Крэнфорд

Она имела виды на лиловое с желтыми крапинками, а я указывала на темно-зеленое, совершенно пропадавшее между более яркими цветами, но между тем бывшее все-таки в своем смиренном виде очень хорошей материей. Внимание наше было привлечено на нашего соседа. Он выбрал шаль в тридцать шиллингов; лицо его просияло от надежды приятного сюрприза, который он сделает Молли или Дженни; он вытащил кожаный кошелек из кармана панталон и подал двадцатипятифунтовый билет за шаль и за какой-то узел, который принесли ему с бакалейного прилавка; именно в эту-то минуту привлек он наше внимание. Приказчик рассматривал билет с смущенным, сомнительным видом.

– Городской банк! Я не знаю наверное, сэр, но, кажется, мы получили только сегодня утром предостережение против билетов этого банка. Я сейчас спрошу мистера Джонсона, сэр; но я боюсь, мне придется побеспокоить вас просьбой: заплатить монетой или билетом другого банка.

Я никогда не видела более внезапного смущения и изумления. Почти жаль было видеть такую быструю перемену.

– Чтоб их тут!.. сказал он, ударив кулаком по столу, как бы затем, чтоб попробовать, который крепче. – Парень говорит, как будто бумажки и золото валяются по полу.

Мисс Мэтти забыла свое шелковое платье из-за участия к этому человеку. Не думаю, чтоб она расслышала имя банка; в моей слабонервной трусости я дрожала, чтоб она не услыхала его, и начала любоваться лиловым платьем, которое осуждала за минуту перед тем. Но это нисколько не помогло.

– Какой это банк?… Я хочу сказать, из какого банка ваш билет?

– Городского.

– Покажите мне, сказала она спокойно приказчику, тихо взяв у него из рук, когда он принес билет назад к мызнику.

Мистеру Джонсону было очень прискорбно, но, по полученному им уведомлению, билеты этого банка были ни чем не лучше простой бумаги.

– Не понимаю, сказала мне мисс Мэтти – ведь это наш банк? городской?

– Да, сказала я: – эта лиловая материя как раз идет к лентам на вашем новом чепце. Мне кажется, продолжала я, развертывая складки, чтоб заслонить свет и желая, чтоб мызник ушел поскорее… но вдруг новая мысль мелькнула у меня в голове: благоразумно ли и справедливо ли допустить мисс Мэтти сделать такую значительную покупку, если дела банка до такой степени дурны, как показывал отказ взять билет?

Мисс Мэтти приняла кроткий и благородный вид, ей свойственный, и, ласково взяв меня за руку, сказала:

– На несколько минут оставим материи, душенька. Я не понимаю вас, сэр, сказала она, обращаясь к приказчику, ожидавшему от мызника денег – разве это билет фальшивый?

– О нет-с! билет настоящий; но видите ли-с, носятся слухи, что банк этот скоро рушится. Мистер Джонсон только исполняет свою обязанность, как, верно, известно мистеру Добсону.

Но мистер Добсон не мог отвечать на вопросительный поклон улыбкой согласия. Он рассеянно вертел в руках билет, мрачно смотря на сверток, содержащий выбранную шаль.

– Это тяжело для бедного человека, который добывает каждую копейку в поте лица, сказал он. – Впрочем, чем тут поможешь? Возьмите назад вашу шаль; Лидзи обойдется покамест и плащом. А винные ягоды для ребятишек, я им обещал… и возьму их, но табак и другие вещи…

– Я дам вам пять соверенов за ваш билет, мой милый, сказала мисс Мэтти. – Я полагаю, что тут есть какая-нибудь ошибка; я ведь одна из акционеров, и наверно они уведомили бы меня, если б дела не были в порядке.

Приказчик прошептал через прилавок несколько слов мисс Мэтти. Она взглянула на него с недоумением.

– Может быть, сказала она – но я не имею притязания знать толк в делах; я только знаю, что если банк обанкротится и честные люди должны лишиться своих денег, потому что принимали наши билеты… Я не ясно выражаю мою мысль, прибавила она, вдруг приметив, что пустилась в длинную речь и что ее слушают четверо – только я разменяю на золото этот билет, если хотите, заключила она, обращаясь к мызнику – и вы можете отнести шаль вашей жене. Только с платьем мне надо повременить несколько дней, сказала она мне: – тогда, я не сомневаюсь, все разъяснится.

– Но если разъяснится в худую сторону? сказала я.

– Ну, что ж? я только, значит, поступила честно, как акционерка, отдав деньги этому доброму человеку. Я совершенно понимаю это в моих мыслях; но, вы знаете, я никогда не могу говорить так понятно, как другие; вы должны отдать мне ваш билет, мистер Добсон, если хотите сделать покупки на эти соверены.

Мызник посмотрел на нее с безмолвной признательностью, не умея выразить ее словами, но попятился назад, комкая свой билет.

– Мне не хочется заставить другого потерять вместо себя, если надо потерять; только видите: пять фунтов – деньги большие для человека семейного; а как вы говорите, можно побиться об заклад, что через два-три дня билет будет приниматься по той же цене, как золото…

– Не надейтесь, мистрисс, сказал приказчик.

– Тем больше причины мне взять его, сказала спокойно мисс Мэтти.

Она подвинула свои соверены к мызнику, который нерешительно вручил ей билет.

– Благодарствуйте. Я подожду дня два покупкой шелковой материи; может быть, у вас будет тогда большой выбор. Душенька, пойдемте наверх.

Мы рассматривали модные фасоны с таким мелочным и любопытным участием, как будто бы платье, которое должно было сшиться по них, было куплено. Я не приметила, чтоб маленькое происшествие в лавке хоть сколько-нибудь уменьшило любопытство мисс Мэтти насчет того, как делаются рукава и юбки. Она несколько раз выражала мне свое удовольствие о том, что мы так свободно и уединенно можем рассматривать шляпки и шали; но я все время не была уверена, чтоб наше посещение было совершенно уединенно, потому что мне мелькнула фигура, выглядывавшая из плащей и мантилий и, торопливо обернувшись, очутилась лицом к лицу с мисс Поль, которая, тоже в утреннем костюме (главная черта которого состояла в том, что она была без зубов и в вуали, чтоб скрыть их недостаток), пришла с тем же намерением, как и мы. Но она тихо отправилась домой, потому что, как говорила, страдала сильной головною болью и чувствовала себя не в состоянии поддерживать разговор.

Возвращаясь назад через лавку, мы нашли вежливого мистера Джонсона, ожидавшего нас; он узнал о размене билета на золото и с большим чувством и с истинной добротой, но с маленьким недостатком такта, пожелал выразить свое участие к мисс Мэтти и рассказать ей настоящее положение дела. Я могла только надеяться, что до него дошли преувеличенные слухи, потому что он сказал, будто её акции стали хуже, чем ничего, и что банк не может заплатить даже шиллинга за фунт. Я была рада, что мисс Мэтти, казалось, не совсем этому верила; но я не могла сказать, действительно ли она не верила, или притворялась, с тем уменьем владеть собою, которое было свойственно дамам в положении мисс Мэтти в Крэнфорде, дамам, полагавшим, что они компрометируют свое достоинство малейшим выражением удивления, смущения или тому подобного чувства, в присутствии низшего им по званию, или в публичном месте. Однако домой шли мы молча. Стыдно сказать, что мне было и неприятно и досадно, зачем мисс Мэтти так решительно взяла себе билет. Мне так хотелось, чтоб у ней было новое шелковое платье, которое, к сожалению, так было ей нужно; вообще она была так нерешительна, что всякий мог переуверить ее во всем; но тут я чувствовала, что напрасно будет покушаться на это и тем не менее была раздосадована.

Как бы то ни было, после двенадцати мы обе признались, что насмотрелись досыта на моды, что чувствовали некоторую усталость (которая в действительности была унынием) и решились не идти туда опять. Но все-таки мы ничего не говорили о билете, как вдруг что-то побудило меня спросить мисс Мэтти: неужели она считает обязанностью давать соверены за все билеты городского банка, которые ей попадутся? Я хотела бы прикусить себе язык, только что успела это выговорить. Она взглянула на меня несколько грустно, как будто я бросила новое недоумение в её уже измученное сердце и несколько минут не говорила ничего. Потом сказала: – о моя милая мисс Мэтти – без тени упрека в голосе:

– Душенька! я никогда не находила в своем уме большой, как говорится, остроты; и часто мне довольно трудно решить, что я должна делать. Я была очень рада, очень рада, что сегодня утром увидела прямую свою обязанность, когда этот бедный человек стоял передо мною; но для меня очень тяжело все думать-и-думать о том, что я должна делать, когда случится то-то или то-то; и я полагаю, мне лучше ждать и посмотреть что будет; я не сомневаюсь, что мне тогда помогут, если я не стану тревожиться и беспокоиться заранее. Вы знаете, милочка, я не похожа на Дебору. Будь жива Дебора, я не сомневаюсь, она не допустила бы их дойти до такого положения.

Никто из нас не имел большего аппетита за обедом, хотя мы старались весело разговаривать о посторонних предметах. Воротясь в гостиную, мисс Мэтти открыла бюро и начала пересматривать свои счетные книги. Я так раскаивалась в том, что сказала утром, что не хотела взять на себя смелости предположить, будто могу ей пособить; я предоставила ей заниматься одной; с нахмуренными бровями следовала она взором за пером, бегавшим взад и вперед по странице. Потом она закрыла книгу, заперла бюро и придвинула ко мне свое кресло; я сидела в угрюмой печали перед камином. Я протянула ей руку, она сжала ее, но не сказала ни слова. Наконец, проговорила с принужденным спокойствием в голосе:

– Если дела этого банка кончатся дурно, я потеряю сто сорок девять фунтов тринадцать шиллингов и четыре пенса в год; у меня останется только тринадцать фунтов годового дохода.

Я сжала крепко её руку, но не знала что сказать. Я почувствовала (было темно, я не могла видеть её лица), как её пальцы судорожно зашевелились в моей руке, и угадала, что она сбирается с духом, чтоб продолжать. Мне слышались рыдания в её голосе, когда она сказала:

– Надеюсь, что это не грех, если скажу, но я… но, о, я так рада, что бедная Дебора избавилась от этого: она никогда не могла бы перенести унижения… у ней была такая благородная, высокая душа.

Вот все, что она сказала о сестре, настоявшей на том, чтоб отдать их маленькое состояние в этот несчастный банк. В тот вечер мы еще позже, чем обыкновенно, зажгли свечи и сидели безмолвные и грустные.

Однако мы принялись за работу после чая с какой-то принужденной веселостью (которая скоро сделалась искреннею), разговаривая о помолвке леди Гленмайр. Мисс Мэтти почти начала находить это делом хорошим.

– Я не намерена отрицать, чтоб мужчины не были помехой в доме. Я не могу судить о неисчерпаемой новости по собственному-опыту, потому что отец мой был олицетворенной опрятностью и всегда, возвращаясь домой, вытирал башмаки так же старательно, как женщины; но все-таки мужчина понимает, как должно поступать в затруднительных обстоятельствах, и очень приятно иметь человека под рукою, на которого можно положиться. Вот хоть бы леди Гленмайр, вместо того, чтоб колебаться и не знать, где ей поселиться, будет иметь дом среди общества приятных и добрых людей, каковы, например, наши добрые мисс Поль и мистрисс Форрестер. А мистер Гоггинс ведь, право, видный собой мужчина; ну, а что касается до его обращения, то если оно не слишком изящно, я скажу, что знала людей с прекрасным сердцем и преумных, которые хотя не могли похвалиться тем, что некоторые считают светскостью, но отличались и благородством и добротой.

Она предалась нежной мечтательности о мистере Гольбруке и я не прерывала ее, будучи занята соображением одного плана, который занимал мои мысли уже несколько дней, но который угрожающее банкротство привел к кризису. В этот вечер, когда мисс Мэгги улеглась спать, я вероломно опять зажгла свечу и села в гостиной сочинять письмо к Аге Джонкинсу, письмо, которое должно было тронуть его, если он был Питер, и показаться простым изложением сухих фактов, если это человек посторонний. Церковные часы пробили два прежде, чем я кончила.

На следующее утро явились известия и официальное и частное, что городской банк прекратил платежи. Мисс Мэтти была разорена.

Она пыталась говорить со мной спокойно; но когда дошла до обстоятельства, что должна жить только пятью шиллингами в неделю, не могла удержать нескольких слез.

– Я плачу не о себе, душенька, сказала она, утирая их: – я полагаю, что плачу о той глупой мысли, как огорчилась бы матушка, если б это знала; она заботилась о нас гораздо больше, чем о себе самой. Но сколько бедных людей имеют еще меньше; а я, слава Богу, не очень расточительна: когда выдам Марте жалованье, расплачусь за баранину и за наем квартиры, то не останусь должна ни одной копейки. Бедная Марта! думаю, ей будет жаль меня оставить.

Мисс Мэтти улыбнулась мне сквозь слезы и как будто хотела показать мне только улыбку, а не слезы.

III. Истинные друзья

Видеть, как мисс Мэтти тотчас принялась за сокращения, которые она считала необходимыми при своих изменившихся обстоятельствах, было для меня примером и, думаю, могло бы быть примером и для других. Пока она пошла поговорить с Мартой и уведомить ее обо всем, я, с моим письмом к Аге Дженкинсу, ускользнула к синьорам, чтоб узнать верный адрес. Я обязала синьору соблюдать молчание; и действительно, её военные приемы имели некоторую степень резкости и осторожности, заставлявшую ее говорить как можно меньше, кроме тех случаев, когда она находилась под влиянием сильного волнения. К тому же (что делало мою тайну вдвое надежнее) синьор до того теперь оправился от своей болезни, что помышлял ехать дальше, показывать фокусы и через несколько дней с своей женою, маленькой Фебой, оставлял Крэнфорд. Я нашла его рассматривающим огромное черное с красным объявление, где рассказывались все совершенства синьора Брунони и где недоставало только имени города, в котором он намеревался играть. Они с женою были так погружены в решение того, где красные буквы будут эффектнее, что я насилу могла вставить свой вопрос, и то уже подав предварительно различные мнения, в основательности которых сама усомнилась, когда синьор возобновил свои сомнения и размышления об этом важном предмете. Наконец я достала адрес, и как казался он странен! Я бросила письмо на почту, возвращаясь домой, и с минуту стояла смотря на деревянный ящик с раскрытой щелью, отделявшей меня от письма, за секунду перед тем находившегося в моих руках. Оно ускользнуло от меня, как жизнь, безвозвратно. Оно будет качаться по морю, может быть, забрызжется волнами, унесется к пальмам, пропитается всеми тропическими благоуханиями; клочок бумажки, только час назад такой обыкновенный и знакомый и пошлый, отправится в свой путь к диким странам за Ганг. Но я не могла терять много времени на эти размышления. Я поторопилась домой: может быть, я нужна мисс Мэтти. Марта отворила мне дверь с лицом, распухшим от слез. Увидев меня, она залилась снова, схватила меня крепко за руку, притащила в переднюю и захлопнула дверь, спрашивая, справедливо ли то, что сказала мисс Мэтти.

– Я никогда ее не брошу, нет, не брошу – так я ей сказала; не знаю, говорю, как у вас хватило духу отпускать меня. На её месте я бы этого не сделала. Я ведь не такая мерзавка, как Роска у мистрисс Фиц-Адам, что готова отойти, если не прибавят жалованья, проживши семь с половиной лет у одних хозяев. Я сказала, что не хочу служить дьяволу таким манером, что я, дескать, понимаю, что значит добрая барыня, коли она не понимает, что значит хорошая служанка…

– Но, Марта… сказала я, перебивая ее, покуда она вытирала себе глаза.

– Не говорите мне этого, отвечала она на мой умоляющий голос.

– Выслушай причины…

– Не хочу слушать ваших причин, сказала она теперь твердым голосом, который прежде прерывался от рыданий. – Всякий может приводить причины по-своему. У меня тоже есть хорошие причины. Уж причина там или нет, а я все буду это говорить, вот хоть меня убейте. У меня есть деньги в Сохранной Казне, есть-таки довольно из одёжи и не уйду я от мисс Мэгти, нет, не уйду, хоть отпускай она меня каждый час и каждый день!

Она сложила руки фертом, как бы вызывая меня на бой; и точно, я не знала бы как начать ее уговаривать – так сильно я чувствовала, что мисс Мэтти, при своем увеличивающемся нездоровьи, нуждалась в попечении этой доброй и верной женщины.

– Хорошо, сказала я наконец.

– Я рада, что вы начали с «хорошо»! Если б вы сказали «но», как прежде, я бы вас не стала слушать. Теперь вы можете продолжать.

– Я знаю, что мисс Мэтти много потеряла бы в тебе, Марта…

– Я так ей и сказала. Потеряла да вечно бы жалела, перебила Марта с торжеством.

– Однако у ней будет так мало… так мало… средств к жизни, что я не знаю, чем будет она тебя кормить… она и себя-то прокормит с трудом. Я говорю это тебе, Марта, потому, что считаю тебя другом мисс Мэтти; но, знаешь, может быть, ей будет неприятно, чтоб говорили об этом.

Вероятно, это был предмет более печальный, нежели как хотела говорить о нем мисс Мэтти, потому что Марта бросилась на первый стул, который случился у ней под рукой, и зарыдала громко (мы стояли в кухне). Наконец она опустила передник и, посмотрев мне пристально в лицо, сказала:

– Не по этой ли причине мисс Мэтти не заказала пудинга сегодня? Она сказала, что ей не хочется сладкого и что вы с нею будете кушать просто баранью котлетку, но я перехитрю. Не говорите ей, а я сделаю славный пудинг на свои деньги. Смотрите же, чтоб она его скушала непременно. Многим становится легче на сердце, когда хорошее блюдо на столе.

Я была рада, что энергия Марты приняла немедленное и практическое направление к деланию пудинга и прекратила спор, останется ли она или не останется в услужении у мисс Мэтти. Она надела чистый передник и приготовилась идти в лавку за маслом, за лицами и всем, что было нужно; она не хотела взять для своей стряпни ни крошки из того, что находилось в доме, но отправилась к старой чайнице, в которой хранились её деньги, и взяла сколько ей было нужно. Я нашла мисс Мэтти очень спокойной и порядочно-грустной; мало-помалу она начала улыбаться для меня. Было решено, что я напишу к батюшке и попрошу его приехать, чтоб посоветоваться; как только отправилось письмо, мы начали говорить о будущих планах. Мисс Мэтти намеревалась нанять одну комнатку, оставив только ту мебель, какая была ей необходима, продать остальное, и тихо жить тем, что останется ей от найма за квартиру. Я была более честолюбива и менее довольна. Я думала о том, сколько может женщина, старее среднего возраста и с воспитанием, какое получали женщины за пятьдесят лет назад, добывать для жизни, не выходя из своего сословия; но, наконец, я отложила в сторону этот последний пункт и желала узнать, что хочет делать мисс Мэтти.

Уроки, разумеется, прежде всего приходили на мысль: если б мисс Мэтти могла чему-нибудь учить детей, то жила бы, окруженная маленькими созданиями, которыми восхищалась её душа. Я перебрала в уме её дарования. Как-то раз она сказала, что может сыграть: «Ah! vous dirai-je, maman?» на фортепьяно; но это было давно, очень давно; и слабая тень музыкального дарования исчезла, много лет назад. Она умела также когда-то рисовать очень милые узоры для кисейных вышивок, наложив сквозную бумагу на узор, приложив стекло, проводя карандашом по зубцам и кружечкам.

Но это были самые искусные подвиги в рисовании, и не думаю, чтоб с ними можно было уйти далеко. Что касается до отрасли серьёзного английского образования – женского рукоделья и географии с арифметикою – чему бралась учить начальница женского пансиона, в который все крэнфордские купцы посылали своих дочерей, глаза мисс Мэтти изменяли, и я сомневаюсь, могла ли она счесть нитки в гарусном шитье, или достодолжно оценить различные тени, требуемые для лица королевы Аделаиды в вышивании шерстями, теперь самом модном рукоделье в Крэнфорде. Что касается до употребления глобусов, с которыми я никак не могла сладить сама и потому, может быть, была не совсем хорошей судьей о способностях мисс Мэтти к обучению этой отрасли воспитания; но мне казалось, что экватор, тропики и тому подобные мистические круги были для неё истинно-мнимыми линиями, и что она смотрела на знаки зодиака как на остатки чернокнижия.

В деле искусств она гордилась только уменьем делать фитили, чтоб зажигать свечи, или, как она их называет, fidibus, из разноцветной бумаги, вырезанной наподобие перьев, и вязаньем подвязок самых превосходных узоров. Я сказала однажды, получив в подарок такую вязаную пару, что очень желала бы потерять одну на улице, чтоб заставить ею полюбоваться, но нашла, что эта шуточка, кажется, очень невинная, до такой степени оскорбила её чувство приличия и была принята с таким серьёзным испугом, как бы искушение не увлекло меня на самом деле, что я сожалела, зачем сказала это. Эти нежно сработанные подвязки, сотня разноцветных свечных фитилей, подмотки, намотанные шелком по фантастическому способу, были верными признаками благосклонности мисс Мэтти. Но захочет ли кто платить за то, чтоб дети выучились таким искусствам? и захочет ли мисс Мэтти продавать, из-за прибыли, искусства и сведения, из которых она делает вещи ценные для тех, кто ее любит?

Я возвратилась к чтению, письму и арифметике; читая главу из Библии каждое утро, она всегда кашляла, когда дело доходило до длинных слов. Я сомневалась, в состоянии ли она докончить главу даже при помощи всего своего кашля. Писала она хорошо и четко, но правописание!.. Она думала, что чем страннее будет её слог, чем более она будет в нем затрудняться, тем большую любезность окажет она своему корреспонденту, и слова, которые она ставила почти правильно в своих письмах ко мне, становились сущими загадками, когда она писала к моему отцу.

Нет! ничему она не могла научить возрастающее поколение Крэнфорда; оно могло учиться у неё разве только подражать её терпению, смирению, кротости, уменью не завидовать тому, чего она не умела делать. Я обдумывала об этом, покуда Марта не доложила об обеде с лицом, раздувшимся и распухшим от слез.

У мисс Мэтти были некоторые особенности, которые Марта считала причудами, нестоящими внимания, и детскими фантазиями, от которых старая, пятидесятивосьмилетняя дама должна постараться отстать. Но в этот день на все обращалось самое заботливое попечение. Хлеб был разрезан с совершенством, доведенным до идеала в воображении мисс Мэтти, так, как любила её мать; занавесы были задернуты так, чтоб закрыть голую кирпичную стену соседней конюшни, и чтоб показать нежные листки тополя, находившегося тогда во всей своей весенней красоте. Тон Марты с мисс Мэтти был точь-в-точь такой, какой эта добрая, грубая служанка сохраняла для маленьких детей и каким она никогда не говорила с взрослыми.

Я забыла сказать мисс Мэтти о пудинге и боялась, что она станет кушать его, как должно; у ней в этот день было очень мало аппетита; я воспользовалась тем временем, когда Марта унесла блюдо, чтоб ввести ее в секрет. Глаза мисс Мэтти наполнились слезами; она не могла даже выговорить ни слова, чтоб выразить удивление или восхищение, когда Марта воротилась, неся торжественно пудинг, сделанный удивительно, в виде лежачего льва. Лицо Марты сияло торжеством; она поставила его перед мисс Мэтти с ликующим: «вот!» Мисс Мэтти хотела изъявить благодарность, но не могла; она взяла руку Марты и с жаром ее пожала, отчего Марта расплакалась и я сама с трудом могла сохранить приличное спокойствие. Марта бросилась вон из комнаты, а мисс Мэтти должна была прокашляться раз или два прежде, чем могла заговорить. Наконец она сказала:

– Я хотела бы сохранить этот пудинг под стеклом, душенька!

Мысль о возлежащем льве с его изюмными глазами, на почетном месте над камином, рассмешила меня до истерики и я начала хохотать, что несколько удивило мисс Мэтти.

– Я уверена, душенька, что видела под стеклом вещи гораздо менее достойные внимания, сказала она.

И я также, да еще как часто. Я постаралась успокоиться, но с трудом могла удержаться от слез, и мы обе напали на пудинг, который был тонко превосходен, только каждый кусок, казалось, давил нас – так наши сердца были переполнены.

Мы были так заняты мыслями, что не могли много разговаривать в этот день. Он прошел очень молчаливо. Но когда принесла Марта чайный прибор, новая мысль пришла мне в голову. Почему бы мисс Мэтти не продавать чаю, не быть агентом Чайного Общества Восточной Индии, тогда существовавшего? Я не видела препятствия к исполнению этого плана, между тем, как выгод было много, предположив, впрочем, что мисс Мэтти может спуститься до унижения заниматься чем-нибудь в роде торговли. Чай не был ни липок: ни жирен, этих двух вещей мисс Мэтти не могла терпеть. Выставлять в окошке небольшое аристократическое уведомление о полученном ею позволении продавать чай, правда, будет необходимо, но я надеялась, что оно поместится там, где его никто не увидит. Чай был веществом нетяжелым и не мог обременить слабые силы мисс Мэтти; единственная вещь, представлявшая затруднение, была покупка и продажа.

Между тем, как я давала рассеянные ответы на вопросы мисс Мэтти, почти такие же рассеянные, мы услышали на лестнице шум, дверь отворилась и затворилась как будто какой-то невидимой силой. Вскоре явилась Марта, таща за собою высокого молодого парня, раскрасневшегося, как рака, от робости, и находящего единственное спасение в приглаживании своих волос.