Сумеречный полог косогора

– К чему же тогда представление?

– Коль умирать, Петя, так с музыкой, как и уходить на покой, – с грустной улыбкой подытожил Игорь Матвеевич, с чувством шлепнув газетой по столу.

Над скудным текстом, за который и был с позором уволен Лукьянов, красовалась карикатура Алёши, где командир оказался изображенным на манер Наполеона, что восседал на своём гарцующем Петре.

Летний день

Живешь себе спокойно, радуешься, иногда грустишь. Спешишь куда-то… А ночью в, казалось бы, кромешной тьме, как зажжется фонарь – и столько пылинок становится видно. Столько деталей сразу всплывает в пространстве, о котором до этого момента и не думал вовсе. А пылинки эти, словно звёзды, живут так по-особенному – и не радуются они, и не грустят… Но спешат ли? Тоже навряд ли.

Смотришь на немое представление и диву даешься, как, оказывается, много всего даже там, где, казалось, ничего и не было. Когда же луч фонаря незаметно исчезает под звуки тихих мыслей; когда и сам растворяешься в этой тишине, из ниоткуда появляется восходящее солнце, что знаменует новый день.

Особенная радость возникает именно в субботнее утро: рабочая неделя позади, а впереди ждёт ещё один выходной. Без назойливых будильников и вечных гонок с циферблатом часов можно проснуться полностью отдохнувшим. Привычная ломота в шее отсутствует, давая возможность перевести дух от перенапряжения.

Она ещё спит. Такая красивая в последних воспоминаниях, ныне же сокрытая занавесом. Поначалу рука тянется потревожить её покой в надежде удовлетворить собственное желание в прикосновении, но недремлющий ум одергивает ладонь.

На кухне следы преступления. Недопитое со вчера кофе, пепельница и пачка сигарет. Сколько раз я обещал себе бросить? Между «бросал» и «начинал» всегда стоит знак равенства. Если травить себя по чуть-чуть, то не считается – так звучит величайший обман, но разве сама жизнь не губительна? Хочется повторить ритуал, но что-то не дает… не позволяет ни допить остывший кофе, ни закурить последнюю, в кавычках, сигарету.

Меня пробирает озноб. Ноги несутся к входной двери. Именно. Свежий воздух не повредит, да и как можно отказать себе в такой маленькой радости, как прогулка? В подъезде прохладно, словно в чистилище, но я знаю точно, что выйду на свет.

Привыкшие к сновидениям глаза на мгновение слепнут. Спиленные деревья напоминают природные капища. Утреннюю тишину вдруг разрывает приглушенный женский крик. Мне не по себе, нужно выбираться из-под тени домов.

Утреннее солнце ещё не так сильно греет. Редкие прохожие мало чем отличаются от прохожих зимой. Их головы всегда забиты проблемами извне, внутренними разногласиями и постоянным поиском. Людям не до солнца. Что уж кривить душой? Я и сам такой.

Как нахмурюсь спозаранку, так и хожу. То на асфальт уставлюсь (когда чувствую себя особенно ранимым), то на фигуры, которые ничем не лучше меня. Есть, конечно, светлые лица. Их глаза так звонко смеются этой жизни, словно и бед они не видели. А если редкий случай дарит счастье знаться с такими, то узнаешь, что люди эти так же, как и ты, хлебнули много горя, просто оказались сильнее.

Первая остановка – сквер с отреставрированным фонтаном. Не нравится мне вода с искусственными стенами, но пока никто не видит, можно и насладиться прохладными каплями, которые игриво сносятся южным ветром.

Помнится, как-то выбирались с родителями на пляж. Плавать я никогда не умел, но вот поплескаться в воде, далеко не заплывая, – милое дело. Возможно, мне нравилась не столько эта теплая вода, сколько общий антураж. Родители рядом, незнакомые сверстники, с которыми я, правда, стеснялся завести дружбу, а еще мясо на огне… После ничего вкуснее я уже не ел. Но когда я вырос, что я увидел? Изнанку. Именно. Пьянство, несчастные случаи и море мусора у нечистой реки. Человек для меня стал символом нездоровой тяги к разрушению. И хоть в самой природе заложена энтропия, но именно прогресс подтолкнул нас к более извращенным формам распада.

Хочется пойти в какое-нибудь особенное для себя место, но на ум ничего не приходит. Столько прожитых лет… Иногда даже кажется, что жизнь не такая и короткая, когда смотришь на неё не сегодняшним днём, а в целом. А потом цепляешься за детали. И вот перед мыслимым взором всплывают дворы, качели, баскетбольные кольца, дороги, лавки, заборы, и даже облака кажутся родными, словно только именно они и были у тебя над головою. Но как-то никуда всё же не тянет. Остается единственно верный выбор, и я начинаю просто идти куда глаза глядят.

Сонные фонари под крылом космического светила. Потерянные души в вечных очередях. Бесчисленные светофоры. Животные с хозяевами и бездомные со своим своеобразным счастьем свободы. И дома. Много домов. Таких разных по форме, но одинаковых по своей сути.

Когда гуляешь не один, пространство сужается до маленького островка, где два выживших пытаются развлечь и успокоить друг друга. Это такие бесцельные разговоры с восточными нотками, в которых частый смех представляется разящей стрелой… Когда же ты один, мимо идущий постоянно норовит зацепить тебя взглядом, или это только кажется?

Порою мерещатся улыбки, и возникает ощущение, что со мною что-то не так. Другие же, напротив, изучают мои черты с тревогой и недоверием, словно смутно припоминают, где бы могли видеть это ушлое лицо. Разумеется, я могу быть и подозрительным, и смешным, но думается, что на деле людям плевать друг на друга, и роятся в их головах не оценочные суждения, а собственные мысли, порождающие тихую бурю на собственной маске покорности.

Качели в чужом дворе – первый артефакт, заставляющий содрогнуться всем нутром. Матушка как-то забрела сюда со своей кровинкой. Ребёнок остался настолько впечатлен, что уже после, спустя много лет, привел сюда свою любовь для первого поцелуя. В голове больше нет лиц и четко очерченных контуров, только падающие тени, как легкий намек на то, что да, это действительно было.

Современные дети с настороженностью взирают на взрослых, предающихся ностальгии. Они ждут, когда старики освободят место, чтобы самим совершить цикл от мечтаний до воспоминаний, где центральной переправой будет являться маленькая точка настоящего.

Иногда кажется, словно у всего есть душа. Не та «душа», где мы оказываемся своей невидимой копией, но сигнал, способный рассредоточить себя в общий уклад. Я так и вижу следы присутствия, ведь не может оказаться, что проделанный путь был совершен напрасно? После воскрешения из небытия личность сталкивается с таким огромным потоком информации… Радость. Обиды. Чувство голода. Насыщение. Родительская любовь. Колики в животе. Первые слова. Другие люди. Чужие дети. Дисциплина. Первая влюблённость. Мечты. Плавное разочарование. Бунт. Неожиданно подкравшиеся годы. Смирение. И…

Я часто обманываюсь, когда думаю, что способен достоверно воссоздавать в голове отдельные кадры. Стоит немного сосредоточиться на деталях, как картины минувшего превращаются в абстрактные пятна. Такие яркие, выразительные… напоминающие о важных моментах и вызывающих теплые эмоции, но всё же это только пятна.

Говоря о прошлом, человек как бы сначала отталкивает себя от жизни. Нас охватывает беспощадный цикл сомнений. Сначала мы видим свет своих давно умерших звёзд, после же наблюдаем их затухание. То есть я хочу сказать, что человек всё время скачет от прошлого к настоящему, где те, в свою очередь, меняются доминантами. То прошлое видится как часть жизни, то настоящее принимается за истину в своём «сейчас». Вторая переменная куда чаще остается за бортом, но возвращается, как и солнце сегодняшним утром.

Непослушные ноги несут меня через дорогу, глаза замечают подъезжающий автобус. Желание почувствовать давно забытую тряску умудряется побороть привычное шествие. Я запрыгиваю в пасть к киту, чтобы отправиться по неизведанной координате.

Автобусы, как и полагается великанам, никогда и никуда не спешат. Створки дверей медленно сходятся в стройную линию, и мы начинаем ехать. Так удивительно замечать смену условий самого восприятия времени. Сейчас ритм моего сердца будто бы и сам замедлился. Нажитая тревога растворяется. Мне больше не нужно переживать, что выходной закончится слишком быстро. Мне не нужно злиться на замкнутый круг работы. Я больше не беспокоюсь о бытовых мелочах. А еще о болезнях. Хронической усталости. Родных… Мои тело и ум погружаются в давно забытое чувство беззаботности. Сейчас есть только сменяющиеся пейзажи за окном. Можно просто помолчать и не думать.

В Центральном районе есть свой особый шарм. Казалось бы, двадцать минут езды, но вот ты выходишь на случайной остановке и становишься невольным пришельцем. Люди даже как-то по-особенному смотрят. Тоже с недоверием, но каким-то более сдержанным и горделивым.

Местные постройки сильно отличаются от привычных панелек. Запах тут тоже особенный. Если в Автозаводском районе нос упирается в машинные выхлопы, покошенную траву и разложение, то здесь к списку добавляется аромат только что испечённого хлеба и старых книг, что не может не радовать.

Почти триста лет истории. Настоящая крепость для переселения крещеных калмыков и защиты родных земель от набегов кочевников. «Город креста» с плодородной землей среди лесов и реки, полной рыбы. Когда-то это место процветало по-особенному. Наверное, никто из ныне живущих уже и не упомнит, что раньше люди сюда приезжали как на курорт. Больные чахоткой валили сюда толпами. Их привлекало изобилие фруктов, зелени, земляники, дешевой рыбы и мяса. Я даже вычитал однажды рекламный слоган тех времен: «Кумыс степной, ковыльная степь, высокая здоровая местность, учащимся – скидка».

Сейчас я озвучу достаточно банальную мысль, но что поделать? Прогресс и общие тенденции современности поганят не только сегодняшний день, но и будущее. Знал ли народ тех лет, что их вклад в развитие приведет к упадку? Не думаю. Знал ли народ тех лет, что потомки начнут изживать себя? Тоже вряд ли.

Кажется сомнительным, что у работяг было время задумываться о будущем настолько детально. Только, может, какие-то общие черты в виде образов посещали их умы на досуге, где дети и внуки грезились им в более сытых формах и одежках чуть почище… К слову, так оно и вышло, но какой ценой?

Был такой жанр на востоке, сейчас уже не помню, как называется, но по-простому: «Что вижу – то пою». Глупость вроде, а сколько в таком творчестве было настоящего. Вот и человеком таким хочется быть, настоящим. Который видит кроны деревьев, людей, постройки, небо… и не воспринимает их фоном, а позволяет окружению, в это единственное мимолётное мгновение, стать частью себя. Наполнить голову не постоянными проблемами, вопросами бытия и грёзами о вещах, которые, наверное, и не сбудутся. А почувствовать присутствие и родство. Такую вот маленькую радость, которую мозг быстро разнесёт по всему телу, как благую весть. Что же я вижу?

Идущих куда-то людей.

И вместе они одиноки.

Разговоры и смех –

как попытка сближенья.

И только наедине

их взгляды фокусируются

на диалоге с собой,

где проговариваются

печали и тревоги,

но также и радость

от прожитых мгновений.

Романтическая натура

(из сложно устроенного нутра)

отпечатывает в морщинах

всю правду о себе,

как о неизвестном существе,

что приходит в мир во сне

и уходит на своей заре, когда

на то придет случай и время.

Моя мама никогда не читала Библию, но была очень религиозным человеком. В Великий пост она, бывало, срывалась, да и церковь посещала не так чтобы часто. Но делает ли это ее грешницей, если жила она по совести и верила, что Бог – это любовь и надежда? Я никогда ей не говорил, но, как мне кажется, её вера именно в любовь и надежду куда ближе к истине, ведь всего эти два слова являются стигмой на людском лице. Отец же мой был не особо верующим человеком, но всю жизнь он прожил по совести. Делает ли его это грешником? Он всегда говорил, что нужно быть честным с собой. Что нужно относиться к другим так, как ты хотел бы, чтобы относились и к тебе. Разве это не есть всё та же любовь и надежда, а, следовательно, и вера?

Два разных острова, что на деле оказались одной сушью. Так видится мне истинный путь человека, где общая любовь могла бы выстроить лестницу к раю, но также любовь и надежда толкают людей на страшные поступки. Столько горя принесли чужие потуги устроить своего зверя в кресле первостепенных стремлений.

Сейчас мы дышим, употребляем скромную пищу и грустим о лучшей жизни, забывая, что у кого-то нет и такого минимального счастья: просто быть. Просто рассуждать об этом. Просто видеть красоту неба и размеренность водной глади. Наслаждаться чужим счастьем и верить, что когда-нибудь, совсем в другой стороне от человеческого порока, освобожденная энергия обретет единство и гармонию. И так оно и есть, ведь…

Сколько себя помню, всегда гулял только с кем-то. В детстве меня выводила старшая сестра или мама, иногда отец. Подростковый период и вовсе сплошной бедлам. Непонятные поступки, агрессия, сомнительные решения, и всё это в компании таких же перевозбужденных одногодок. Затем фокус сместился на любимого человека и тех друзей, которые умудрились пройти проверку временем. С каждым годом ряды близких людей редеют по разным обстоятельствам. Такое чувство, словно неведомая сила готовит всех нас к предстоящему одиночеству на пороге вечности. Изначально социальное животное проходит путь потери, поэтому я просто иду, предоставленный сам себе.

Человек в доспехах призрака. И сколько нас таких? Стоящих за углом и с замиранием вглядывающихся на окружение, что всегда окрашено именно нашим настроением.

Кажется даже невероятным, что один человек… Точнее, один разум способен подчинить собственной индивидуальностью такую многообразную и сложную систему. Некоторые её упрощают. Другие усложняют. Третьи же возводят высокие стены, где ограниченность играет им на руку. Я никого не виню. Да и можно ли кого-то винить в свободе выбора?

Летний день прекрасен сам по себе, особенно субботний. Я знаю, что говорил уже, но… иногда так приятно побыть человеком без цели. Просто отдаться пространству и естественному движению под лучами космического тела. Солнце вообще по праву может считаться если и не нашим создателем, то как минимум первым помощником. Но как только оказываешься под ним, хочется спрятаться. Как по мне, так это очень любопытная метафора, описывающая счастье. Мы, люди, всё время грезим о тепле, но как только приходит сезон, тут же начинаем искать тени. Может, нам и нравится идея о свете, но сами мы к нему не расположены просто физически.

Заглядывая во все эти чудесные дворы, мне на ум вдруг пришла забавная мысль. А что, если быть людьми – вообще не наша судьба? Вдруг мы стали богоотступниками, ведь высший разум создавал нас без языка, временных отрезков, дорогой одежды, каменных джунглей, зависти к чьей-то должности… А мы взяли и ушли, отвернувшись от воли отца. Иначе как объяснить страдания, которые нам доставляют чужие успехи и стремления? Как рьяно мы хотим богатств и благ. И вот уже родной язык становится проклятием, порождая в уме копошение червей сомнений.

Если оглянуться по сторонам, можно увидеть простые, но такие удивительные вещи. Деревья – наши дома. Дождь – наша пища. Искренние чувства – наша душа. Есть еще остатки рая на Земле. Поэтому: радуйся, созидай, помогай и не теряйся.

Вечереет. Всё больше людей выползает из своих стен в надежде на толику прохлады. Ледяная вода, мороженое, разговоры на лавках. Удивительное всё же это время, когда под общим благом мы словно объединяемся.

Вот я стою, смотрю на вас украдкой, а вы и не догадываетесь, что я не бездушный прохожий, а тот, кто пытается понять вас и увидеть особую красоту вашу. Что только к закату своего личного летнего дня я вдруг осознаю важность быть среди, а не в стороне. Кто я вообще такой, раз посмел большую часть жизни смотреть на вас именно издалека, вглядываясь и изучая, как ребенок изучает муравьев? Мне есть чего стыдиться, но разве само понимание не умаляет моей неучтивости?

Наш внутренний мир похож на лес. Честное слово, сплошной лабиринт. И чем глубже погружение, тем страшнее становится не только за себя. Иногда думается: «Ну ладно я, но ведь есть и другие». И так хочется спасти всех, но прежде нужно выйти самому. Тогда и начинаешь плутать, теряя тропинку, которая еще способна вывести к началу пути. Мысли о падении вызывают в определенном смысле восторг, но ты отказываешься от сладостного поражения, предпочитая путь через «не могу». Говоришь хоть и себе под нос, но как бы тем другим людям: «Потерпите, родненькие, скоро мы найдем общий выход к соприкосновению». А сам не то чтобы не веришь, но чувствуешь всю тщетность призрачного касания перевозбужденных мыслей.

Ведь… То есть по закону жанра так выходит, что ответ всегда кроется в начале. Только когда ты слишком далеко зашел, осознаешь, что искомое счастье было во всём. Даже этот путь – тоже часть счастья. Просто быть, просто идти, просто любить. И даже финал жизненного пути – тоже счастье, когда, наконец, можно отпустить стремления, переживания, привязанности и знать, что итогом такого, может, и не самого долгого, но всё же увлекательного пути будет нирвана. А пока ее нет, почему бы просто не послушать музыку природы, перестать изображать из себя достояние музея, которое могут украсть, и, выйдя из леса своих суждений естественно пройденным путем, предаться созиданию необъяснимой, но такой чарующей природы.

Этот летний день субботы – мой закат. Моё подлинное ощущение любви к вам и к загадке под названием «жизнь», которую каждый проходит по-своему, но с одинаковым трепетом воссоединения в конце.

Боль. Страдания. Ссохшееся темя.

Одни слова. Люди – время.

Чувства. Любовь. Уязвимая похоть.

Только тела. Природа – семя.

Идеи. Творчество. Искусство созидать.

Сплошные жертвы. Сознанье зверя.

Рождение. Смерть. Случайное проявление.

Кругом зеркала. Я – местоимение.

Монах Ахахах

Между Алтайским краем и Шемонаихой. Среди лишь протоптанных дорог без асфальта. Лишённое каких-либо инфраструктур. Спрятанное от посторонних глаз под кронами столетних лиственниц, сосен и дубов, расположилось небольшое поселение буддистских монахов ответвления shunyata, поколения chap-a-aeva, чьё учение складывалось из принятия идеи о формировании пространства не как самостоятельного факта, но пустоты, что вмещает в себя представление мира каждого живущего, объединяя детали в усреднённую форму. Причём само воздействие зависело от банальных числовых пропорций. К примеру, чем больше людей верило в добро, тем больше генерировалось в безграничном ничего соответствующих флюид.

Основной головной болью монахов была устоявшаяся идея человечества о Земле как планете в космическом пространстве, где на сто восемнадцатом километре пролегала граница, отделяющая всё когда-либо существующее от райских садов безвременья. Разумеется, такой иллюзорный барьер можно было сломать, но в общину, состоящую из пятидесяти человек (десяти монахов и сорока послушников разных возрастов), не хватало около пяти миллиардов приверженцев, то есть половины населения.

Благодаря малочисленности каждая единица особо чувствовала свою важность, являясь вешкой на пути к истине. И хотя редкие люди, попадающие в такое уединённое место проездом (в том числе несколько водителей, возивших раз в месяц продовольствие по договору), считали, что перед ними никто иные, как сектанты, на деле ошибались из-за нежелания познакомиться поближе с внутренним устройством шуньятов.

В отличие от незаконных «кружков», где главные пиявки занимались вредительским поборничеством несчастных в обмен на энные суммы и квартиры, монахи ни у кого ничего не требовали. Напротив, попадая в скромные стены их жилища, люди могли получить еду и кров абсолютно бесплатно на необходимое для них время. Единственное правило для гостей, а также новых членов группы состояло в соблюдении уважительного отношения ко всему сущему. Если, к примеру, редкий бродяга, получивший блага братства, вдруг пытался вербально осквернить мировоззрение филантропов, то его вежливо просили немедленно прекратить. Особо наглых, пытавшихся и после предупреждений продолжать гнуть свою линию, по итогу выгоняли силой, под справедливый пинок желая от искреннего сердца счастливой дороги.

У читателя может возникнуть вопрос: откуда же тогда община брала деньги на вполне себе безбедное существование? Хотелось бы, пустившись в романтизм, сказать, что простые неравнодушные граждане финансово оберегали монахов, которые каждый день только и занимались формированием нашей с вами реальности, поддерживая здоровую повестку; или, заглянув в трансцендентальность, поделиться секретом, что единственно только сила мыслей помогала платить чудным самаритянам за электричество в доме, ежемесячную доставку еды и прочие совсем не мелочи. Но правда была куда менее впечатляющей и заключалась в фонде вишнуитов, спонсирующих своих меньших братьев. И хотя вишнуизм расходился в концепции вероисповедания, предпочитая перекладывать ответственность на Вишну как высшую реальность, шуньяты, будучи менее разрушающей силой, чем прочие представители, смогли снискать симпатию, закрепившись среди дхармических религий.

Самому буддистскому ответвлению не было и трёх лет, а возглавлял его человек смешанных кровей, благополучно перешагнувший за четвёртый десяток лет. Будучи метисом, главный монах имел эклектичную внешность, где черты русского папы и мамы-индуски породили дитя, больше похожее на грека. Высокого роста, с крепкой худобой и увесистым носом, мужчина мог иметь большой спрос среди дам. Вполне вероятно, что так и было в его молодости, пока человек этот не подался в религию, променяв быстрые эндорфины на служение высшей цели. Звали же монаха Всеслав. И хотя у шуньятов не было в приоритете обращаться к сородичам по имени (использовались только местоимения либо уклончивые конструкции), но вот верховному Всеславу, в обход правилам, дали кличку Ахахах, как бы иронизируя над мужчиной, который никогда не смеялся и даже не улыбался. Об этом интересном феномене и будет наш рассказ, в конце которого раскроется истинное лицо такого до боли странного господина.

Каждое утро монах Ахахах собирал учеников в главном зале на голодный желудок, чтобы те, ещё мучимые осадками сна, направили мысли свои в непринуждённое русло благодати. В этот важный час четыре десятка послушников сидели на полу со скрещенными ногами и закрытыми глазами, сосредотачивая нутро на белом луче умиротворения и счастья, которое должно было буквально светиться через кожу. Казалось, словно само солнце восходило лишь оттого, что хотело улыбнуться благодарным шуньятам, что не забывали сказать своё «спасибо» космическому светилу.

Интересное зрелище для постороннего наблюдателя начиналось примерно через двадцать минут, когда раскрывшаяся душа каждого из послушников одновременно выпускала заряженную энергию и в то же время впускала в себя отраженные лучи так по-разному действующей на них милости. Одни просто улыбались, другие заливались смехом, а некоторые и вовсе обмякали на полу, растворяясь в глубоком медитативном сне.

Всеслав и ещё девять монахов не были исключением. Каждый из них погружался в состояние обмена информацией с пустотой, только принимая такое действо более сдержанно. Белимир качал головой под свой протяжный «ом-м-м-м». У Есения из гортани начинали вырываться звуки, схожие с мурлыканьем кота. Радим что-то бубнил себе под нос, а остальные шесть монахов двигались подобно метроному, где шея их выполняла роль маятника, а голова походила на увесистый грузик. Один лишь Ахахах был непоколебим. Тело его, находясь в стереотипной асане, ассоциировалось с молодым, только что выросшим деревом. Руки брали роль упругих веток, а лицо… Лицо главного монаха ни при каких обстоятельствах не выражало эмоций.

Внимательный зритель может возмутиться, заметив декоративную, казалось бы, неискренность хамбо-ламы, после поспешных выводов обозвав его притворщиком, а того ещё и хуже: мошенником. Но готовы вас заверить, Всеслав был одним из самых искренних людей даже среди своей общины, и что должность свою он получил вполне заслуженно. Дабы нагляднее подчеркнуть всю серьёзность непоколебимости монаха, достаточно рассказать один коротенький случай.

Однажды, не в самый знойный день лета, ещё «зелёный» послушник Могута, дабы скрасить освободившийся час, кидал осетров (метательные ножи) в дуб рядом с лесом. Учитывая территориальное расположение и естественную дикость, даже края рощ были наполнены густыми растениями, в которых можно было запросто спрятаться от самого зрячего и озлобленного недруга.

Юноша, увлечённый своей тайной забавой, не заметил вышедшего из-за описанного выше дуба Всеслава, и, как можно уже догадаться, судьба сыграла злую шутку с тем, кто проявил к ней неосторожность. Брошенный Могутой осётр взял курс куда ниже и левее, нежели дерево, очень удачно воткнувшись в гребенчатую мышцу старшего монаха.