривых солнечных зайчиков нашитыми на ягодицах шильдиками самоварного золота. Мимоходом обласкав прохожих, прохладный октябрьский ветер неспешно гонял по тротуару коктейль из желтых и багряно-красных листьев, замешанных с городской пылью, предательски оседавшей на острых носах сияющих полуботинок и блестящих отполированных капотах припаркованых на обочине представительских седанов.

В тени кафе Макс, словно под грозовой тучей, гремевшей среди ясного неба, чернела компания из нескольких человек. То были молодые ребята – одетые во все черное второкурсники с непроницаемыми лицами и решительными жестами. Все было, казалось, как всегда – Мини-Гера, Хусик, двухсот килограмовый малыш Гагик и другие представители высокогорных кланов деловито петочились на своем обычном месте, однако завсегдатаи Макса и прочая первогумовская босота, привычные к лицезрению подобных сходок, подозрительно косились на собравшихся: по неведомой причине на пятаке не было балагана, никто не лузгал, не сквернословил, не танцевал лезгинку и не кидался на праздных зевак. Хусик в позе Байрона, скрестив на груди руки, мерно покачивал головой и в пол силы цокал языком; Мини-Гера, напротив, заложив руки за спину нервно вышагивали взад-вперед. В воздухе витало напряжение, почти материальное, ощущавшееся кожей. Все вели себя так, словно в коридоре реанимации ожидали вердикта хирурга, оперирующего чьего-то близкого. Чуть в стороне от этой толпишки неподвижно стоял высокий статный мужчина в безукоризненном темно-синем костюме и массивных золотых часах, поигрывавших яркими бликами на полусонном сентябрьском солнце. Время от времени кто-нибудь из присутствовавших приближался к мужчине со словами поддержки, чем-то вроде «даст Аллах, все ровно будет», но вступить в полноценный разговор никто не решался. Мужчина же, несколько натянутой полуулыбкой, выражавшей то ли отстраненное участие, то ли вовлеченное отчуждение, отвечал на слова ободрения, казалось, пропуская их мимо ушей. Спонтанно образовавшийся вокруг него каганат, не слишком радовал, но, с другой стороны, и не тяготил его – видно было, что всеми мыслями мужчина находился в другом месте – в одной из аудиторий первого гума, где его сын, маститый борец Алишка, уже в третий раз сдавал зачет по ОБЖ.

Тем временем, престарелый полковник в отставке, профессор Каганов, оставшись один на один с нерадивым студентом, был отрезан от внешнего мира. В опустевшей аудитории без окон, расположенной рядом с закрытым банком, остались лишь двое – Алишка и он. Кричать было бесполезно – с тех пор, как заделали дыру в стене, этот коридор совершенно опустел – в него не совались даже наркоманы. Шансов прорваться силой или хитростью тоже было немного. Профессору, от которого буквально на ходу отваливались куски, дорогу преграждала каменная глыба неодупляемого исполина, словно мантру повторявшего одно и тоже: «При всем уважении, я вас из аудитории без зачета не выпущу. Вообще не вариант».

– Но как же я тебе поставлю зачет, если ты ни на один вопрос не ответил? – взывал к разуму профессор.

– Делайте, что хотите, но без зачета, мне отсюда дороги нет.

– Ну, ты ж не знаешь ни рожна!

– Другого нет варианта, – отрезал Алишка.

Профессор схватился за голову и устало вздохнул. Тем временем у Макса, не выдержав, открыл рот Мини-Гера.

– Дядя Хаджибекар, – собравшись с духом, вдруг обратился он к мужчине.

Тот, не сразу сообразив откуда доносится звук, как будто вернулся из астрала и удивленно поглядел вниз. Перед ним предстало лицо говорившего, составленное из огромных, как у слоненка Дамбо, ушей, верблюжьего носа и, очерченных выразительными ресницами, мутных глаз, зиявших пустотой и бессмысленностью стеклянных бус.

– Дядя Хаджибекар, – снова повторил Гера и, возведя перед собой ладонь, придал лицу проникновенное выражение, – клянусь, не знаю, что с Алишкой делать – с каждым днем звереет… Совсем от рук отбился!

Эти слова повисли в воздухе. Толпившиеся вокруг пацаны с трудом сдерживали смех, а возле уголков глаз дяди Хаджибекара лучиками собрались морщины. Молча улыбнувшись, он внимательно смотрел на Геру и, казалось, хотел уже что-то ответить, как о Герину голову с щелчком обрушился подзатыльник.

– Хайван, вынь руку из кармана – со старшим говоришь! – зашипел на него малыш Гагик, но не успел Гера отреагировать, голос подал Хусик, все это время следивший за горизонтом: «Алишка! Вон, Алишка идет!»

Из-за угла первого гума и правда появился массивная фигура, тяжелой поступью шагавшая в их сторону, так, что тряслась земля и дребезжали окна. Густые черные волосы кудрями спадали на лоб, фарфоровая кожа подернулась легким румянцем, суровый взгляд сканировал местность. Выражение лица у Алишки почти никогда не менялось, а потому определить успех или фиаско операции без слов не представлялось возможным. Завидев отца, Алишка сразу ускорил шаг. Весь путь от гума до Макса занял у него не более, чем полминуты, но волновавшемуся отцу они показались вечностью.

– Ну?! – не выдержал дядя Хаджибекар, когда их с сыном все еще разделяли шагов тридцать.

– Сдал, – басом ответил Алишка.

Видно было, что у дяди Хаджибекара отлегло от сердца. Он попрощался с ребятами, молча сел на заднее сиденье своего Майбаха и захлопнул дверь.

– АЙ, КРАСАВЧИК! – бросились поздравлять Алишку пацаны.

А кто-то даже шмальнул из травмака в воздух.

3

Конфронтация между москвичами и гостями столицы разрасталась из года в год, недовольство местных жителей крепло и уже не ограничивалось националистическими настроениями молодежи неблагополучных окраин, все явственнее проявляясь в кругах взрослых и вполне успешных людей, до последнего старавшихся толерантничать.

В какой-то момент приличные клубы, а иногда и рестораны, желая сохранить свой престиж и оградить гостей от хамства и агрессии сомнительных приезжих, отгородились от последних фэйс-контролем. Впрочем, последние не слишком унывали: ведь днем можно было шеренгой вышагивать по торговым центрам, усилиями мэра Лужкова то тут, то там выраставшим в Москве, словно грибы после дождя, или танцевать лезгинку возле институтов (даже не будучи при этом студентом); ночью же шпилили в казино или ходили в клубы, где претензии на элитный статус выражались только в раздутых щеках промоутера, да ценнике в меню. Особой популярностью среди прочих заведений пользовались торговый центр Атриум, кинотеатр Октябрь и кафе Этаж – но то для масс – у университетских была своя Мекка.

В сером, украшенном огромной светящейся вывеской, здании по улице Косыгина, прямо против бывшего особняка Горбачева, дерзко выпячивала грудь гостиница Орленок. В нижних ее этажах бесперебойно работали сносное казино, несколько ресторанов и первоклассный бордель, манившие нашинских в свои сети подобно сладкоголосым сиренам.

Стоял промозглый понедельник в половине октября. Сидя в первом гуме на семинаре по римскому праву, Мини-Гера боролся со сном, кулаком подпирая отяжелевшую голову. Пропуская мимо ушей горячий спор преподавателя-аспиранта с главной ботаничкой группы, Гера мечтательно поглядывал в окно – на возвышавшийся над пожелтевшими кронами Орленок – и представлял себе мигающие огоньки игровых автоматов, гипнотизирующее колесо рулетки, крупье в накрахмаленных сорочках и полуобнаженных пышногрудых грязнух, держащих вахту у входа в стриптиз-клуб. Гера шумно сглотнул слюну, а взгляд его сделался еще более мутным, чем обычно.

– Тройка, семерка, дама, тройка, семерка, туз, – грустно произнес он.

– Чо?! – из-за впереди стоящей парты удивленно обернулся на него Мага, до того момента увлеченно игравший на мобильном в гоночки.

– Чо? – вернувшись к реальности, переспросил Гера.

– Ну, ты ща сказал тройка, семерка, чота-чота.

– А… – махнул Гера рукой, – хуй его, брат – сморосил.

– Аа, – недоверчиво посмотрел на него Мага и вернулся к своей игре.

Геракл стал прислушиваться к доносившемуся с первого ряда шуму: распалившаяся ботаничка и препод уже готовы были вцепиться друг другу в глотку, время от времени к ним присоединялся староста группы, своими словами повторявший едва озвученные преподавателем тезисы, предваряя их фразой «а я вот так думаю» – за что удостаивался благосклонных кивков последнего.

– Э, Ма-га, – тихо позвал Гера.

– Чоо? – снова обернулся тот.

– Брат, есть воздух у тебя?

– А ты с какой целью интересуешься?

– Ну, есть в загруз у тебя копейка?

– Ну, а сколько тебе надо?

Прикинув, что его бы устроило долларов двести, но желая выглядеть солидно, Гера сказал: две тысячи долларов.

– Не, братан, у меня всего долларов пятьсот, – слукавил Мага, у которого на самом деле не было и ста, – а тебе зачем?

– Брат, я не могу сказать, но мне пиздец как надо. Ты знаешь, у кого можно взять?

– Ну, если пиздец как надо, я могу у брата попросить, у Муси.

– Да, по-братски, – взмолился Гера.

У Муссы, дерзкого поджарого первокурсника, четче всех на юрфаке танцевавшего лезгинку, деньги действительно были и он, не раздумывая, одолжил их Мини-Гере, уговорившись, что тот вернет долг через два дня. Гера почему-то был уверен, что уж с двух-то касарей он сможет подняться минимум до четырех. Нервически подергивая ногой, он изо всех сил погонял таксиста, пойманного от цирка до Орленка за пятьдесят рублей.

Каково же было Герино разочарование, когда через каких-нибудь три часа от двух кусков у него остались жалкие пятьсот рублей.

– Чо ты, хайван, проебался? – с нотками жалости в стальном басе поинтересовался Алишка, когда мы встретили Геру в Орленке. Рубашка на бедолаге была расстегнута почти до пупка, волосы взъерошены, а глаза лихорадочно блестели.

– Ебанный свет, – только и повторял Гера, – две штуки Муссе торчу, ебанный свет!

– Давай, воткни этот пятихатник, я тебе сейчас нормально пробью – снова поднимешься, – предложил Али.

– Ай, все равно уже, терять нечего, – отчаянно дернулся Гера и вставил купюру в Веселого Фермера.

Решив играть по максбету, Гера таки вымолил себе нормальную комбинацию и стал пробивать. Красный – с силой стукнул Гера по клавише. "Та-дам!" – откликнулся аппарат и удвоил выигрыш. Черный – та-дам! Черный – та-дам! Красный – та дам! Черный… Гера пробивал раз за разом пока у него на счету не оказалась сумма эквивалентная долгу.

– Пока дает, можно еще пробить, – посоветовал Алишка и украдкой подмигнул мне, – отдашь долг, и еще покайфовать с этой монеты сможем.

– Черный, – секунду помедлив, отчаянно стукнул Гера по клавише и видно было как смертельный ужас отразился в его мутных глазах, когда аппарат издал издевательский звук и забрал его выигрыш, оставив с исходными пятьюстами рублями.

– Ебанный свет! – схватился Гера за голову, но, овладев собой, попробовал подняться вновь, однако в два удара проиграл последние гроши. Алишка с трудом сдерживал злорадный смех. Казалось, Гера начал седеть практически на глазах.

Бледный, положив руки в карманы, он с ненавистью смотрел на аппарат.

– Какой ты нахуй фермер?! Да ты… да ты… да ты – ПИРАТ, БЛЯДЬ! – в сердцах бросил Мини-Гера.

– Есть другой вариант по-быстрому копейку поднять, – обнадежил Али, – давай на тебя кредит оформим?

Геракл, в глазах которого на мгновенье вспыхнула надежда, только махнул рукой и, развернувшись, побрел к выходу.

4

Раздосадованный Гера уехал, а мы с Алишкой и нанюханным спидами Барышником решили задержаться в Орленке. В отличие от парней я никогда не был азартным игроком и не имел амбиций выиграть все деньги – в смысле вообще все – поэтому оказавшись в плюсе на пару тысяч, решил остановиться. Снял кэш и просто уселся рядом на высокий крутящийся табурет, на подобие тех, что ставят у барных стоек, и, попивая халявный, подцепленный у покерного стола, виски, глазел на посетителей, увлеченно стучавших по кнопкам, чешущих репу за картами или щекочущих нервы у рулетки. Женщин среди них почти не было, а мужчины делились на немолодых корейцев из Средней Азии и разношерстных представителей кавказских кланов. Первые – с идеальными, благодаря разрезу глаз, покер-фэйсами позвякивали часами и побрякушками – из желтого, а чаще красного золота – по касарю килограмм. Одеты они были в костюмы, идеально немодные в контексте современных тенденций и просто пищащие в рамках куйлюкских представлений о прекрасном. Под пиджаками бликовали черные или бордовые рубашки. В общении эти дядьки были довольно просты, но не упускали ни единого случая продемонстрировать свой достаток, заставив меня вспомнить поговорку об ингушах, услышанную от какого-то парня:

– Если б понты светились, Назрань из космоса видно было бы, – спокойно объяснил он, перехватив мой удивленный взгляд на усыпанный бриллиантами телефон в руках типа с надписью «06 RUS» на футболке.

Меня так развлекла эта мысль, что я всерьез задумался, как правильнее перефразировать столь меткое высказывание применительно к корейцам, однако, копнув глубже, понял, что не учел много всяких «но» – например, если вместо Назрани поставить Ташкент, покажется, что речь об узбеках, если Сеул – не уверен, насколько это соответствовало бы действительности. О Пхеньяне и говорить нечего – в Северной Корее, представляшейся мне чем-то вроде Океании из оруэловского 1984, все слишком увлечены выживанием в условиях диктатуры пролетариата. В итоге я махнул рукой и без сожалений оставил эту затею.

Что до кавказцев, они здесь были на любой вкус: старые и молодые, в вызывающе-полосатых костюмах и прикидах из облегающих черных шмоток, с длинными патлами и набриолиненными проборами, с живой остроумной речью, экспрессивной жестикуляцией и тяжелыми носами над небритыми подбородками. Среди них особенно выделялся один, которого я сразу окрестил про себя «лего-человечком» – накачанный тип в обтягивающем белой водолазке с волосами заламинированными гелем до такой степени, что походили на монолитный пластиковый паричок, крепящийся к специальному пупырышку на макушке.

– Вальтер Скотт! – из раза в раз повторял он, когда выпадал валет.

– Что-то знакомое – Вальтер Скотт, – заметил Барышник в полголоса.

– Хуй его, братан, – цокнув языком, качнул головой Алишка.

– Был такой тип в Шотландии, – объяснил я, – «Айвенго» написал.

– Базару нет, – согласились парни.

Засунув в аппарат последнюю тысячную купюру, Барышник начал выигрывать и велел официантке принести пива. Та, вскоре вернувшись и вручив Вове принесенный стакан, мешкала в ожидании денег. Барышник сделал несколько больших глотков и, обращаясь к аппарату, выложил перед собой очень экспрессивное и столь характерное для МГУ «ЭУООУ!!». Впрочем, на официантку это не произвело ни малейшего впечатления – похожие звуки постоянно доносились из разных концов зала и давно уже стали неотъемлемой частью присущей заведению полифонии, наряду с пиликаньем игровых автоматов.

– Будьте любезны, расплатитесь, – спокойно попросила она.

– Повремени, ну! – раздраженно отмахнулся Барышник.

– Молодой человек, вы меня задерживаете, расплатитесь, потом играйте.

– Да, нет у меня щас денег! – выдержав небольшую паузу, повысил голос Барышник, не отрывая взгляд от монитора.

– Зачем же вы тогда пиво просили? – вступила в ненужную полемику официантка.

– А по кайфу! – парировал он.

– Молодой человек, мне придется позвать охрану.

– Да тормози, шучу я, есть монета, – быстро взглянув на официантку, объяснил Барышник таким тоном будто говорил "что ты как маленькая?" и, указывая на монитор, добавил, – вон, у меня там больше даже есть.