Край

Вскоре после переезда в Финиковый сад Дуцзюань сблизилась с Пуговкой. Они часто ходили вместе на рынок и на мельницу молоть муку, вместе поливали недавно посаженные цветы и деревья во дворе. Днем они были неразлучны, как сестры, а по вечерам сидели рядом под лампой, занимались рукоделием и ворковали, как голубки, на понятном только им двоим языке.

Пуговке в ту пору было двадцать шесть или двадцать семь лет. Но нерожавшая женщина всегда как девственница. Когда мы с Дуцзюань ложились в постель, я часто думал о Пуговке, о ее зрелом, упругом теле. Постельные утехи с Дуцзюань еще больше разжигали мою страсть к Пуговке, и иногда мне казалось, что я занимаюсь этим не с женой, а с ней. Я не мог выбросить эту мысль из головы. Однажды я столкнулся с Пуговкой в галерее и тихо рассказал ей обо всем, но вопреки моим ожиданиям она не просто не обрадовалась, а обхватила колонну и разрыдалась. После этого случая Пуговка при каждой встрече со мной опускала глаза и удирала прочь, как испуганная кошка.

Вероятно, Дуцзюань тоже ощутила напряженность, возникшую в наших с Пуговкой отношениях, но она никогда ни о чем не спрашивала меня и продолжала болтать и смеяться с Пуговкой как ни в чем не бывало.

Мать, казалось, постарела за одну ночь. Ее плечи поникли, глаза впали, а под ними появились темные круги. Она целыми днями бесцельно сновала по двору туда-сюда, и постепенно всем стало ясно, что она – лишняя в Финиковом саду. Ее память была уже не так остра, как раньше, и когда она говорила, то изо рта у нее капала слюна. Иногда она по полдня смотрела на стену, силясь вспомнить, что же хотела сделать. Иногда она приходила в мою комнату с кухонным ножом и несколькими головками лука. В этом году, во время праздника Цинмин[12], она вдруг предложила пойти на могилу отца. Мы с монахом Цзюцзинем очень удивились, ведь отца не было в живых уже столько лет, что все члены семьи почти забыли о нем. В тот день мы отправились на могилу отца, которая давно обветшала, подсыпали земли, а также, по просьбе матери, украсили могилу новой двойной «шапкой»[13].

Несколько дней спустя Дуцзюань нерешительно, но совершенно серьезно сообщила, что ей приснилась смерть матери. Дуцзюань верила в сны и в свои собственные предчувствия больше, чем любая другая женщина в Финиковом саду. Например, однажды ей приснилось, что в дождливый октябрьский день я убежал из дома, и она разрыдалась – это по-настоящему взволновало меня. Действительно, в тот момент по совету одного деревенского шэньши[14] я собирался уехать из Финикового сада в Синьян. Я готовился к поездке втайне от всех, никому даже полслова не сказав об этом. Я часто просыпался по ночам от плача Дуцзюань, она подолгу вглядывалась в меня, и ее лицо напоминало зеркало в лучах заходящего солнца. Через месяц, когда я сообщил жене, что на следующий день покину Финиковый сад, она не выказала ни малейшего удивления, а заявила мне своим обычным решительным тоном:

– Возьми меня с собой.

Мать тогда уже тяжело болела, и Финиковый сад был погружен в мрачную атмосферу. Дуцзюань, словно желая загладить вину за свое долгое молчание, разговаривала со мной весь день и всю ночь напролет. Она рассказывала о жизни на воде в родной деревне, о своем дедушке, о лодке, которая дрейфовала по реке, о кольце, которое она когда-то обронила в воду, она говорила и говорила, будто кто-то завел граммофон, и историй было больше, чем семян в подсолнечнике.

Из-за внезапной смерти матери мне пришлось отложить поездку на несколько месяцев. Я отправился в путь на рассвете хмурым октябрьским днем. Я успел уйти очень далеко по той самой дороге, которая вела от гор к деревне, а Дуцзюань так и стояла, держась за дверной косяк, и глядела мне вслед, будто надеялась, что я внезапно передумаю и вернусь к ней. На протяжении долгих лет, пока я служил в армии, вплоть до того дня, когда я впервые увидел Бабочку в Дунъи, я ясно помнил лицо Дуцзюань в момент расставания.

Бабочка

Впервые я увидел Бабочку в начале осени 1938 года. Японцы уже захватили Шанхай, и ситуация в стране ухудшалась с каждым днем. Солдаты, отступавшие с передовой, двигались в сторону Нанкина по узкой дороге в районе Дунъи. Измученные, израненные, обмотанные бинтами солдаты вместе с лошадьми шли и шли через рисовые поля.

После обеда жители деревни Дунъи собрались у околицы и смотрели вдаль: в воздухе повисла поднятая машинами пыль, образовав длинную дымную полосу между живыми изгородями, тянувшимися вдоль дороги. Вглядываясь вдаль, взволнованные крестьяне размахивали руками, как бы определяя направление ветра. Они, конечно же, прекрасно осознавали, кого увидят после того, как войска отступят. Поэтому все больше жителей деревни собирали свой скарб, готовясь к бегству.

Семнадцатый корпус, в котором я служил, был расквартирован в районе деревни Дунъи. На другом берегу реки, в лесу к востоку от деревни, несколько человек принялись закалывать свиней. Чуть поодаль находилась высокая сторожка, в тени которой стояла повозка. Какие-то люди – судя по всему, прислуга – грузили в повозку вещи, и в этот момент я увидел ее.

Женщину закрывала от меня крупная каурая лошадь, и я едва мог разглядеть ее лицо. Однако вскоре незнакомка вышла из тени на палящий солнечный свет, на голове у нее красовалась соломенная шляпа, и все-таки с такого расстояния мне оставалось лишь гадать, сколько же лет этой женщине. Она подняла руку, чтобы прикрыть глаза от слепящего солнца и перевела взгляд на противоположный берег реки, затем бесшумно сделала несколько шагов вперед и остановилась, словно бы раздумывая. Какой-то усатый мужик подкрался и схватил ее за руку, но женщина мягко вырвалась, по-прежнему вглядываясь в даль, как будто что-то привлекло ее внимание. После этого к ней подошел старик с тростью, его рука сначала легла на длинные волосы на ее затылке, затем скользнула по лопаткам, стройным предплечьям, потом сжала ее руку, когда старик что-то прошептал ей на ухо, а затем поднял голову и некоторое время следил за ее взглядом. На этой стороне реки было пустое поле, спелые колосья риса мягко колыхались на ветру. Несколько солдат вели своих лошадей на водопой.

Старик снова что-то прошептал и дернул женщину за руку. В этот момент ее тело раскрылось, будто веер, юбка разлетелась в стороны от ветра и облепила ее ноги. Усатый мужчина молча наблюдал за ними со стороны, а потом отошел под дерево и закурил.

Следующее, что я увидел, – женщина забирается в повозку: она поставила одну ногу на ось, а Усатый быстро подошел и подсадил ее. С ноги женщины слетела туфелька, и мужчина поднял ее с земли, посмотрел на нее (вероятно, даже хотел понюхать) и протянул женщине.

Кучер тряхнул вожжами, и повозка со скрипом покатилась по дороге. Женщина оглянулась, блеснула ее соломенная шляпка, а через некоторое время повозка завернула за угол и исчезла.

Через полгода, зимой, я снова увидел Бабочку. Японцы уже разгромили Нанкин и приближались к Сюйчжоу, готовясь перерезать Лунхайскую железную дорогу. Перед той высокой сторожкой висела вывеска «Управляющий комитет»[15]. Из-за ранения я некоторое время оставался в Дунъи.

Было зимнее утро, я сидел у стога сена на краю деревни и грелся на солнце. Вдруг я услышал стук копыт лошади. По снегу скакала сивая лошадь, на которой сидела Бабочка. Под копытами лошади взмывали вверх крупинки снега, которые опускались на тело Бабочки. Она крепко вцепилась в шкуру лошади, ее тело яростно сотрясалось. Пару раз лошадь едва ее не сбросила. На краю залитого солнцем поля несколько мужчин стояли, сложив перед грудью руки, и издали наблюдали за происходящим. Позади них в охристо-красном свете раннего утра сияли алым цветом софоры на околице. Глядя на скачущую на лошади Бабочку, я вспомнил, как меня самого впервые лягнула моя собственная лошадь, как она скинула меня прямо в пшеничное поле. Скученные выстрелы подняли брызги в дренажной канаве на краю поля.

Я услышал, как Бабочка взвизгнула, лошадь протяжно заржала и понесла ее к реке, а мужчины помчались следом, крича мне, чтобы я остановил лошадь.

Я поднялся, но какая-то невидимая сила мешала мне броситься на выручку женщине. Это, скорее, походило не на безразличие, а на стыд за себя. Я увидел, что Бабочка всем телом прижимается к боку лошади, но одна ее нога все же осталась в стремени. В итоге лошадь протащила ее по снегу вдоль берега реки несколько десятков чжанов[16], оставив длинный след, снесла изгородь и наконец остановилась у пепелища.

Два года спустя, когда мы с Бабочкой проснулись в лучах утреннего солнца на мельнице, разбуженные криком деревенского петуха, я никак не мог вспомнить, как она выглядела в тот момент, когда выползла из кучи золы. Я только помнил, что в то солнечное утро в безоблачное небо взвился бумажный змей и полетел все дальше и дальше над рекой, сопровождаемый громким свистом.

Крики

Мама умерла тем же летом. С того момента, как ее уложили в постель, она устремилась вперед по дороге смерти, и все, что мы могли сделать, – беспомощно наблюдать за происходящим со стороны.

Стояла знойная летняя пора. Высокие горы задерживали южные ветра. Дождевая вода, собиравшаяся в ложбинах, днем под жарким солнцем превращалась в пар, а ночью горячий туман окутывал верхушки деревьев, делая все вокруг мокрым. Состояние матери ухудшалось с каждым днем, и все время она проводила в спальне на чердаке за плотно закрытыми дверями и окнами, иногда сутками не спускаясь вниз. Однажды ночью Дуцзюань отправилась босиком к колодцу во дворе, чтобы попить воды (после приезда в Финиковый сад она все еще не могла избавиться от привычки пить студеную воду), и вскоре в панике ворвалась в комнату.

– В спальне твоей матери пожар!

Мы поспешили к матери. Пуговка и монах Цзюцзинь прибежали раньше нас. Монах притащил ведро с водой и выплеснул его в окно. Оконная бумага превратилась в пепел, балдахин над кроватью наполовину сгорел, и комнату заполнил запах гари. Волосы матери были всклокочены, одежда испачкана, она сидела на мокром полу, глядя в дымящееся окно, и снова и снова повторяла фразу, к которой мы уже давно привыкли:

– Я что, превратилась в дуру?

С тех пор мы постоянно слышали крики, доносившиеся с чердака. Словно вдруг ожила река, молчавшая долгие годы, и теперь даже в жаркую ночь от нее веяло холодом. Поначалу мы с женой каждый день поднимались на чердак, и мать неизменно мучилась от икоты, но все же без умолку болтала со всеми, кто приходил ее навестить. Однажды Пуговка, рыдая, прибежала с чердака, ее одежда была разорвала в нескольких местах, и сквозь дыры виднелась голая грудь. Вслед за Пуговкой с чердака спустился монах Цзюцзинь и, едва увидев меня, запричитал:

– У твоей матери ого-го какая силища, чуть было не придушила Пуговку.

В глубине души мать всегда считала, что упадок Финикового сада связан с появлением Пуговки. Однако всепоглощающая зависть матери наталкивалась на кроткий нрав Пуговки и становилась бессмысленной, хотя ненависть, которая никак не могла угаснуть, продолжала искать выхода. Это происшествие не оттолкнуло от нее Пуговку, но оскорбления и ругань превратили их ежедневное общение в изнурительное ожидание.

Через несколько дней мать вдруг попросила нас пригласить деревенских плотников, чтобы те срочно изготовили для нее гроб. Просьба матери подарила Пуговке лучик надежды, и она сообщила нам эту новость с почти нескрываемым волнением и трепетом.

Меня же эта просьба смутила. В Майцуни не принято готовить гроб раньше, чем больной испустит последний вздох. В этом вопросе Дуцзюань вновь продемонстрировала свою решимость.

– Если каждому суждено иметь гроб, то не все ли равно, раньше его выстрогают или позже?

В каком-то смысле мать умирала не вовремя. С одной стороны, чрезвычайно знойная погода и так вызывала подавленное состояние, с другой стороны, я ничуть не опечалился бы ее смертью, поскольку все мои мысли были заняты тем, чтобы поскорее покинуть деревню Майцунь. Впрочем, я бы не отказался от этих переживаний. Ведь равнодушие пробуждало во мне сомнения: а что, если я поступаю неправильно? У Дуцзюань ощущения была похожими, боль от предстоящей разлуки со мной не позволяла ей принять смерть матери близко к сердцу, и она как-то раз неосторожно упомянула, что в ее родных краях, когда человек умирает, ему просто привязывают камень к ногам и кидают тело в реку, вот и все дела.

Аромат стружки, доносившийся из Финикового сада, на какое-то время успокоил мать. Под шум строгальных станков Дуцзюань каждый день кружила вокруг плотников. Наконец она попросила плотников сделать ей ведро из остатков пиломатериалов, чтобы не бегать ночью за водой к колодцу. Когда гроб был готов, мать настояла на том, чтобы мы помогли ей спуститься по лестнице во двор – она хотела посмотреть на свое «ложе», на котором ей предстоит спать вечным сном. Плотник долго разглядывал мою мать, а потом громко расхохотался. Он шепнул мне:

– Твоя мать свежа, как июньский финик, она проживет еще лет двадцать.

Я не знал, радоваться мне или огорчаться, – мать очень долго умирала, и я испытывал к этой ситуации невыразимое отвращение. Как только я начинал проваливаться в сон, Дуцзюань снова и снова будила меня:

– Твоя мама опять кричит!

А потом я слышал этот ужасающий звук. Он был таким жутким, как будто доносился с кладбища. Я научился засыпать под эти пронзительные вопли, но Дуцзюань никак не могла к ним привыкнуть и говорила, что даже днем у нее в ушах все равно стоит крик моей матери.

Вскоре матери втемяшилась в голову новая блажь. Она попросила нас переселить ее в другое помещение, жалуясь, что в ее спальне на чердаке пахнет дохлыми крысами, а насекомые и комары, кишащие в верхушках деревьев, залетают через оконные щели и мельтешат перед глазами.

– Может, внизу будет спокойнее, – сказала мать.

Мы освободили одну из комнат на первом этаже, мать переночевала в ней, а утром заявила, что там слишком сыро и чувствуется затхлый запах гнилой соломы и известки. А потом она просила нас переселить ее то в сарай, то в червоводню, то в кабинет отца. Мы целыми днями суетились, в Финиковом саду царил настоящий хаос. К счастью, Дуцзюань научилась быстро справляться со всевозможными обязанностями по дому: она подметала двор, поливала грядки с овощами, жгла высушенную на солнце мяту, чтобы отпугнуть комаров. Наконец мать попросила переселить ее в комнату у внешней стены дома, и на этом грандиозная программа переселения была исчерпана. В этой комнате никто не жил с самого нашего переезда в Финиковый сад. Внутри все было покрыто пылью и паутиной, а побелка на стенах давно облупилась, поэтому на уборку у нас ушло целых три дня. Однако после этого мы почти не слышали истошных криков матери. Только когда дул юго-западный ветер, издалека доносились обрывки этого заунывного воя.

В тот вечер мы с Дуцзюань, как обычно, пришли в комнату матери – тогда я еще не знал, что вижу мать живой в последний раз. Мы поболтали с ней и уже было собрались уходить, как вдруг мать обратилась ко мне:

– Ты не хочешь со мной разговаривать?

Из ее ввалившихся глаз текли слезы, но раньше я никогда не видел ее глаза такими яркими. Я сразу вспомнил весенний вечер много лет назад, когда мы с мамой впервые легли спать раздельно, – я ворочался в постели, вдыхая аромат глициний, и долго не мог заснуть под холодным одеялом. Мне казалось, что ее шелковая ночная рубашка все еще касается моего тела. Я чувствовал тепло ее кожи, я слышал шорох ее платья, когда она одевалась по утрам, и звук ее шагов, когда она поднималась по лестнице после игры в карты…

– Почему же не хочу? – возразил я.

– Как вы могли вообще такое подумать? – встряла Дуцзюань.

– Мне не следовало покидать Цзяннин и приезжать в это злосчастное место, – вздохнула мать.

Мы с женой переглянулись, не зная, как ее утешить.

– Но теперь… – Мать начала громко задыхаться. – Вы даже лампу у меня не зажигаете!

– Сейчас день! – поспешно выкрикнула Дуцзюань.

– Нет, сейчас ночь! – упорствовала мать. – Не ври мне! Вокруг темно, как на дне кастрюли.

Дуцзюань взглянула на меня и больше ничего не стала говорить. Через некоторое время мама добавила:

– Ты как-то сказал мне, что видел отца. Так вот, я тоже его видела. Он стоял под финиковым деревом в золотистом одеянии, его волосы были мокрыми от дождя…

Голос матери стал тихим-тихим, мы уже почти ничего не могли расслышать. Мама открыла глаза и сделала неопределенный жест, словно собираясь что-то сообщить. Я приложил ухо к ее груди, и тут она произнесла свои последние слова, очень слабым и таинственным голосом:

– Наконец-то я схожу по-большому!

Переезд в Синьян

На похоронах матери монах Цзюцзинь рассказал мне, что накануне смерти мать неоднократно говорила ему, что в Финиковом саду грядут большие события. Цзюцзинь тут же поведал об этом Пуговке, та – Дуцзюань, ну а Дуцзюань выслушала все с еле заметной улыбкой.

Умирая, мать уже знала, что я намерен покинуть Майцунь. Она снова и снова умоляла приподнять ее кровать повыше, чтобы через окно ей был виден мой силуэт, когда я буду уходить по горной дороге. Мать не дождалась этого дня. Через полмесяца после ее похорон я отправился в Синьян. По обе стороны дороги дрожали на осеннем ветру березы и высились песчаные холмы. Я как будто снова повторял путь, проделанный нашей семьей много лет назад, и перед моими глазами возник прекрасный лик матери, на котором застыли страх и тоска. Я мечтал вновь прильнуть к ней, видеть ее молодой печальный взгляд, даже вернуться к мучительным предсмертным крикам. Я знаю: лучше не копаться в чувствах близких, но что касается моей матери, ее чувства всегда были связаны с уходящей вдаль дорогой.

Военное училище занимало несколько одноэтажных домов на юге города Синьян, вокруг протекала река, делая петлю, похожую на веер. Большую часть года река представляла из себя высохшее русло. На середине реки, где все еще бежал тонкий ручеек, громоздились камни разных оттенков и галька, и нередко на отмелях можно было увидеть скот, который щипал там жалкую траву. Каждое утро мы видели, как офицеры водили своих лошадей на водопой. В центре нашего лагеря располагалась круглая площадка, обнесенная стеной, вокруг которой росли софоры. За ними находилось стрельбище, а дальше, к югу, – поле гаоляна, который плохо рос поздней осенью.

Уже в первые дни после прибытия в Синьян мы почувствовали запах войны – в воздухе пахло порохом. В ушах стоял гул моторов, а большое количество машин и телег, запряженных лошадьми и волами, поднимали облака пыли. В центре города перед ресторанами, чайными и борделями группами по два-три человека бродили офицеры и солдаты, одетые в темно-синюю и буро-желтую униформу. Иногда по улицам тянулись колонны отступавших с передовой солдат. Многие из них были перебинтованы, а их лица не выражали никаких эмоций.

Казарма примыкала к стене военного училища, за ней проходила широкая гравийная дорога, и нас часто будил доносившийся с улицы топот лошадиных копыт, от которого сотрясалась вся комната, койки ходили ходуном, а висевшие над ними котелки стукались друг о друга и непрерывно звенели. Каждый день мы получали новости с фронта. Поначалу я не мог разобраться, кто с кем воюет, а потому совершенно не понимал, что эти новости значат для нас.

После того как осень растворилась в череде дождливых дней, наступила зима.

Однажды вечером уроженец Шаньдуна, с которым я проживал в комнате, тихо подозвал меня и спросил, не хочу ли я пойти с ним на охоту. Этот здоровенный парень с конопатым лицом сказал мне, что в снежные дни фазаны и кролики выходят из своих норок в поисках пищи и за одну ночь я смогу добыть дюжину их, а то и больше. Я немного подумал и согласился.

Я еще не умел ездить верхом, поэтому конопатый здоровяк позволил мне сесть на лошадь позади него, и наша группа из четырех человек спокойно миновала ту призрачную караулку, затем пересекла почти лысое гаоляновое поле и оказалась на пустынной снежной равнине под порывами неистового ветра и снега.

Пока мы ехали, мое сердце бешено колотилось, и время от времени сосед-шаньдунец находил пару слов, чтобы успокоить меня. Он сказал, что сейчас в училище царит антисанитария, а армия дезорганизована, и это уже стало системой. Конопатый здоровяк был родом из Баодина, а заместитель начальника военного училища был мужем его младшей сестры (при этих словах парень гордо выпрямился в седле).

Когда совсем стемнело, мы выехали на открытую местность ниже по течению реки. Во мраке ночи мерцали огни какой-то деревни, изредка слышался лай собак. Сквозь густые облака выглядывала кривая луна, озаряя все вокруг лучами ледяного света.

Мы пришпорили лошадей. В лунном сиянии показалась закутанная в платок женщина с ведром. Она, видимо, собиралась набрать воды из ближайшего пруда.

Конопатый шаньдунец хмыкнул, и как только он и его товарищи ослабили поводья лошадей, те понеслись галопом, а деревенские собаки залаяли пуще прежнего. Вскоре мы подъехали к берегу пруда – женщина поднималась по склону уже с полным ведром. Она на мгновение замерла, словно внезапно что-то осознала, бросила ведро и побежала в сторону деревни, не в состоянии даже кричать от страха. Но она не успела убежать далеко.

Серый конь пронесся мимо нее, как вихрь, и прежде чем женщина открыла рот, чтобы позвать на помощь, ее подняли в воздух, будто курицу, и я увидел, как она, перекинутая через круп лошади, отчаянно брыкается, пытаясь вырваться. Я невольно вздрогнул, а мой сосед обернулся и зло прорычал: «Не дергайся, парень!»

Наши лошади мчались не разбирая дороги по заснеженным полям, а лай собак из деревни становился все тише и тише. Наконец мы остановились на опушке леса и спешились. Конопатый здоровяк, немного помявшись, подошел ко мне, снял с себя шинель и, протянув ее мне, приказал присматривать за лошадьми. Затем они потащили женщину в лес.

Я накинул шинель и прислонился к баньяновому дереву, испытывая сильное чувство паники и тревоги. Ветер взбивал крупицы сухого замерзшего снега, с воем проносясь над верхушками деревьев, и этот вой перемежался с криками женщины. Через некоторое время крики стихли.

Я долго стоял один, прежде чем из леса, пошатываясь, вышли мои спутники. Шаньдунец, зажав во рту стебелек травы, подошел ко мне и снисходительно похлопал по плечу.

– В этот раз тебе ничего не досталось, – ухмыльнулся он. – Мы только что прикончили эту бабу.

На обратном пути я не переставая думал о случившемся. Возможно, фальшивая жалость заставляла меня вспоминать о женщине, оставшейся лежать в лесу. Я представлял, как она колола лед на замерзшем пруду, когда наши лошади пронеслись к месту водопоя, и как упало на снег ее ведро, из которого булькая вытекала темными струйками вода (это ведро предстало перед моими глазами с улыбкой Дуцзюань).

Я мысленно спросил себя: если бы мой сосед не предложил мне остаться караулить лошадей, а приказал бы следовать за ними в лес, стал бы я, как и они, усевшись верхом на ту бедную женщину под бушующим ветром, наносить ей смертельные удары, оставляя на теле следы позора? Я совершенно не был уверен, что сделал бы так же, но и не находил веских причин, чтобы отказаться. Мне казалось, что я такой же, как они.

Неожиданную развязку это дело получило лишь месяц спустя. Родственник конопатого здоровяка некоторое время пытался все замять, и его усилия почти увенчались успехом. Но чуть позже случился другой инцидент, который резко изменил ситуацию. Однажды вечером тетушка начальника военного училища отправилась в театр Баодина на спектакль, и на обратном пути к ней начала приставать та же группа обнаглевших солдат. Сопровождавший тетушку слуга смог дать отпор хулиганам и, хотя на этот раз обошлось без трагических последствий, женщина несколько дней рыдала. Это возмутило начальника училища, он вызвал к себе своего заместителя и после строгой отповеди отдал приказ расстрелять виновных.

Заместитель начальника понял, что из-за кумовства утратил его доверие, и, желая положить конец слухам, которые циркулировали в стенах военного училища, распорядился ужесточить наказания.

Казнь виновных была поистине жестокой. Трех солдат раздели на плацу догола, и они стояли под софорами, дрожа от холода. Шаньдунец скрестил руки на груди – он вовсе не был готов к такому приговору и тщетно пытался спрятаться от выстрелов за деревьями. Конопатый здоровяк пустил в ход все уловки отчаявшегося человека, снова и снова взывая к родственным чувствам мужа своей сестры, надеясь, что казнь все-таки отменят, но, испытывая страшную панику, он говорил путанно и называл замначальника «мужем старшей сестры» вместо «младшей». Лицо замначальника налилось кровью, и он решительно махнул рукой в сторону расстрельной команды.

После первого залпа два солдата упали сразу, не издав ни звука. Голый здоровяк с дикими криками понесся в сторону убранных гаоляновых полей, но когда он, прихрамывая, добежал до берега реки, пуля настигла и его.