скачать книгу бесплатно
Любопытство каймакама было гораздо сильнее моего. Пока я боролся с узлами, он сильно переживал и его маленькие глазки блестели, как у куницы.
Я высыпал монеты из кошелька сначала в ладонь, а затем на стол, и принялся считать их.
Отец был уверен, что деньги – главная угроза подрастающих детей, и поэтому всегда ограничивал меня в средствах. Но в этот раз он расщедрился: на столе лежали шестнадцать османских золотых.
Каймакам покраснел и, с трудом переводя дыхание, произнес:
– Сынок, это не просто деньги, ты богат как Крез!
– Если мне потребуется, отец пришлет еще…
– Вот это отец! Всем бы такого… Только ты лучше пересчитай еще раз да спрячь, чтобы никто не увидел… И не приведи тебе бог сболтнуть кому-нибудь об этих деньгах… Ты ведь неопытный юноша!
Он волновался так, как будто на нас смотрели сотни глаз, со страхом вглядывался в темноту и повторял: «Собери их».
Особенно тревожные взгляды каймакам бросал в сторону лавки. Пока я собирал золото, он несколько раз подошел к двери и, приподнимаясь на цыпочках, заглянул в окно.
Этот круглый как шар человек питал слабость к двум вещам: рыбе и деньгам.
За те два года, которые я провел в Миласе, он дважды оказывался на волосок от гибели из-за своих страстей. Однажды летом он отравился испорченной рыбой и его на носилках отнесли в больницу. По словам докторов, каймакам спасся лишь чудом. Я сам был тому свидетелем и помню, как он лежал совершенно голый на железной больничной кровати, сложив маленькие пухлые ручки на толстом волосатом животе. Его лицо все покрылось пятнами и кровоподтеками, и за многие дни он не произнес ни единого слова.
Что касается денег, связанная с ними беда оказалась пострашнее.
В первые же дни Конституционной революции[12 - Революция 1908 г. в Османской империи.] народ обвинил каймакама во взяточничестве.
Вместе с евреем-ростовщиком его посадили в телегу для мусора, надели обоим на головы венки из гнилых помидоров и под грохот газовых баллонов торжественно выгнали из города. Зрелище было ужасное.
Позже многие сочли меру слишком жестокой, а кое-кто даже поговаривал, что каймакама оклеветали. Я так и не узнал правды. Однако вполне допускаю, что он все же брал деньги, так как был не в силах устоять перед блеском золота, которое само шло к нему в руки. Должно быть, при этом он имел вид понурый и растерянный и, как и в ту ночь, тревожно озирался.
Глава II
Спотыкаясь и наступая в лужи, мы шли по извилистым узким улочкам, которые то поднимались в гору, то уходили вниз.
Хотя, кроме полуразрушенных и темных домов, ничего разглядеть не удавалось, каймакам то и дело останавливался и давал разъяснения:
– Это квартал Хаджи Ильяса… Не смотрите на внешний вид домов: каждый из владельцев по натуре своей напоминает грязный мешок, и все как один – местные богачи… и так далее…
– Еврейский квартал… Народ здесь очень скупой, но встречаются и одаренные люди… Среди них есть настоящие толстосумы. Посмотришь, во что они одеваются, как рыбий хвост между собой делят, так хочется монетку подать, но на самом деле… и т. д.
– Сейчас мы идем в Хисарбаши. Пусть тебя не обманывает внешний вид домов… Здесь одни земледельцы. Даже самый захудалый может поставить привратниками на двери дюжину каймакамов вроде меня… и т. д.
Каймакам не только рассказывал о местах, которые мы проходили, но иногда, взмахивая четками, указывал куда-то в темноту:
– В той стороне – старый квартал. Если подняться на холм в светлое время суток и посмотреть вон туда, можно увидеть Хайитлы… а в ту сторону – Каваклы… а еще Турунчлук, Йельдегирмени, Сарычай…[13 - Пригороды и деревни вокруг Миласа.]
В семи-восьми шагах впереди мелькала тень доктора, который останавливался вместе с нами, а затем продолжал путь.
В отличие от каймакама, он от выпитого ракы совсем замолчал.
В ту ночь его постоянное безмолвие пугало меня, наводя на мысль, что человек он гордый и едва снисходит до моей персоны. Но это все равно не объясняло, почему такой солидный мужчина предпочитает поддерживать дружбу со мной, мальчишкой, еще не окончившим училище.
Дойдя до греческого квартала, я сразу увидел впереди фасад церкви, а вернее, монастыря. По краю площади сидели люди, вокруг играли дети, девушки прогуливались, держась за руки. Каймакам обратился ко мне:
– В греческом квартале всего две армянских семьи. Ты будешь жить в доме одной из них. Я говорю «семья», но на самом деле там живет только одна армянская барышня. В комнатах на втором этаже до недавнего времени обитал холостой капитан-медик Супхи-бей. На ваше счастье, его перевели в Измир, и комнаты стоят пустые. Я послал жандарма сообщить ей о вашем прибытии, и она ждет с нетерпением. Только не вздумайте влюбиться друг в друга, а то вам не поздоровится…
Я обещал, смущенно кусая губы.
Каймакам еще немного посмеялся над моей неопытностью:
– Не хочу напрасно обнадеживать тебя, сынок. Госпоже Варваре за пятьдесят, она старая дева. Давным-давно ее жених умер, и она все еще в трауре, сгорает от тоски, как Аслы по своему Керему[14 - Каймакам вспоминает легенду о несчастной любви Аслы и Керема.]. Она стала посмешищем для всех, ее, бедную, считают полоумной. А между тем это очень милая, порядочная и работящая женщина. Я уверен, что она присмотрит за тобой, как присматривала за Супхи-беем.
Наше появление в квартале вызвало всеобщее оживление. Женщины и мужчины, которые до этого сидели на стульях и топчанах у дверей, вставали при нашем приближении, и каймакам каждому говорил приятное слово и справлялся о здоровье.
Как ни странно, доктор тоже оживился. Оказалось, что он с необычайной легкостью говорит по-гречески. У некоторых дверей он задерживался, и было ясно, что в доме есть больной или же его спрашивают о чем-то из области медицины.
Секрет столь блистательного владения греческим языком я узнал от каймакама:
– Селим-бей родом с Крита. Он глава большой семьи эмигрантов.
Наше появление также заинтересовало девушек, которые прогуливались, держа друг друга за талии и без умолку болтая. Пока мы шли, останавливаясь у каждой двери, они с невероятной скоростью сновали взад и вперед, всякий раз окидывая нас оценивающими взглядами.
Мне вновь стало неловко за мой потрепанный костюм, о котором я было забыл. Я шел, стараясь держаться как можно дальше от своих спутников и не попадать в пятна света вблизи окон и дверей.
Толпа греческих девушек вокруг нас все увеличивалась, и, наконец, среди них показалась хозяйка дома, в котором мне предстояло жить. Я ожидал увидеть старую тетушку с бесформенным телом, густыми бровями и орлиным носом, но навстречу нам медленно вышла худая и высокая женщина в черном. Ее тело плавно покачивалось, словно растение на ветру. Платок тонкой вязки с шелковой бахромой ниспадал ей на плечи, поверх был наброшен шарф из черного кружева. Она куталась в черную шаль, в руке держала платочек из черного тюля и носила блестящие лакированные туфли.
Но вдруг свет из окна озарил ее лицо, и я увидел увядание и тлен. Эта фея ночи могла бы легко сойти за ангела смерти, если бы вместо черной одежды завернулась в пять-шесть локтей небеленого ситца и взяла в руки косу на длинной рукоятке.
Изъяны и морщины были скрыты под легким слоем белил, но ее лицо оставалось бескровным, как у покойницы. Маленький круглый носик походил на перламутровую пуговицу, которую крепко пришили прямо в центре лица. Бровей как таковых почти не было: поверх нескольких редких волосков она нарисовала сурьмой пару тонких полумесяцев – дальний отголосок моды, которой суждено было появиться через тридцать лет.
– О-о-о, госпожа моя… Какая роскошь, какая красота, – произнес каймакам, в сильном возбуждении размахивая коротенькими ручками. Он представил нас друг другу, после чего, подмигнув, добавил: – Мне цены нет, я привел тебе нового, свеженького постояльца. Супхибей ему и в подметки не годится. Дай бог, вы хорошо поладите.
Деревянный дом старой девы оказался таким же, как она сама: узким, длинным, тесным и слегка покосившимся. Она обитала на первом этаже, а две комнаты с прихожей на втором этаже отводились мне.
Я не мог больше стоять в своем нелепом костюме перед греческими барышнями, которые столпились у двери, и поэтому, попрощавшись с друзьями, вошел в дом.
Глава III
Как и каймакам, я весь состоял из контрастов и противоречий. Держаться золотой середины я не умел и постоянно бросался из одной крайности в другую.
Оказавшись в комнате в одиночестве, я вдруг потерял самообладание и разрыдался, словно от безысходности. Да еще как!..
Ни одна маленькая девочка, которую разлучили с матерью, не стала бы так плакать. Это был позор.
Несчастье свалилось на меня внезапно, как незаслуженная пощечина, и я совсем потерял голову. С тех пор, как меня ночью забрали из училища в Министерство полиции, все происходило как во сне. Каждую минуту новые сюрпризы, волнения, усталость, перемежаемые сном, тяжелым как свинец…
А еще эта роль героя-политзаключенного, которую я излишне усердно разыгрывал перед окружающими и даже перед самим собой. Я был измотан.
Вероятно, именно поэтому я теперь плакал, как маленькая несмышленая девочка.
Наконец, была еще одна причина, по которой я дал себе волю, и я осознаю ее только сейчас: еще недавно я полагал, что жизнь отныне будет состоять из череды неожиданностей. Восемнадцатилетнего юношу это воодушевляет и развлекает, даже если приходится терпеть лишения. Но не прошло и недели, как мой путь завершился. Отныне я должен до самой смерти жить в этой комнате, а все из-за несправедливого решения суда. Так мне тогда казалось.
Прощаясь, каймакам постарался меня утешить: и, взяв мои руки в свои, сказал тихо, чтобы его не услышал Селим-бей:
– Не печалься, и это пройдет. Как говорится, «всякое может выйти из чрева ночи, пока ждешь рассвета»[15 - Строка из стихотворения Рахми, поэта эпохи диванной литературы, ставшая афоризмом.]. Через год-другой тебя простят, а эта пара лет быстро пролетит, не успеешь и глазом моргнуть.
Для людей определенного возраста год действительно пролетает быстро. Но по меркам восемнадцатилетнего это огромный срок, которому нет конца и края.
Неизвестно, как долго я бы предавался безумию. К счастью, в этот момент дверь приоткрылась, и я услышал голос тетушки Варвары:
– Извините… Если вы позволите, я проглажу ваш костюм, пока вы будете спать.
Я быстро отвернулся и, посвистывая, сделал вид, будто ищу что-то в дорожной сумке, которая стояла на застеленном топчане. Тетушка думала, что я не слышу ее, и повторила вопрос.
Достав из сумки платок, я ловко вытер нос и глаза и со смехом произнес:
– Если я отдам свой костюм, что же я надену? У меня нет ночной рубашки…
– Я дам вам свое энтари[16 - Длинное женское платье свободного покроя.].
– Как это?
– Оно вполне подойдет. Не волнуйтесь, оно очень чистое.
– Пусть лучше энтари меня боится. Ведь я с дороги…
Моя шутка рассмешила мадемуазель Варвару. Немного погодя на софе оказался скрипучий сундучок, из которого, благоухая лавандой, появилось чистейшее отутюженное черное энтари. На груди красовались мелкие сборки, а воротник и рукава были отделаны широкими черными рюшами. Ах, детство… Я забыл о своем отчаянии и стал хохотать как сумасшедший, когда увидел себя в зеркале. Хотя тетушка была женщиной высокого роста, ее платье доходило мне лишь до колен. Во мне разыгрался бес: я взял с верхней полки платяного шкафа черную соломенную шляпу с черным пером и вуалью и надел ее. В довершение всего в таком виде я спустился вниз, в комнату тетушки.
Старая дева веселилась как никогда. Глядя на единственную неудачную часть моего туалета – грязные мужские ботинки – она смеялась до слез.
– Ох, дай вам бог здоровья… Давно мне не было так весело.
Утонченность мадемуазель Варвары доходила до странностей: хотя именно я должен был стыдиться своих ботинок, смутилась она и со словами: «Простите… Мне как-то в голову не пришло, забыла принести вам тапочки» – выбежала из комнаты. Затем, несмотря на мои протесты, она встала на колени, сняла ботинки с моих ног и надела на меня вышитые черные женские тапочки.
К счастью, утром, в гостинице в Чине, я сменил носки. Иначе, не сомневаюсь, из скрипучего сундука появилась бы пара длинных черных женских чулок.
Я затеял весь этот маскарад перед тетушкой, намереваясь сразу вернуться в свою комнату. Но она насильно усадила меня в угловое кресло для дорогих гостей, достала из шкафа серебряный прибор для сладостей, сакыз татлысы[17 - Традиционная турецкая сладость.] и фиалковый ликер, кормила меня чуть ли не из ложки.
– Как идет вам это платье, вы как девица-красавица, от которой все сходят с ума. Супхи-бей, дай ему бог здоровья, тоже был хорошим человеком. Но вы, конечно, лучше, да еще и шутник.
Мадемуазель Варвара не смогла удержаться и, слегка коснувшись моего лба рукой, поправила мои русые волосы, казавшиеся темнее под черной вуалью.
* * *
Хотя снаружи все стихло, мы по-прежнему сидели друг напротив друга, говорили о том о сем. Выпив вместе со мной фиалкового ликера, мадемуазель Варвара разгорячилась: она вытянула шею и, словно актриса трагедии, спросила с дрожью в голосе:
– Вы ведь совсем еще дитя. Что вы натворили, почему такое случилось?
Было ясно, что каймакам шепнул тетушке пару слов.
Я мгновенно переменился. Хотя мое одеяние мало соответствовало выбранной роли, я придал лицу загадочное выражение, достойное взрослого мужчины, и произнес низким голосом:
– Кто знает!
Такая серьезность смутила тетушку, она растерялась:
– Извините… Это не мое дело… Я так, к слову спросила…
Глава IV
На следующее утро, лежа в своей комнате на кровати с балдахином среди белоснежных простыней, я задал себе вопрос мадемуазель Варвары: в самом деле, что же я натворил, что меня в таком возрасте забрали прямо со школьной скамьи и отправили в ссылку?
Я хорошо отдохнул душой и телом и теперь, ворочаясь с боку на бок, принялся обдумывать все, что со мной случилось. Я учился на втором курсе инженерного училища, отставал по паре предметов, но не было сомнений, что меня переведут на третий курс. Экзамены должны были начаться через полтора месяца.
В тот день мы сдавали письменный экзамен. Вопросы были чрезвычайно простыми, поэтому я быстро написал свою работу, а затем набросал пару строк на промокашке и передал сидящему сзади меня Ирфану[18 - Имя Ирфан в переводе с турецкого означает «просвещенный», «образованный».]. Будто в насмешку над своим именем, сын повара Ирфан был безнадежным тупицей. Он положил листок бумаги на колени и, странно изогнувшись, вперил в него взор. Мало того, сложные места он читал по слогам, шевеля губами. В результате мы оба попались.
Разумеется, и я, и он получили нулевой балл и теперь непременно должны были остаться без свидания с родителями.
Вечером, в часы, отведенные на приготовление уроков, я сидел, опершись головой на руку, и думал о своей участи. Но тут дверь отворилась, и показался воспитатель, который назвал мой номер, имя и потребовал меня к директору.
Я шел между партами и, не глядя по сторонам, говорил друзьям:
– Будь проклят этот Ирфан… Из-за него такая беда… Не поминайте лихом.
В кабинете директора сидели два незнакомых человека. Мне показалось странным, что один из них – комиссар в военной форме.
Лицо директора почему-то имело приятное и спокойное выражение.
– Кемаль-эфенди, идите в спальню и наденьте верхнюю одежду… а также соберите ваши вещи, – сказал он, почему-то не глядя мне в глаза.
Значит, меня выгоняют из училища. Да еще ночью, с полицией…
Нужно было немедленно что-то сказать, чтобы не выглядеть дураком.
Люстры кружились у меня над головой, а я, заикаясь, говорил:
– Господин директор… я совершил глупость. Это в первый раз, поверьте.
В этот раз директор поднял на меня глаза и спросил:
– Что в первый раз?
Я пробормотал еле слышно, сдавленным голосом:
– Списывал…
– Вы списывали? Очень плохо… От вас я не ожидал такого. Впрочем, это здесь ни при чем. Вы поедете с этими господами…
– Куда?
