Край

– Вчера вечером мы снова охотились на птиц, – возбужденно рассказывает мне Цитра. – Мы тихонько пробрались в бамбуковый лес и приставляли ружье к их задницам…

Она, как всегда, тараторит без остановки. Ей так хочется, чтобы я узнал всю историю, так хочется рассказать мне о каждой подстреленной птице и о внезапном ливне ранним утром, что ей все равно, слушаю я или нет.

Я заметил, что сегодня утром у нее не было с собой школьной сумки. Может быть, потому, что их распустили на лето. А может, из-за сильного дождя канал размыл переправу, и школу пришлось закрыть.

Когда Цитра засобиралась домой, дождь усилился. Я смотрел, как она, держа в одной руке зонтик из масляной бумаги, а другой поддернув брюки, спускалась по лестнице и выходила во двор.

Она подошла к воротам и остановилась. Как будто вспомнила о чем-то. Затем обернулась и что-то крикнула мне, но я не расслышал. Когда раскаты грома стихли, она откинула со лба мокрые волосы и снова прокричала:

– Я забыла сказать! Прабабушка по отцовской линии умерла сегодня утром!

Тени прошлого

Обычно мы ошибочно полагаем, что когда человек умирает, то превращается в дым и перестает существовать, поскольку его тело погребено под землей. Однако во многих случаях это не так. О смерти Пуговки своим криком мне сообщила ее правнучка, но я не сразу понял, что Пуговка навсегда покинула этот мир и мокнущую под дождем деревню Майцунь. По моим ощущениям она была похожа на яркий цветок, все еще раскрывающийся в далеком прошлом. Я смотрел, как фигурка Цитры удаляется под пронизывающим ветром и дождем, и снова перед моими глазами возник тот солнечный осенний день: Пуговка с синим матерчатым узелком в нерешительности замерла возле живой изгороди Финикового сада…

В первые годы после смерти отца я нередко ощущал его безмолвное присутствие. В траве и среди деревьев Финикового сада мне постоянно чудилась его не слишком-то искренняя улыбка. Иногда его лицо появлялось в моих снах. Река лет, бежавшая вперед, еще не заслонила фигуру отца, и мне, с моим хрупким детским воображением, казалось, что он живет где-то вне времени.

Летом, на второй год после смерти отца, в Майцуни произошло одно весьма странное событие, о котором, возможно, не стоит упоминать, но именно оно привело к моему последующему бегству из деревни и тем самым причудливым образом изменило мою судьбу.

На берегу канала, возле деревянного моста, жила семья по фамилии Сун. Весной того года, когда стало ясно, что в их старшую дочь вселился призрак, чета Сун, чтобы изгнать нечисть из дочери, пригласила нескольких магов и ворожей из других мест, и они поставили в лесу у канала шатер с белым пологом. Процесс изгнания призрака длился более двух месяцев, и именно тогда семья Сун, доселе процветавшая, начала потихоньку разоряться.

В первый раз, когда мама взяла меня к каналу, чтобы посмотреть, как маг проводит обряд, лежавшая в палатке девица Сун еще могла разговаривать с навещавшими ее людьми. Ее лицо было мрачным и бледным, вокруг лба была намотана черная тканевая полоска, а улыбка казалась слабой, как бумажная пыль. Несколько магов вяло ударяли по деревянным рыбам[8] и играли на бамбуковых трещотках, что-то бормоча и нараспев произнося таинственные заклинания.

По просьбе матери и еще нескольких деревенских женщин семья Сун сделала исключение и велела одному из магов войти в шатер, чтобы продемонстрировать нам этот странный ритуал: маг поджег в палатке охапку сушеной мяты, затем уселся верхом на девушку и принялся мять ее груди и живот – так он изгонял блуждавшего внутри нее духа. И все. Было очевидно, что дочери Сунов происходящее очень даже приятно.

Казалось, этот ритуал сохранил в себе черты древнего народного колдовства. Несмотря на то что он походил на спектакль, оказавшись там, я все равно не мог не почувствовать страха.

На обратном пути я спросил маму, что такое призрак, и она ответила, что сама толком не знает. Якобы эти сущности всегда привязаны к телу каждого человека, и если в теле накоплено слишком много иньской[9] энергии, то в ночной темноте эта сущность вырывается наружу и начинает нашептывать вам на ухо.

Слова матери легли на мое сердце, как гиря на весы. Я рассказал ей, что часто вижу, как отец молча входит в мою комнату лунными ночами…

На долю секунды лицо матери побелело, а затем на ее глаза навернулись слезы.

– Твой отец умер, – задумчиво произнесла мама, – и ты постепенно забудешь его.

Старшая дочь Сунов скончалась осенью того же года. Когда тело клали в гроб, родственники позволили деревенским старейшинам наблюдать за процессом облачения покойной. Я слышал, что такого обычая придерживались всякий раз, когда умирала незамужняя девушка, – это не что иное, как попытка сказать окружающим: в гробу нет ни золота, ни серебра, ни других сокровищ. Тогда воры под покровом ночи не станут посягать на могилу. Однако на третий день после погребения дочери Сунов ее могилу все-таки разрыли. Возможно, тот, кто это сделал, и был жаден до золота или серебра, но сейчас он явно преследовал иную цель. После того как ранним утром дровосек обнаружил обнаженное тело девушки, семья Сун снова похоронила ее в той же могиле и поставила рядом соломенную хижину, чтобы место погребения днем и ночью охранял мальчик, которому не исполнилось и десяти лет.

Вот тогда-то я и познакомился с Прокаженным Суном. Днем я часто видел его фигуру у могилы сестры, а позади него над горами громоздились белые облака.

Осенний дождь закончился, но вид белых, как пух, облаков в предгорьях отложился в моей памяти и со временем стал приметой какого-то страха.

Лунной ночью, погрузившись в беспокойный сон, я лежал один, на жутком чердаке дома в Финиковом саду. Вдруг мне почудилось, что я услышал, как кто-то зовет меня по имени. Это был женский голос, и звучал он как-то странно и сбивчиво, заглушаемый шумом ветра, гуляющего под карнизом дома.

Я тихо спустился по лестнице и вышел во двор. Ночная прохлада разносила аромат спелых фиников. Пройдя по заросшей тропинке к переднему двору, я увидел, что в сарае, где хранилась всякая всячина, горит свет. Я подумал, что этим непонятным помещением уже давно никто не пользуется.

Я подошел к сараю и услышал, как ветер стучит в окна. Осторожно толкнув дверь, я увидел отца, который сидел за столом и чинил настенные часы – они перестали показывать точное время с тех пор, как их повесили на стену.

Отец был одет в халат золотистого цвета, от которого исходило призрачное сияние, как от масляной лампы. С него капала вода, а волосы падали на лоб, точно так же, как в тот день, когда он явился мне в кустах у червоводни. Вокруг него лежали груды ветоши, а старую прялку опутывала густая паутина. Когда из окна дул ветер, колесо прялки со скрипом вращалось.

Отец выглядел измученным и жалким. Он с тоской посмотрел на меня, и на мгновение на его лице появилась серая улыбка.

– Почему ты не уедешь? – спросил отец.

– Куда? – поспешно уточнил я.

– Здесь больше нельзя оставаться, – сказал он.

Я не знаю, в какой момент фигура отца исчезла. Когда на следующее утро я проснулся в сарае возле прялки, то в теплом солнечном свете увидел маму и Пуговку, которые молча смотрели на меня.

– Может, он чего-то испугался? – сказала мама Пуговке. – Зачем он прибежал сюда спать?

Сюй Фугуань

Эта таинственная ночь – часть моих детских воспоминаний. В тот дождливый осенний вечер я лежал в своей спальне в северном крыле дома в Финиковом саду, слушал стук дождя по увядшим листьям и никак не мог заснуть. Мир за окном казался мне огромным и непонятным, чудесным и пугающим. Я и по сей день не знаю, откуда взялись те мои детские страхи.

В моем теле медленно происходили изменения, которые, по словам местного лекаря, были связаны с акклиматизацией на новом месте, усугубленной лихорадкой, а мама считала, что это состояние вызвано испугом. Мама уже много лет спала отдельно от меня, но время от времени она поднималась ко мне в комнату в северном крыле дома, чтобы составить компанию на время болезни.

– Не стоило приезжать в это проклятое место, – сказала мама и потушила в комнате свет. Она часто повторяла мне это.

После этого она всегда быстро погружалась в сон, оставляя меня одного лицом к лицу с предстоящей бессвязной ночью. Помню, как-то раз я тайком положил руку ей на лицо и царапнул ногтями шею – я надеялся, что мама проснется…

Я очень боялся встретить Прокаженного Суна в деревне. Мы были практически незнакомы с ним, но стоило мне увидеть его, как перед глазами тут же возникало унылое облако, плывущее мимо кургана у подножия гор, и маг, сидящий на больной девушке, тихонько постанывавшей, пока его руки мяли ее груди. Затем передо мной появлялся образ отца, который устроился возле старой прялки и ремонтировал настенные часы, рассеянно посматривая вверх и улыбаясь мне…

В те несчастливые дни чем сильнее я боялся увидеть Прокаженного Суна, тем чаще мы сталкивались с ним в деревне. Вскоре мой страх перерос в ненависть. Тогда я не думал, что эта ненависть будет крепнуть день ото дня и останется со мной почти на всю жизнь.

Моя болезнь продолжалась до весны следующего года. Я часто вставал с постели посреди ночи, сам того не замечая, и, бесшумно ускользнув из Финикового сада, бродил по безмолвной пустоши. Несколько раз мама и Пуговка находили меня только на рассвете – на хлопковом поле или в роще грушевых деревьев за околицей.

В конце концов из-за моих хождений во сне мама запаниковала и стала просить помощи у богов и Будды, а также ей вновь пришлось приглашать господина Сюй Фугуаня к нам домой.

Я давно не видел господина Сюй Фугуаня. Однажды он прислал в Финиковый сад сватов, чтобы сделать матери предложение выйти за него замуж, но она ему отказала. Позже я узнал, что мать некоторое время колебалась, но по какой-то причине передумала. С тех пор Сюй Фугуань редко показывался в Финиковом саду. Обычно мы с мамой встречали его на дороге, и разговаривать нам особо было не о чем.

В апреле того года мама попросила кого-то отнести Сюй Фугуаню приглашение прийти в Финиковый сад на чай. Сюй Фугуань воспринял это как ответный сигнал материнского сердца, он так разволновался, что не спал целую ночь. Позже один из его помощников рассказал мне, что в тот день Сюй Фугуань вскочил ни свет ни заря, оделся и все напевал частушки. Он никогда прежде не видел своего хозяина таким счастливым. Ранним утром следующего дня, когда Сюй Фугуань заявился в гостиную Финикового сада при параде и с двумя лаковыми шкатулками, мы с мамой опешили. Мама объяснила Сюй Фугуаню причину, по которой пригласила его к нам, и улыбка на его лице сразу потухла. Он, как обиженный ребенок, застыл в гостиной и долгое время не мог вымолвить ни слова.

Позже Сюй Фугуань притворился, что не сердится, и задал несколько вопросов о моем самочувствии, а затем удалился. Перед уходом он попросил маму отпустить меня на следующий день в его клинику.

После обеда я отправился в клинику господина Сюй Фугуаня, расположенную на другом берегу канала. Я настаивал на том, чтобы пойти одному, но мама решила, что я обязательно упаду в канал, когда буду переходить мост, поэтому она попросила Пуговку сопровождать меня.

Сюй Фугуань с сердитым видом сидел за столом и то и дело вытирал пальцы ваткой, как будто чего-то с нетерпением ждал.

Прищурив глаза, он некоторое время равнодушно смотрел на нас, а затем спросил у Пуговки:

– А хозяйка чего не пришла?

Пуговка ответила:

– Ей нездоровится.

Сюй Фугуань хмыкнул, с тоской глядя на Пуговку, и сменил тему.

– Ты не догадываешься, почему твоя хозяйка отказалась выйти за меня замуж? – Пуговка, казалось, на мгновение запаниковала и не знала, как ответить. – Это все из-за тебя, придурок! – тыча в меня пальцем, заявил Сюй Фугуань. От него разило перегаром. Через некоторое время Сюй Фугуань пробормотал себе под нос: – Или же она думает, что у меня слишком маленький…

Пуговка густо покраснела и отвернулась к окну. Солнце палило вовсю, а по каналу медленно плыла лодка, паруса которой раздувались от ветра.

Вскоре после этого из внутренней комнаты вышел помощник с готовым лекарством. С недоумением посмотрев на доктора Сюй Фугуаня, он сказал:

– Хозяин, что это за снадобье? Почему у него такой странный запах?

Сюй Фугуань не обратил на слова помощника никакого внимания, жестом он велел мне выпить лекарство. Я взял плошку и сделал глоток, а затем решительно отставил ее в сторону.

– Горькое? – спросила Пуговка.

Я покачал головой.

Сюй Фугуань недовольно кашлянул, поднял плошку и снова протянул мне:

– Пей, пей до дна.

Я сидел не шевелясь.

– Подержи ему голову, – скомандовал Сюй Фугуань Пуговке. Она на секунду замерла, а потом сделала то, что он ей велел.

Сюй Фугуань приказал своему помощнику насильно разжать мне зубы и вылил мне в глотку содержимое плошки. Я сопротивлялся изо всех сил, я слышал, как подо мной скрипят ножки стула, часть лекарства вытекла через нос, а одной рукой я так крепко вцепился в брюки Пуговки, что даже разорвал их.

Через несколько месяцев мы с мамой снова столкнулись с Сюй Фугуанем у мельницы в центре деревни. Он разговаривал с Хуар, женщиной, которая держала пасеку на западном краю деревни. От смеха на лице Хуар время от времени проступал румянец.

Мы с мамой подошли к ним, и мама рассказала господину Сюй Фугуаню, что по возвращении из клиники меня несколько раз обильно вырвало, зато я оправился от болезни.

– Так что это было за лекарство? – спросила мать.

Сюй Фугуань посмотрел на Хуар, потом на мать и буркнул, понизив голос:

– Дерьмо.

Хуар

Когда Хуар вышла замуж и приехала в нашу деревню, мы жили в Майцуни уже второй год. Она, как и мы, была чужой в деревне, и все вокруг ей казалось незнакомым, поэтому на некоторое время они с матерью особенно сблизились. Позже из-за каких-то непонятных разногласий они постепенно отдалились друг от друга.

Дом Хуар находился на западном краю деревни, по соседству с портновской мастерской, а во дворе, окруженном глинобитной стеной, росли персиковые и абрикосовые деревья, под которыми стояли ульи разных размеров. Я слышал, что она привезла их с собой в качестве приданого. Весной мы с мамой часто ходили к ней во двор полюбоваться цветением персиковых деревьев. Хуар всегда улыбалась и казалась беззаботной, как будто ничто не могло ее расстроить.

И вдруг ранней весной мы услышали, что Хуар повесилась на дереве посреди поля далеко за пределами деревни. Мы с мамой поспешили туда, чтобы увидеть все своими глазами.

Это происшествие было просто невероятным: ничто не предвещало подобного исхода, и позже, когда люди вспоминали о Хуар, то, обсуждая эту трагедию, они так и не смогли найти причину.

В полдень того дня Хуар, как обычно, вышла на улицу косить траву. Проходя мимо Финикового сада, она заговорила с матерью, и я издали видел, что на ее лице как всегда играет улыбка. Старик, рыбачивший у пруда, рассказал, что в тот день Хуар долго косила траву в поле, затем спустилась к каналу, вымыла корзину, набрала воды, чтобы умыться, и сделала несколько больших глотков. Он заподозрил неладное, когда Хуар перекинула веревку через ветку софоры.

Он отшвырнул удочку, прыгнул в недавно оттаявший канал и поплыл к другому берегу, но было уже слишком поздно.

На голом песчаном участке у канала когда-то стоял храм. Теперь среди обломков давно рухнувших стен росли полевые цветы. Когда мы с мамой пришли туда, люди пытались снять Хуар с дерева. На ней была красная хлопчатобумажная куртка, в которой она выходила замуж, теплые черные брюки и новые матерчатые туфли. На ветру веревка плавно раскачивалась из стороны в сторону.

Под деревом стояла потрепанная бамбуковая корзина, наполненная травой, сверху лежал серп. Хуар повесилась, отрезав кусок от веревки, которой была обвязана корзина.

– Похоже, она внезапно захотела умереть, – сказал старик, – я увидел, как она завернула за развалины стены, и подумал, что она пошла по нужде, поэтому больше не смотрел в ту сторону. Кто бы мог подумать, что она ищет смерти?

Судя по всему, это происшествие напугало старика – содрогаясь от ужаса, он вновь и вновь повторял эти слова каждому, кто прибывал на место трагедии.

От канала исходила прохлада, и солнце лениво прижималось к воде. На противоположном берегу колыхались крупные цветы рапса, и несколько крестьянок пробирались сюда сквозь их заросли. А на хлопковом поле в одиночестве стоял крестьянин и смотрел куда-то вдаль.

В сумерках жители деревни принесли бамбук и фанерные щиты, чтобы соорудить носилки, а женщины тем временем переодели Хуар. По мнению местных стариков, человека надо хоронить там, где он умер, потому что «именно это место выбрала его душа для перехода в загробный мир». До сих пор неподалеку от Финикового сада близ прудов есть несколько могил – это память о тех, кто утонул. Об этом обычае я узнал вскоре после смерти отца.

Однажды поздней осенью того же года я искал птичьи яйца под карнизом дома и вдруг услышал пронзительный крик. Я увидел, что со двора выскочила босая Пуговка, а ее грудь бешено подпрыгивает под рубашкой. Мама бежала вслед за ней, махая мне рукой.

– Задержи ее! – крикнула мне мама.

Пуговка неслась к колодцу на окраине деревни.

– Не смей прыгать в колодец! – Мать задыхалась, по ее лицу ручьями текли слезы страха.

Подбежав к колодцу, Пуговка замерла на месте: она лишь заглянула в него, но не прыгнула. В этот момент испуганная мать наконец остановилась и вытерла пот с лица.

– Прыгай, что же ты встала? Прыгай, если у тебя хватит смелости!

Позже, когда я спросил Пуговку, почему она не прыгнула тогда, она засмеялась:

– Если бы я туда сиганула, то никто не стал бы потом пить воду из этого колодца.

Небо потемнело, мы с мамой пошли в сторону деревни. Мы молчали, каждый из нас думал о своем. Смерть Хуар была тихой, словно она боялась кого-то потревожить. Яркая, печальная и непонятная смерть. И снова я вспомнил веревку, свисавшую с дерева, и красную хлопчатобумажную куртку Хуар. Я подумал о свежем могильном холмике у канала, который весной следующего года покроется травой, а позже там распустятся жалкие пучки мелких желтых цветов. При мысли о светлячках, летающих в траве летом, а затем о ноябрьских дождях, которые омоют могильный холмик, я вдруг испытал грусть, которая долго меня не отпускала, и подумал, что жизнь можно оборвать когда угодно, что она тонка, как нить, и не имеет никакого смысла.

Моя женитьба

Мое неприятие брака объясняется двумя причинами: во-первых, если мужчина женится на девушке из другой местности, то молодые не видят друг друга до свадьбы, и, значит, брак становится авантюрой, вызывающей страх; во-вторых, что касается лично меня, я замыслил побег из Финикового сада, мечтая покинуть эту захолустную горную деревню, и свадьба, несомненно, пошатнула бы мою решимость. Однако все мои возражения не заставили мать пойти на компромисс – напротив, она ускорила заключение брака. Моя мать из тех, кто требует беспрекословного подчинения, любое непослушание и сопротивление сурово наказывается. Отец прожил с ней всю жизнь, но, к сожалению, слишком поздно понял эту особенность ее характера.

Когда к главным воротам подносили паланкин с невестой, я вышел встречать ее, как велела мать. Но тут мне вдруг приспичило отлучиться по большой нужде, да так, что я не мог терпеть. Пришлось бежать в рощу на околице, однако когда я присел там, у меня ничего не получилось. Монах Цзюцзинь каждые несколько минут приходил поторопить меня.

– Давай уже, паланкин прибыл в деревню!

В этот момент я услышал, как в воздухе взрываются петарды, и запах серы и бумажных фитилей ручейком просочился в рощу. Монах нетерпеливо топтался на опушке, но я сознательно медлил, тщетно пытаясь в последний раз пойти наперекор воле матери.

Когда я вслед за монахом вошел в ворота Финикового сада, красный паланкин уже поставили во внутреннем дворе. Я увидел, что на его крыше тонким слоем лежит иней. Несколько незнакомых женщин помогли невесте выбраться наружу. Ее ципао[10] зацепилось за один из бамбуковых крючков на паланкине, и в разрезе мелькнули темно-красные трикотажные кальсоны. Девушка засуетилась, и покрывало сползло с ее головы. Ее лицо раскраснелось от ветра, а в глазах одновременно отражались и радость, и печаль, когда она робко оглядывала окружавшую ее толпу. Не знаю, то ли ее жалкий, беспомощный вид вызвал у меня ощущение, что все это уже было когда-то раньше, то ли наоборот – из-за возникшего ощущения дежавю мне показалось, что она выглядит несчастной. Но меня это сразу же тронуло. Мое дыхание участилось, и меня охватило странное чувство при мысли, что теперь эта высокая незнакомка будет находиться рядом со мной круглые сутки. Я даже испытал некое подобие эйфории и подумал, что совершенно напрасно целый месяц спорил с матерью из-за этого брака.

Монах взял меня за руку и потащил к невесте. Она, дрожа на холодном ветру, быстро взглянула на меня. Сваха, провожавшая ее из родительского дома, смерила меня холодным взглядом и оттолкнула с дороги. Гости, не обращая внимания на мое смущение, обступили невесту и двинулись в сторону центрального двора.

Мы с монахом Цзюцзинем недоуменно переглянулись и в растерянности остались стоять посреди двора. Он потрепал меня по волосам, отряхивая с них травинки и паутину, а потом наконец придумал, как меня утешить:

– Не торопись, рано или поздно стемнеет.

Невеста была из деревни Дуцзэ[11], ее звали Дуцзюань, что значит Кукушка, и большую часть времени до приезда в Финиковый сад она провела на лодке. Долгие годы жизни на воде сделали ее кожу смуглой. Она всегда поджимала губы и редко с кем разговаривала, но когда улыбалась, ее рот слегка приоткрывался, обнажая ряд белых зубов.

Позже Дуцзюань рассказала мне, что в день свадьбы, выйдя из паланкина, она сразу узнала меня, несмотря на то, что у нее зарябило в глазах от множества незнакомых мужчин.

– Я видела тебя во сне, еще когда жила на лодке, – сказала она.

В полдень, когда все сидели за чаем в гостиной, сваха дернула Дуцзюань за подол платья и тихо спросила:

– Ты видела жениха?

– Видела, – ответила Дуцзюань.

– Я заметила некоторое сходство жениха с этим лысеющим немолодым мужиком, – решительно заявила сваха. Она имела в виду Цзюцзиня, монаха, который по случаю праздника побрил голову, нарядился и сиял от радости.

Темнота, о которой говорил монах, быстро приближалась. Я вошел в украшенную спальню, мать как раз разговаривала с Дуцзюань. Увидев меня, Дуцзюань слегка заерзала на деревянной скамье, и, хотя я не подсел к ней, как она рассчитывала, я почувствовал тепло внутри. Ее лицо было похоже на только что созревший гранат, одновременно застенчивое и смелое, впоследствии я часто видел это выражение безмятежности на лице жены, когда она возилась с клубком ниток или гладила одежду. Долгое время после ухода матери мы просто смотрели друг на друга, не говоря ни слова. В печи ярко горел огонь, дрова потрескивали, и от пламени край кровати раскалился чуть не докрасна. Ночью я лежал в постели, слушая, как северный ветер свистит за окном, и ощущал сонливость, какой раньше никогда не испытывал. Мы заснули, отвернувшись друг от друга, но на следующее утро я обнаружил, что Дуцзюань, свернувшись калачиком, спит в моих объятиях, а ее зубы тихонько клацали, когда она издавала ровный, легкий храп.

В теле Дуцзюань чувствовалась свойственная женщинам водного края раскованность и уверенность. Она спокойна, как вода, и свободна, как ветер. Это было именно то, на что я и надеялся. Брак по сговору принес мне неожиданное умиротворение, которое, однако, оказалось недолгим и вскоре закончилось. Мое настроение всегда портилось из-за неприятных мыслей о прошлом, подобно роднику с чистой водой, который внезапно мутнеет.

Однажды вечером Дуцзюань рассказала мне, что как-то раз она стирала белье у причала, а когда возвращалась домой, ее остановили несколько деревенских парней. Они принялись грубо подшучивать над ней и дразнить, говорили ей грязные слова. Один из них даже сказал Дуцзюань, чтобы она ждала его на пристани у канала в третьем часу ночи.

– Разумеется, я не собираюсь ничего такого делать, – прошептала Дуцзюань, расковыривая ножницами свечу.

В колеблющемся свете свечи лицо Дуцзюань казалось размытым, как будто я смотрел на нее сквозь туман.

На следующее утро, когда Дуцзюань отправилась в поле собирать золотые лилии, на околице путь ей снова преградила все та же компашка. Прокаженный Сун заигрывал с ней, а когда увидел, что я прохожу мимо, даже ухом не повел – посмотрел на меня своим обычным мрачным взглядом, после чего парни потихоньку разбрелись кто куда. Дойдя до берега канала, Сун обернулся и крикнул:

– Когда ляжешь спать с ней, то и от моего имени там пару разочков…