Край

Гэ Фэй

Край

Copyright © Zhejiang Literature & Art Publishing House. The Russian translation rights arranged through Rightol Media（Email:[e-mail]）

© Гэ Фэй, 2024

© Наталья Власова, перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. Строки, 2024

* * *

Дорога

Я и сейчас помню дорогу, ведущую в деревню Майцунь. Долгие годы она мерцала в памяти тусклым и дрожащим светом. Однажды в далеком апреле солнечный свет погас и пошел дождь, и он все лил и лил, как из ведра. Западный ветер гнал прочь скопления туч, а ливень барабанным боем обрушивался на повозки, груженные соломой, разбивая дорогу.

Та дорога внезапно словно вынырнула из-за горной гряды и потянулась по охряной пустоши в пасмурное небо.

Тогда я еще не понимал, что эта лишенная растительности дорога хранит в себе все секреты моей бесконечно долгой и при этом такой короткой жизни.

На другом краю дороги воспоминания были хаотичными. Помню лишь какое-то розовое пятно, как будто кто-то пролил краску на поверхность воды, и теперь она медленно там колыхалась – отблеск заходящего солнца, в котором я угадал фигуру отца.

В тот день отец вернулся домой поздно. Мы с матерью издали заметили его понурую фигуру. Он шел вдоль городской стены у защитного рва, направляясь к нашему двору, а мама сидела на корточках на подоконнике и клеила оконную бумагу[1]. Время от времени она выглядывала в окно, словно прислушиваясь к каким-то звукам снаружи. Сгущались тихие сумерки, и через открытый дверной проем я увидел за спиной отца заходящее на западе солнце, которое, поблескивая на узких водах рва, окрашивало камыши по его берегам и крепостные стены в серовато-красный цвет.

Отец уселся за деревянный стол в гостиной и принялся листать старую газету.

– Похоже, придется уехать из Цзяннина[2], – буркнул он.

Мать слегка вздрогнула, зажала в руке бутылочку с клеем и, осторожно отвернувшись от окна, посмотрела на отца.

– Ты говоришь это уже почти год.

– На этот раз я говорю серьезно, – сказал отец. – Я уже достиг возраста, когда можно возвращаться в деревню.

– И когда мы поедем?

– Завтра.

Мать отвернулась и продолжила заклеивать окно – кажется, она не поняла, что раз мы завтра уезжаем, то нет смысла продолжать работу.

– И куда мы поедем? – через некоторое время заговорила мать.

Однако отец уже ушел. Комната опустела. Сырой вечерний ветер шелестел дверными занавесками, и несколько тонких железных пластин, висевших на них для утяжеления, ударялись друг о друга с монотонным звоном.

Рано утром следующего дня мы тронулись в путь. Два просторных паланкина со скрипом перемещали нас с одной мрачной улицы на другую. Мамина рука крепко сжимала мою, и я чувствовал панику и печаль, что таились в ее учащенном дыхании.

Когда мы добрались до ворот Сюаньумэнь, мы остановились, чтобы стражники осмотрели паланкины. Офицер сообщил, что чуть дальше, рядом с защитным рвом, сейчас будут казнить заключенных, поэтому наши паланкины на некоторое время должны остаться у ворот. Я приподнял полог и увидел строй аккуратно одетых солдат с ружьями наперевес, которые быстро двигались в направлении южной части города, туда же на фоне серо-коричневого утреннего света пронеслись всадники на вороных конях и исчезли за углом.

Через несколько мгновений я услышал оружейный залп. В тот момент я не имел ни малейшего представления о том, что вообще происходит в мире, и не знал, куда доставит меня багряно-красный паланкин. У меня лишь возникло смутное ощущение, что где-то рядом с нами тихонько приземлилось зловещее невезение.

Паланкины покинули город, и сразу же начался мелкий дождик. Морось на крыше собиралась в капельки воды, время от времени просачивающиеся внутрь. Они падали мне на лицо, будили дремавшую маму. Дорога постепенно раскисала, шесты, на которых несли паланкины, скрипели все сильнее, и носильщики останавливались отдохнуть через каждые несколько шагов.

Поздно вечером носильщики в очередной раз остановились, и чья-то худая рука приподняла край полога – в ночи показалось лицо отца. В бледно-голубом лунном свете оно выглядело жутковато, словно дерево, долгое время окутанное пеленой дождя.

Отец растолкал спавшую мать и сказал, что недалеко отсюда идет бой. Мне также показалось, что я слышу беспорядочную стрельбу. Я понял, что отец очень встревожен. Некоторое время наши носильщики плутали по пшеничным и картофельным полям, а потом мы вышли к берегу пруда. Там виднелся ток, заваленный стогами рисовой соломы разного размера. Солома, видимо, накопилась за предыдущие годы, и когда полил дождь, со всех сторон потянуло затхлым запахом.

Мы едва успели затушить дорожные фонари и зарыться в стога, как раздался стук копыт. Редкие выстрелы создавали на открытой местности негромкий шум, и звук каждого выстрела надолго повисал в воздухе, словно ожидая, что его догонит следующий. Мое тело время от времени судорожно вздрагивало, как будто пули попадали прямо в меня. Мама дрожала еще сильнее, но она не замечала, что я тоже боюсь, потому что влажная солома вокруг нас очень громко шуршала.

Всю ночь мы прятались в стогах сена, а на рассвете следующего дня отправились в путь. Когда взошло солнце и картина перед глазами прояснилась, я спросил маму, сколько нам еще ехать, а она вместо ответа лениво ткнула пальцем на полоску далеких холмов, которые пунктиром проступали на горизонте, и ничего не стала мне объяснять.

Майцунь

Мама рассказывала, что в первые дни после приезда в Майцунь она несколько раз подряд видела во сне воду. Мокрые растения липли к ее телу, как змеи, отчего она начинала задыхаться.

– Мне снятся кошмары, когда я чувствую запах известки на стенах, – сказала она.

С тех пор как мы перебрались в Финиковый сад, прошло около месяца. Свежая побелка на розовых стенах не успела высохнуть, и во дворе висел кислый запах. Особняк строил еще мой дед, и располагался он в юго-западной части деревни. Из-за того, что здесь давно никто не жил, сад зарос сорняками, а глинобитные стены дома облупились.

В те далекие, тихие дни я часто сидел у чердачного окна и слушал, как мама рассказывает мне обо всех снах, что когда-либо видела. Эти странные рассказы, подкрепленные и повторенные моими собственными тревожными снами, стали первыми яркими воспоминаниями с момента приезда в деревню Майцунь. Тогда я еще не понимал, что ужасные выдумки матери были просто завуалированными жалобами, горькой ностальгией по былому. Как и большинство женщин, оказавшихся в сложной жизненной ситуации, она считала ушедшие годы своим единственным сокровищем. Я вспоминаю нашу первую ночь в Финиковом саду: перед сном я спросил маму, собираемся ли мы продолжить путешествие на следующий день. Мама с усмешкой посмотрела на отца.

– Дальше мы не поедем, – сказала она. – Нас посадили тут, как деревья. Здесь мы пустим корни, прорастем и сгнием…

Маме все вокруг было не по душе: дождливая погода, запах пыльцы, витающий в воздухе, маленькие гроздья бледно-голубых цветов мяты во дворе. Я тут же заразился от нее этой подавленностью.

Вскоре после нашего приезда похолодало. Листья на деревьях начали желтеть от осенних ветров, на полях созрел хлопок. В тот полдень моя мать набивала матрасы свежескошенной соломой. К нам во двор тихо вошла девушка в трауре: она открыла небольшую калитку и осторожно засеменила по дорожке, испуганно озираясь по сторонам, как воробей, и словно высматривая знакомое лицо. Затем она подошла к бамбуковой изгороди и в нерешительности замерла. Сначала мать не заметила ее. Солнце пригревало и навевало дремоту.

– Здесь такой влажный климат, – сетовала мама, – что в заплесневелой соломе завелись черви, и по ночам они ползают по краю кровати и забираются тебе на лицо.

Я видел жирных земляных червей и темно-коричневых жуков в твердом панцире, копошившихся на сплющенных стеблях соломы. Я снова бросил взгляд в окно, и хотя с такого расстояния я не мог разглядеть лица нашей гостьи, мне показалось, что в облике этой девушки есть что-то странное, что привлекло мое внимание.

– На что ты смотришь? – спросила мама, вставая. – Вероятно, эта женщина ошиблась… – пробормотала она себе под нос.

Теперь девушка повернулась к нам спиной. Я увидел белую ленту[3], обернутую вокруг ее лба и стягивавшую длинную косу. В руках незнакомка держала узелок. Она сделала несколько шагов вдоль изгороди, потом резко остановилась и ошеломленно посмотрела на нас. Двор был пуст, и тень от карниза закрывала колодец. Вяз у колодца покачивал ветвями на ветру, стряхивая с них золотистые листья.

– Наверное, она ошиблась дверью, – сказала мама. – Почему я никогда не видела ее в деревне?

Мама сжимала в руке пучок соломы, рот ее был широко открыт. В этот момент отец вышел из крытой галереи во двор и подошел к девушке, остановившись от нее в нескольких шагах. Они начали разговаривать. Беседовали они очень тихо, и девушка то и дело вытирала рукавом слезы. Казалось, моя мать слышала каждое их слово, и я видел, как она непроизвольно сглотнула и задрожала всем телом.

Отец сделал еще один шаг вперед. Я испытал необъяснимый страх за него. Отец огляделся по сторонам, а затем дернул девушку за рукав.

– Вот же бесстыжая тварь! – сквозь зубы процедила мать, но мне было понятно, что она с трудом сдерживает гнев.

Девушка перестала плакать, и еще некоторое время ни она, ни отец ничего не говорили друг другу. Посреди затянувшейся паузы терпение матери лопнуло, она обернулась ко мне с исказившимся лицом.

– Дай мне свою рогатку, – велела мать, а слезы мучительно побежали по ее щекам, – и я ослеплю эту шлюху.

Я поискал рогатку.

– Я оставил ее на столе в кухне, – сказал я. – Сходить за ней?

Мать больше не обращала на меня внимания – она скрючилась у окна и рыдала в одиночестве. Ее горестные всхлипывания оказались заразительными, и слезы сами собой навернулись на глаза.

Через некоторое время отец и эта девушка собрались уходить, они сделали несколько шагов, и тут у нее на туфлях развязались тесемки, и когда она опустилась на колени, чтобы завязать их, отец посмотрел в нашу сторону. Меня поразило, что в тот момент он выглядел растерянным. Много лет спустя, когда однажды поздно ночью я со смелостью и безрассудством юности тихо открыл дверь в комнату этой женщины и подошел к ее кровати, переполненный диким стуком сердца настолько, что не понимал, что делаю, в бледном лунном свете передо мной вновь возник образ отца. Но с тех пор он изменил свою суть и теперь навевал на меня невыразимую грусть, волнение, ненависть и непреходящий стыд.

В тот день, несмотря на бесконечные мольбы матери и потоки ее слез, отец настоял на том, чтобы девушка осталась у нас. Оказалось, что это дочь деревенского мастера по обустройству туалетов, носившая прозвище Пуговка[4], и ей тогда только что исполнилось семнадцать лет. Спор родителей не утихал до поздней ночи. Наконец я услышал, как отец закричал:

– Ее отец умер совсем недавно, а ты хочешь отпустить ее в город, чтобы она стала там проституткой? Кроме того, нам нужна помощница по дому.

– А что такого в том, чтоб стать проституткой? – возмутилась мать. – Вот помрешь, и я стану шлюхой.

Отец молча крутил чашку на столе.

Я потерял отца

В ту зиму на деревню обрушилось сразу несколько обильных снегопадов. Снег засыпал наш дом до самых окон и завалил двери.

Окна моей спальни выходили на задний двор Финикового сада, а чердачное окно смотрело на хребет Цзилушань. Днем из окна были видны заснеженные вершины и коричнево-красные камни на изломах скал. Ночью голубое призрачное сияние от снега просачивалось внутрь дома. Поздно вечером, когда снег еще падал, меня разбудила Пуговка. Я даже не проснулся окончательно, когда она стала меня одевать. Пуговка посадила меня к себе на спину и вынесла за порог – я понял, что в доме что-то случилось, но не выказывал особой тревоги. Погода стояла необычайно холодная. Как только хлопья снега падали на землю, они тут же застывали, скованные морозом, и стоило наступить на них ногой, раздавался громкий хруст.

Вместо того чтобы идти по крытой галерее к переднему двору, мы свернули на короткую дорогу через бамбуковую рощу. Пуговка выглядела очень взволнованной, она задыхалась. Снег с бамбука осыпался на нас, Пуговка шла слишком быстро, и нам приходилось время от времени останавливаться, чтобы передохнуть.

Я увидел свет в кабинете отца. Летящие снежинки окутывали флигель, и я услышал доносившиеся оттуда ужасные звуки – кого-то выворачивало наизнанку – и череду криков. Отец кричал так, будто пытался разбудить всю деревню.

Отец сидел на корточках перед керамическим тазом, его глаза были выпучены, отчего он был похож на улитку. Он прижимал руки к животу, его рвало кровью в таз. Монах Цзюцзинь, наш новый слуга, время от времени пытался запихать отцу в рот пучки каких-то трав и древесную золу. Но не успел он сунуть свои снадобья отцу в рот, как отец все выплюнул, забрызгав почерневшей кровью противоположную стену. Я видел, что кровь осталась на печи и на стене, которая казалась черной от сажи.

– Ублюдок, – прорычал отец, отталкивая руку монаха, – ты что, хочешь, чтобы я задохнулся?!

Отец выглядел грозным и сильным, совсем не похожим на больного. При моем появлении он вдруг вскинул голову и уставился на меня пустым взглядом, как будто вспоминая что-то из прошлого, но в то же время как будто не узнавая меня, а потом еле заметно улыбнулся и жестом подозвал меня. Я интуитивно сделал несколько шагов назад, мое сердце бешено колотилось, и вместо того чтобы подойти к отцу, я обошел его и направился к маме. На полу растеклась кровь, и я двигался очень осторожно, чтобы не запачкать обувь.

Мать тихо стояла в стороне, ее пальцы нервно поглаживали каменную тушечницу, стоявшую на столе. Отец выплюнул еще одну порцию крови. Он выкрикивал чьи-то имена, из его горла вырывались хрипы и свист, похожие на шум воды. Вскоре его тело обмякло, и он прислонился спиной к нерастопленной печи.

Монах в панике обратился к матери:

– У него начался бред! Госпожа, похоже, хозяин вот-вот того…

Мать поджала губы и посмотрела на отца.

– Потерпи, каждого это ждет, не пугай ребенка.

Из глаз отца покатились слезы, он медленно поднял голову и махнул рукой в нашу сторону, давая маме знак увести меня.

Я впервые видел слезы отца, и это оставило в моей памяти глубокий след. В тот момент я словно почувствовал, что отец хочет что-то сказать мне, но не может решиться на это. Внезапно отец выпрямился, словно тетива лука, а затем с грохотом упал на пол.

Снег усилился. Северный ветер барабанил и бился в окна. В дверной проем, сверкая хрустальным светом, протискивались завитки снега. Я вцепился в мамину юбку, в очередной раз стараясь избежать угасающего взгляда отца. Я так боялся его печальных глаз, что неосознанно отворачивал голову, притворяясь, что ничего не вижу.

Когда рассвело и мама вывела меня из кабинета, я все еще слышал крики отца.

– Что он кричит? – спросил я.

– Маму зовет.

– Тебя?

– Нет, свою маму.

– Он, наверное, сейчас боится, да?

– Да, он напуган, – сказала мама.

Я немного подумал и добавил:

– Почему мы бросили его одного в кабинете?

– Потому что… – Мама заколебалась. – Нам нет смысла там оставаться.

– Он умрет?

– Да, – решительно кивнула мама.

Мы подошли к червоводне[5]. Я почувствовал запах прошлогодних тутовых листьев и продуктов жизнедеятельности гусениц шелкопряда, и мы долго стояли у подветренной стороны холма. Мама ничего не говорила, будто что-то подсчитывала в уме. Через некоторое время она взяла меня за руку, и мы пошли обратно к отцовскому кабинету – оттуда уже не доносилось ни звука. Ускорив шаг, мама произнесла непонятные для меня слова:

– Может быть, так будет лучше.

Отец умер поздним вечером следующего дня. Когда небо прояснилось, мы похоронили его в пшеничном поле на южном склоне Цзилушаня.

В Финиковом саду росла крапива, которая благоухала, как ракитник, а бледным оттенком напоминала сосновые иголки, но шрамы, оставленные ее тонкими ворсинками на человеческой коже, проявляются только через долгое время. Боль, причиненная мне смертью отца, спряталась за безучастным лицом матери и вынырнула на поверхность лишь спустя много-много лет.

Однажды летним утром мама позвала меня в гостиную и попросила прочесть ей отрывок из «Грамоты для начинающих».

Я начал декламировать и почти сразу запнулся.

– Чжан Лихуа[6]… – зевнула мама, – давай, что там дальше.

– Блистала волосами.

– А что говорится про У Цзянсянь[7]? – снова спросила мать.

Я ответил, что красота У Цзянсянь «просто пиршество для глаз».

– Теперь скажи мне, кто такая Чжан Лихуа?

Я покачал головой.

– А что значит «пиршество для глаз»?

Я снова покачал головой. Мама рассердилась:

– Так вот как Сюй Фугуань учит тебя!

Сюй Фугуань – мой учитель в частной школе, а также известный в округе практик китайской медицины. Это был крепкий бородач, а длинный халат придавал ему потешный вид. Частная школа, которой он руководил, находилась на южном берегу канала. С деревней Майцунь ее соединял ветхий деревянный мост. В ясный день, стоя во дворе Финикового сада, я мог видеть белоснежные стены школы и лодку, груженную хлопком, пришвартованную на канале. После смерти отца я почти перестал посещать занятия в школе. Тем летом господин Сюй Фугуань часто по вечерам приходил к нам в Финиковый сад на чай. В темноте я иногда слышал, как он, обмахиваясь бумажным веером, беседует под сенью деревьев с моей матерью. Вскоре Сюй Фугуань стал постоянным гостем в нашем доме.

На следующий год, когда на тутовых деревьях зазеленели листья, а шелкопряды плели свои коконы, в нашем Финиковом саду кое-что случилось. Я никогда в жизни никому не рассказывал об этом происшествии, и даже сейчас, когда я вспоминаю о нем, я испытываю стыд, заставляющий меня вздрагивать. Природа таких вещей была непостижима для меня в том возрасте, но их всеобъемлющая реальность стала частью трепетных видений в более поздние годы.

Той весной свет в червоводне горел каждую ночь. Он казался размытым и влажным, и я часто просыпался. В эту ночь меня снова разбудило необъяснимое чувство. В темноте я тихонько выскользнул из постели и босиком направился на улицу. Я тихонько открыл дверь своей комнаты, и странное мурлыкание, которое она издала, испугало меня. Я осторожно спустился по лестнице и вышел во двор. В траве квакали лягушки, и я, двигаясь словно в трансе по узкой галерее, подошел к краю ограды за червоводней и остановился среди благоухающих грушевых деревьев. Дверь червоводни была серой, несколько только что сплетенных соломенных драконов лежали кучей у забора, а на дереве перед дверью болтался фонарь. Я видел, как вокруг него кружится рой крошечных насекомых. До меня доносились звуки, с которыми шелкопряды пожирали тутовые листья. Затем на противоположной стороне мелькнула темная тень, и, повернувшись, я увидел маму, которая шла сюда с металлическим ведром, слегка наклонившись вперед, а ручка ведра издавала монотонный пронзительный звук. Должно быть, мама заметила меня, подумал я. Когда она ускорила шаг, вода начала выплескиваться из ведра.

Мама подошла ко мне, поставила ведро и положила руку мне на плечо.

– На что ты тут смотришь?

– Вышел по нужде, – поспешно ответил я.

– Ты был здесь прошлой ночью? – Мать выглядела слегка запыхавшейся. Моя нерешительность сразу подсказала ей ответ. Чуткость и настороженность заставили перефразировать вопрос: – Ты испугался, когда вчера вечером гремел гром?

– Вчера ночью долго шел дождь, но грома не было, – поправил я.

– Значит, ты был здесь. И что же ты видел?

– Ничего.

– Говори правду.

– Я ничего не видел.

– Не лги. Скажи маме, что ты видел? – Мама обняла меня так крепко, что у меня перехватило дыхание.

– Я видел отца, – ответил я.

Мама отпустила меня.

Я действительно видел отца. Он был в золотом одеянии и стоял под финиковым деревом, мокрый от дождя. Я подошел к нему, и он вдруг улыбнулся мне, а затем исчез в кустах.

Мама посмотрела в сторону темного финикового дерева и снова крепко обняла меня, ее горячие слезы текли по моей шее и промочили рубашку на груди.

Прошлой ночью я видел господина Сюй Фугуаня, который кувыркался с моей матерью в червоводне, я видел голую спину матери, липкую от помета шелкопряда. Я слышал их стоны и крики матери: «Хватит, хватит!»

– Хватит! – прорычала мать.

А еще я увидел тайну, которую пока не смог разгадать. Это финиковое дерево, под которым мама развешивает сушиться одежду в солнечный полдень; иногда дерево превращалось в серп луны, отражающийся в стакане с водой, на которую мама долго молча смотрит, ожидая рассвета в беззвучной ночи.

Пуговка

Снова зарядил дождь. Сначала совсем мелкий, почти незаметный. Солнечный свет отступил от бескрайних полей раннего риса, небо стало пасмурным и серым, а затем послышался шорох ветвей и листьев, капли застучали по крышам, и в застоявшемся воздухе раздался негромкий раскат грома.

Я состарился. Как умирающее дерево, застывшее в тишине времени. Я думаю, у всех были молодые и радостные часы, завидные и прекрасные годы, а сейчас жизнь оставила меня позади и двинулась дальше одна. В памяти сохранились только обрывки воспоминаний: дерево из прошлого, засохший и поникший лист, тени на хлопковых полях и запах пепла, исходящий от печи в туалете. Я провел в этой деревне бо́льшую часть жизни, а теперь снова стал для нее чужим.

Я боялся встретить кого-нибудь, как боится взглянуть на солнце человек с воспалившимися до красноты глазами. Новое поколение молодых людей в деревне смотрело на меня с любопытством и скукой, как будто их раздражало, что мне уже перевалило за восемьдесят. Особенно остро это проявилось, когда в деревне убило током парня лет двадцати, и хотя я знал, что не причастен к его скоропостижной смерти, мне было не по себе, словно я тайком перевел на свое имя его жизнь – а ему жить бы да жить.

В деревне я веду себя ниже травы тише воды и днем не смею и носа высунуть на улицу. Иногда мне приходится идти в деревенскую лавку, чтобы купить пачку сигарет или рулон дешевой туалетной бумаги, и я всегда стараюсь тихо проскользнуть по самым безлюдным тропинкам под покровом ночи. Но я знаю, что худшее еще впереди, потому что Прокаженный Сун, хозяин лавки, не раз пугал меня. В бытность главой революционного комитета деревни он однажды набрал полный рот слюны, выплюнул на стену свинарника, а затем велел мне слизать ее языком. Это было еще не самое страшное. Как не было ничего страшного и в том, чтобы приказать мне стоять на коленях на перевернутых фарфоровых мисках под палящим солнцем до самой темноты, или отправить меня отбирать у производственной бригады потерянную овцу (которую работники уже давно сварили и съели), или заставить целовать куриный зад (а вокруг толпились деревенские девушки, глазели, как я это делаю, щипали друг дружку и сгибались от смеха в три погибели). В те времена любой ребенок имел право неожиданно гаркнуть мне вслед: «Контрреволюционер такой-то, а ты честный человек?» Я тут же кивал и поспешно отвечал: «Честный, честный». Сейчас жизнь изменилась, я уже давно простил все издевательства, потому что, по правде сказать, очень скучаю по тем временам. Я говорил себе: я – ядовитое растение и могу цвести лишь на куче навоза.

Было девять часов утра, а дождь все не прекращался, и деревня, казалось, плыла по течению. Я услышал шлепанье по воде и понял, что к моему дому кто-то идет.

Ворота во двор толкнули, и раздался скрип петель. Я сидел на унитазе, несколько часов подряд силясь опорожнить кишечник, когда услышал знакомые шаги. Наверное, в коридоре было слишком темно, и моя гостья споткнулась о веник.

– Почему вы опять на унитазе? – Она вошла и прислонила мокрый зонтик к стене.

– Никак не могу сходить по-большому.

Она хихикнула. Сегодня на ней были красные брюки, закатанные так высоко, что рисовая солома и мякина прилипли к ее бледным икрам.

Это была Цитра, правнучка Пуговки, и хотя ей уже четырнадцать или пятнадцать лет, она все еще учится в четвертом классе начальной школы на другом берегу канала. Когда несколько лет назад меня отправили в деревню доживать свой век, она оказалась идеальным кандидатом, чтобы присматривать за мной. Я считаю, что ее тупость не затмевает красоту ее оформившегося тела – скорее наоборот, это несоответствие подчеркивает ее привлекательность. У нее лицо, на которое не устаешь смотреть, и слегка изогнутые губы. Даже когда Цитры не было рядом, ее силуэт часто возникал у меня перед глазами, словно аромат вкусной еды, и навевал невеселые размышления. Каждое утро по дороге в школу она заходит ко мне, чтобы принести что-нибудь поесть, а по воскресеньям или в дни школьных каникул делает у меня домашнее задание, но такое случается нечасто.